эффективнее ядерного и биологического оружия… А я была талантливым химиком. И это не хвастовство, меня действительно ничто другое не интересовало. И я штудировала учебники, дневала и ночевала в библиотеках, копалась в старых записях ученых, до которых могла дотянуться, а потом сутками торчала в лаборатории. Это было самое лучшее время в моей жизни.
Довольно быстро стало понятно, что институтская программа не для меня — я переросла ее буквально за полгода. И, видимо, кто-то из преподавателей об этом обмолвился, потому что в один прекрасный день ко мне подошел наш комсорг, меня пригласили в Ленинскую комнату, а там…
Лариса Николаевна улыбнулась.
— Были наш проректор и крепкий мужчина в штатском. Он под строжайшим секретом предложил мне работу в закрытой лаборатории, где велись эксперименты по выделению протовещества. Одного этого слова оказалось достаточно, чтобы я позабыла обо всем на свете. У меня даже руки трястись начали — хотелось немедленно туда бежать, даже если бы мне сказали, что больше я никогда из этой лаборатории не выйду. И, конечно, я согласилась. Но в тот момент я даже представить себе не могла, с чем столкнусь…
Лариса Николаевна надолго замолчала, все так же глядя перед собой пустыми глазами. Казалось, что она сейчас видит все, о чем рассказывает. И эта картина для нее намного реальнее съежившегося рядом ученика, боящегося даже пошевелиться, чтобы не захлопнуть случайно приоткрывшуюся перед ним дверь в, вероятно, самое сокровенное.
Прошла бесконечно долгая минута, и снова зазвучал негромкий голос учительницы химии:
— После того как я начала работать в той секретной лаборатории, меня вместе с еще несколькими молодыми студентами отправили на завод «Медпрепараты». Зачем, само собой, никто объяснять не стал, а мы и не сильно интересовались, увлеченные работой и в полной эйфории от того, что получили практически свободный доступ к любым исследованиям и научным материалам, имевшимся тогда в СССР. Может, если бы мы знали заранее… Хотя кого я обманываю? Если бы знали — по крайней мере я, — то со всех ног бросились бы на эти чертовы «Медпрепараты» еще быстрее. Не важно.
Нас привели на какой-то минус стотысячный этаж под заводом и показали нечто такое, во что в жизни бы никто не поверил. Это или его — я не знаю, как лучше назвать, — советские солдаты нашли после окончания войны в одном из немецких концлагерей. Ну, во всяком случае, нам так сказали… Представшее перед нами существо было чем-то средним между засохшим стариком и расплавленным куском пластилина.
Но дело даже не в его внешности, которая противоречила любым критериям здравого смысла, а в том, что это существо нам рассказало. Оно сообщило, что его зовут Карло Пазоротти и родился он в Италии середине XVI века…
На этих словах Роман подпрыгнул на месте и с недоверием уставился на учительницу, брякнув раньше, чем успел подумать:
— Да ладно!
Могло показаться, что Лариса Николаевна его даже не услышала — ни в позе, ни во взгляде женщины ничего не изменилось: она продолжала неподвижно сидеть на краешке ступеньки, смотреть перед собой, а когда снова начала говорить, губы почти не шевелились:
— Мастер Пазоротти сказал, что ему удалось синтезировать протовещество… апейрон… Только в результате оно его практически поглотило, и то, что мы видим теперь — бессмертный огарок, пародия на человека, — это и есть итог всех его усилий. Итог катастрофический и печальный, но оставляющий надежду. Надежду на то, что все еще возможно, что опыт может быть повторен. Более успешно.
Наконец я вместе с одним своим одногруппником пришла, как нам казалось, к ошеломительному открытию. Не буду говорить, что мы придумали, но когда с разрешения начальства мы решили провести эксперимент, это привело к катастрофе.
В комнате, где мы встречались с Пазоротти, началось настоящее светопреставление. У старика случился припадок. Его трясло и выкручивало, все его оплывшее тело ходило ходуном, больше напоминая студень, чем человека. Во все стороны летели ошметки желтой субстанции, из которой, похоже, состоял итальянец. Студенты орали, мой одногруппник даже упал в обморок, и потом его поместили в больницу!
Солдаты объявили тревогу, и от звука сирены через минуту стала раскалываться голова. Я плохо помню на самом деле, что тогда происходило в этом каменном мешке без окон. У меня в голове билась одна мысль: «Получить образец».
Я должна была. Эти желтоватые кусочки пластичной субстанции, отделявшиеся от Пазоротти, притягивали к себе непреодолимо. Мне было не страшно, не противно, мне было вообще никак. Голова работала как компьютер. И это позволило мне в общей сумятице достать из сумочки маленькую пробирку для образцов — я всегда таскала их с собой упаковками — и сунуть туда кусочек алхимика.
Потом начался сущий кошмар. Я не могла думать ни о чем другом, буквально поселившись в лаборатории. Почти не спала и не ела в тщетных попытках оживить кусок мертвого пластилина. Но мне чего-то не хватало.
