– А что там было? – через некоторое время спросил Волкогонов.
– Блины жена напекла. А тут я как-то сообразил – это же поминальная еда. На поминках ее едят. Славяне такой едой задабривали Мороза, – ответил Инюшкин. – И заговор этот такой же. Чтобы накормить Мороза – чтобы он ушел.
– Понятно. Ну классно, что вы оказались правы и все получилось.
– Согласен. Только теперь нам есть в дороге нечего…
– Не страшно, я с собой бутеров набрал. И бабушкиных пирожков. Они очень вкусные.
– Замечательно. Тогда не пропадем, – впервые за поездку улыбнулся Дмитрий Николаевич и откинулся на спинку сиденья.
Глава двенадцатая
– Вот она, – сказала медсестра, открывая дверь в палату, и сокрушенно добавила: – Только не уверена, что Ирина Сергеевна сможет многое вам рассказать.
Инюшкин кивнул, и они с Романом переступили порог.
В помещении царил полумрак. Шторы были задернуты, а у постели больной горел маленький ночник на тумбочке. Обстановка была очень скромная, пахло затхлостью и больничной едой. На кровати под одеялом, поднятым до самого подбородка, лежала маленькая сморщенная старушка. Она не мигая смотрела в стену перед собой и на посетителей никак не отреагировала.
Дмитрий Николаевич вспомнил черно-белую фотографию, которую видел в потрепанном личном деле, но лежащая перед ним пожилая женщина никак не походила на бойкую Инессу Октябреву. Это уже был больше призрак, чем живой человек. Впрочем, сомневаться не приходилось – перед ними лежала именно она: исхудавшее и сморщенное лицо все так же обрамляло строгое каре, хотя волосы стали совсем белыми и редкими.
На минуту посетители замерли у входной двери, не решаясь пройти дальше в палату. Витала здесь какая-то странная, немного пугающая энергия, которая исходила (и Волкогонов, и Инюшкин могли в этом поклясться) от маленького неподвижного тела на кровати.
Инесса Октябрева давно перестала быть ярой комсомолкой, превратившись в сухонькую старуху, неподвижно лежащую на кровати в полном одиночестве. Что держало ее в этой жизни? Или кто?
– Здравствуйте, – несмело произнес Волкогонов, делая шаг вперед. – Извините за беспокойство, но у нас к вам есть очень важный вопрос.
Парень заметно нервничал. Невзирая на холод в палате (а здесь тоже отопление не справлялось с жуткими морозами последних дней), щеки у него раскраснелись, а на лбу выступила испарина. Он мучительно подыскивал каждое слово, хотя обычно за ним такого не водилось. По сути, слово – это было именно то, чем Роман владел в совершенстве. Но перед этой маленькой пожилой женщиной, беспомощной и слабой, он растерял весь свой запас красноречия, уверенности и юношеского всезнайства.
– Мы из четвертой школы… В Пензе. Помните?.. Вы проходили там практику в тридцатых годах? Ну когда в институте учились…
Роман ненадолго замолчал, ожидая ответа, но старуха под одеялом даже не пошевелилась. Было непонятно – слышала ли она вообще слова мальчишки. В палате снова повисла гнетущая пауза, и все почувствовали, как мгновения замерзают, падая на дно песочных часов сверкающими ледышками. Сверкающими и острыми, как стекло. Тронь – порежешься.
Однако так просто сдаваться Волкогонов не собирался. Он тряхнул головой, прогоняя наваждение, обошел кровать и стал так, чтобы оказаться как раз на линии взгляда Октябревой.
– Ирина Сергеевна, вы помните, как ходили на взрыв Спасского собора, а потом вели урок рисования у младшеклашек? Вы еще вот этот рисунок сделали.
Роман достал изображение странной снежинки и показал старухе. Он держал его аккуратно, обеими руками, чтобы лист не мялся, а снежинка была хорошо видна. Правда, не только забота о том, чтобы женщина разглядела изображение, побуждала старшеклассника обращаться с рисунком именно так. В душе он просто побаивался, что противоестественные изломанные линии не до конца раскрыли всю свою силу, и, если обращаться с магической снежинкой небрежно, может случиться еще больше бед.
Но все усилия Волкогонова не принесли плодов. Конечно, никаких новых неприятностей не было (и это уже хорошо), но Попова-Октябрева осталась к своей снежинке абсолютно безучастной.
Тогда Роман решил еще немного ее подтолкнуть – в конце концов, старушка была в сознании и не казалась невменяемой. А значит, до нее можно достучаться. Парень стал водить по рисунку пальцем и объяснять:
– Вы все изображение словами исписали… Вот, видите? Ну, странные слова какие-то, как будто просто набор букв. Только это не набор! Мы их прочли, слова эти, – и начались жуткие морозы. Нам кажется… Вернее, мы даже уверены, что это связано… И нам очень нужна ваша помощь. Что это за слова? Откуда они взялись? Вы их помните?..
Старуха, все так же молча, лежала в кровати и смотрела перед собой.
– Может, она нас все-таки не слышит? – беспомощно обернулся он к Инюшкину. В глазах мальчишки сквозило отчаяние, он явно не знал, что еще можно сделать.
Дмитрий Николаевич понял, что пора брать инициативу в свои руки. Он с самого начала предполагал, что возникнут трудности, – все-таки Инессе было уже больше ста лет и надеяться на то, что в таком возрасте она осталась в здравом уме и при полной памяти, вряд ли стоило. Но внутренний голос подсказывал, что до бывшей практикантки еще можно достучаться, что где-то там, глубоко внутри, еще теплится искра той самой ярой комсомолки, какой когда-то была Октябрева.
– Ирина Сергеевна… Инесса, – обратился он к старухе, присаживаясь на краешек кровати. Медсестра неодобрительно проследила за его действиями, но вмешиваться не стала. – Вы нам очень нужны. Прошу, постарайтесь меня услышать и вспомнить… В том декабре тоже стояли сильные холода. Класс, в котором вы вели уроки рисования, ходил на Советскую площадь, где сносили собор. Вы помните это? Собор был огромный. И когда он рухнул, колокол упал на землю. Вы об этом писали в своем дневнике…
– Бомммм, – внезапно сорвалось с губ полумертвой старухи. Она все так же смотрела в стену и больше никак не отреагировала на слова Инюшкина. Но это уже было кое-что, и Роман с учителем радостно переглянулись.
– Точно! Бом! Колокол упал на землю и раскололся. А после этого вы вернулись в класс. Был урок рисования, и вы попросили учеников изобразить то, что им хотелось бы видеть на новогоднем утреннике. Это ведь должен был быть первый советский Новый год. Большевистский! Помните? Вы очень хотели, чтобы он состоялся!
Никакого ответа, никакой реакции. Дмитрий Николаевич стал уже беспокоиться, что «бом» окажется единственным ответом, который они смогли получить от Октябревой. Но ведь не для того же они ехали в Наровчат, чтобы просто смириться и уехать восвояси!
– Вы тоже рисовали на том уроке. Вот, эту снежинку. – Рисунок перекочевал из рук Волкогонова к Инюшкину, и тот показал его старушке. – Видите? Все линии у нее состоят из слов. Это вы их написали. А потом… Потом вам стало плохо. Вы потеряли сознание и упали…
– Бомммм, – опять прогудела она, на этот раз чуть больше приоткрыв глаза.
«Она меня слышит! – с дрожью в сердце подумал Дмитрий Николаевич. – Видимо, не может нормально говорить, но слышит».
– Да-да. Бом. Вы упали. Но перед этим… Инесса, скажите, откуда вы взяли эти слова? Что они значат? Пожалуйста. Прошу вас. Мы должны это знать. Подскажите, подайте какой-то знак, чтобы мы могли разобраться. Это очень важно!
– Бом!
Голос Октябревой звучал громче и настойчивее. Она явно старалась объяснить что-то своим посетителям, но для этого в ее распоряжении, увы, было слишком мало средств.
В палате опять повисла тягостная пауза. Надежда Романа и Дмитрия Николаевича постепенно таяла, разбиваясь о годы и немощь старости.
Внезапно голос подала медсестра, которая простояла весь разговор у двери, играя в телефон:
– Она этот «бом» каждый день произносит, сколько я тут работаю. И старые медсестры говорили, что так с самого ее поступления происходит. Один день – один «бом». И больше ничего. Но вы ее, похоже, здорово взволновали, раз она уже три раза бомкнула.
– Хорошо бы еще понять, что этот «бом» значит. – сокрушенно произнес Инюшкин и посмотрел в безучастное лицо старой женщины, неподвижно лежащей под одеялом. Картина не менялась – она все так же молча смотрела в стену.
– Инесса, я знаю, вы меня слышите. И знаю, что хотите нам помочь. Пожалуйста, постарайтесь. Если мы не поймем вас, то ничего не сможем сделать… И может случиться непоправимое.
– Пожалуйста! – эхом присоединился к просьбе Дмитрия Николаевича Роман.
И вдруг оба увидели, как Октябрева медленно и, судя по всему, с огромным усилием вытаскивает из-под одеяла руки и приподнимает их вверх.
– Бом! – махнула старуха руками.
– С ума сойти! – пораженно прошептала медсестра. – Как она…
Но старушка опять с напором повторила: «Бом-бом» и, показав тонкими, почти прозрачными от возраста руками, будто что-то падает, бессильно уронила их на одеяло. Видимо, это усилие забрало у нее все оставшиеся ресурсы – Инесса закрыла глаза и, кажется, уснула.
– Наверное, это все, – расстроенно констатировал Инюшкин, поднялся с кровати и сделал несколько шагов в сторону двери. Но тут снова раздался тихий голос Октябревой.
– Бом, – повторила она и с кряхтением приподнялась. Учитель недоверчиво замер на месте, медсестра от удивления рот приоткрыла, и только у Романа хватило сил подбежать к старушке и спросить:
– Что? Что, Ирина Сергеевна?
Движения давались Октябревой с огромным трудом, но она медленно провела рукой по кровати и хлопнула по дверце тумбочки, которая стояла рядом.
– Здесь? В тумбочке?
– Бом. Бом.
Волкогонов присел на корточки и открыл дверцу. На полке одиноко стояла небольшая потертая коробочка из-под чая.
– Что это? – спросил парень, поднимаясь на ноги.
– Аааа, – равнодушно протянула медсестра. – Это ее «сокровища».
– Что за сокровища?
– Да по сути, хлам. Ее же, бедную, удар прямо в школе хватил, где она практику проходила. Прямо на уроке, представляете? В Третьей больнице, куда ее привезли, врачи решили, что дело глухое, и отправили ее к нам в Наровчат. По месту прописки пациентки. С ней и все ее пожитки привезли. А там что? Тетрадки какие-то и вот эта коробка из-под чая. Тетрадки, сестры говорили, назад в школу отправили… а может, и выкин