Какого-то компонента, который не удавалось найти. Протовещество оставалось все таким же безжизненным и безответным. И мне не к кому было обратиться за помощью, спросить совета, проконсультироваться — я не могла открыть того, что сделала, это приравняли бы к измене. И с Карло Пазоротти встретиться больше не удалось: все делали вид, что этой встречи вообще не было. И больше нас никогда к нему не водили.
Ко времени окончания института я сдалась — мне нужно было писать дипломную работу, как-то налаживать отношения с мужем, двигаться хоть куда-нибудь, и апейрон был явно плохим выбором. Я заперла остатки вещества, которое не использовала для опытов, в сейф и постаралась забыть.
В любом случае из-за этой одержимости все мое «светлое будущее» на научном поприще пошло коту под хвост. Коллеги сначала посмеивались, потом начали избегать, в итоге я оказалась не нужна ни в одной лаборатории, ни в одном институте. Выручил диплом педагога, и я пошла в эту школу — учить детей химии. Азам. Тому, что мне было уже давно и глубоко не интересно.
Но в преподавательской работе был один большой плюс — у меня почти не осталось свободного времени. С годами страсть найти апейрон все-таки сошла на нет, затаившись где-то очень глубоко внутри. Я крайне редко возвращалась к своим записям. Иногда доставала пробирку с мертвым протовеществом и смотрела на него, пытаясь… не знаю, я просто надеялась на чудо, на озарение. Глупо, конечно, но ничего другого мне уже не оставалось.
И вот на мой факультатив пришли Дима Шаткин, твой одноклассник, и Юля Жернакова из первой гимназии. У них в глазах горел тот же неуемный огонь, который в свое время питал и мои стремления. Они оба были так похожи на меня в молодости. Такие живые, любопытные, неутомимые, готовые вложить душу в исследования, жаждущие открытий… Впервые с институтских времен я снова почувствовала надежду. Может быть, этим двоим удастся то, что не получилось у меня. Может быть, они смогут изменить мир своим открытием!
Юля с Димой решили поработать над созданием костного клея, который мог бы применяться в медицине. И когда мы начали с ними проводить первые опыты, меня озарило: ведь возможно, что мое бесполезно пылящееся в пробирке протовещество может здесь чем-нибудь пригодиться.
Я познакомила ребят со своими записями, и они буквально загорелись. Мы решили, что эта тема может быть интересна и остальным, а потому я решила провести небольшой показательный эксперимент… Он был совершенно безопасный, он просто не мог пойти не так или кому-то навредить — я же столько лет работала с этим засохшим апейроном!
Но пробирка, которую Юля держала, по неведомой мне причине буквально взорвалась. Этого не могло быть — протовещество не имеет взрывчатых свойств, — но это случилось. И я уверена, просто ни секунды не сомневаюсь, что именно это и послужило катализатором для всего того ужаса, который сейчас творится. Я только одного понять не могу: как?! Что вызвало подобную реакцию? Я просто…
Лариса Николаевна бессильно уткнулась лицом в ладони и замерла. Роман испугался, что она плачет, но было не похоже — Грехова просто сидела неподвижно и, казалось, даже перестала дышать.
Собрав в кулак все свое мужество, Волкогонов тронул учительницу за плечо и сказал:
— Я думаю, это Юлина кровь… Ну, она оживила апейрон.
Лариса Николаевна резко вскинула голову и уставилась на Романа. Черты ее лица стали резче, как-то острее, а в глазах появился какой-то нездоровый блеск. «Как у маньяка», — промелькнуло в голове парня.
— Откуда ты знаешь? — требовательно спросила учительница химии, снова становясь похожей на саму себя — классную даму с придирчивым характером.
— Да я… Я просто в окно видел. Ну, эксперимент ваш, и потом… В общем, водил Юлю в медпункт…
— Волкогонов, не мямли, это важно.
— Да просто больше нечему! — от страха повысил голос Роман. — Вы столько лет бились, а тут вдруг — раз! — и все заработало. А что изменилось? Да только то, что Юля руку порезала. И потом, мне Шаткин говорил…
— Ну да, ты прав, — перебила его Грехова, и взгляд ее снова затуманился. — Теперь понятно… Кусочек протовещества из пробирки получил Юлину кровь — видимо, именно то, чего ему и не хватало для реакции, — и, отделившись от остальной части, смог затеряться в кабинете.
Она задумалась.
— Крови мало, было что-то еще. Но он… Впрочем, важно ли это теперь… Он «жил» на потолке, у меня над головой…. Понимаешь, Роман, я его слышала. Слышала почти все время. Он хотел расти, шириться, множиться. А чтобы это делать, ему нужны эмоции, мысли и чувства людей. Я была в ужасе, когда поняла, что может произойти. Не знала, просто не представляла, что делать. Я искала его, весь потолок по миллиметру осмотрела, залезла в каждую щель, за каждый шкаф и стеллаж, но так и не смогла отыскать…
Лариса Николаевна подняла голову.
— …и в какой-то момент перестала слышать его мысли. Не поверишь, но это напугало меня еще сильнее. И, судя по тому, что сегодня произошло, не напрасно. Думаю, у меня были все шансы стать пищей для апейрона, если бы не ты.