Роман посмотрел на все еще бормочущего и царапающего себе лицо психа.
— Виталя, кажется, я знаю, что нам делать!
Великан замер и исподлобья глянул на парня.
— Я знаю, почему у тебя не получилось создать апейрон… Не хватало кусочка звезды…
— Какой звезды? — великан потер лоб.
— Нет, постой, сейчас мы об этом говорить не будем. Надо спешить. И мне нужна твоя помощь, потому что один я не справлюсь. Нам надо в школу. Туда, где все началось. Ты мне поможешь?
Долгую минуту Виталя глазел на Романа и жевал губами. Потом поднял с земли забытый штатив и оперся на него, как на посох.
— Помогу. Если потом все скажешь. Расскажешь мне.
— Обещаю.
— Тогда тебе к апейрону нельзя.
— В смысле?
— Апейрон хочет стать вселенной. Он копирует, потом становится. Стены скопировал — стены стали апейроном, потолок скопировал — потолок стал апейроном. Школа стала апейроном. Людей скопировал…
— Я понял, понял, — перебил Виталю Волкогонов. Но тот упрямо помотал головой:
— Нет. Не понял. Апейрон растет. Впитывает материю, знания, эмоции. Управляет и меняется. Он станет вселенной, а она станет им. А потом не станет. Совсем.
— Что? Кого не станет?
— Вселенной, — вздохнул великан и испытующе посмотрел на своего собеседника, который, судя по всему, оказался не таким сообразительным, как он ожидал.
— Как — не станет?
Все внутри Романа похолодело — псих озвучил вполне логичный финал истории. У парня и самого проскальзывали подобные подозрения. И к такой ответственности старшеклассник Роман Волкогонов оказался не готов. Совсем.
Самым худшим во всем этом было то, что переложить ответственность на кого-то другого не представлялось возможным. А значит, спасать мир (ха-ха, супермен-стихоплет спешит на помощь) придется ему самому… вместе с местным дурачком.
— Ну, тогда мне тем более нужно к апейрону, Виталя, — безнадежно вздохнул и развел руками парень. — Кроме меня и тебя, больше некому.
Псих посмотрел по сторонам, задерживая взгляд на людях-куклах, снова что-то побубнил, потом просто кивнул и направился к дверям школы, даже не оглянувшись.
Виталя, казалось, вообще существовал в другом мире и никакой опасности не ощущал. Он вышагивал рядом с Волкогоновым, стучал своим штативом и непрерывно разговаривал.
— А ты что? Ты хочешь апейрон убить? — деловито интересовался псих и косился в сторону своего спутника.
— Постараюсь.
— Зачем? Он же не плохой. А начнет схлопываться, так и вообще… это же интересно. Каждый разум станет уменьшаться, ты снова будешь думать как маленький, может, даже как я.
На последних словах Виталя захихикал, будто сказал что-то очень смешное и веселое.
— Ты будешь как я думать. Тогда поговорим, да, поговорим. Эх, интересно будет. А потом ты сможешь еще меньше думать. Освободишься от мысли, как зверь, город, предмет или наша Земля. Прекрасно! Чудно!
Роман с опаской поглядывал на своего спутника и начал уже всерьез раскаиваться в том, что позвал его с собой. Он в итоге может оказаться помехой, а то и союзником врага. И что с этим делать?
«Ладно, будем работать на два фронта», — подумал парень, чтобы хоть немного себя подбодрить.
— Виталя, а как это — думать как ты? Чем у тебя мысли отличаются? — с деланой заинтересованностью спросил он у своего спутника. Позвоночник Романа дрожал от напряжения, а этот странный разговор давал небольшую разрядку на пути к дверям родной школы, ставшей теперь средоточием ужаса, хаоса и самых темных предчувствий.
— Твой и мой мозг есть Вселенная, — чуть задумавшись, ответил псих. — Но моя далекая. О-о-о-очень-очень. Чужая. Тебе, другим. Очень далеко она.
— Но ведь апейрон может вторгнутся и в твою Вселенную. И… схлопнет ее.
— Ха!
Виталя вздохнул тяжко-тяжко, будто весь мир вдруг лег на его плечи:
— В моей Вселенной кошмары, страхи и сны. Там нечему схлопываться, иначе я давно бы уже… — Он снова умолк, но когда Волкогонов собрался прервать это тягостное молчание, тихо добавил: — Устал я. Может, хочу закончить.
Волкогонов ощутил, как ледяная глыба рухнула ему в желудок, под ложечкой противно засосало.
— И ты для этого со мной идешь?
— Хочу апейрон увидеть. Всю жизнь его искал… а нашла Лариска. Несправедливо! Несправедливо!
Великан стал сердито стучать своим посохом-штативом об асфальт, и Роману пришлось взять его за локоть, чтобы успокоить.
— Тихо, тихо. Сейчас ты его увидишь. Пойдем.
Последние шаги к школе давались с трудом. Было страшно, и в немалой степени от того, что рядом оказался такой странный человек. Безумец, который, судя по всему, шел к апейрону, чтобы умереть. «Ничего, я все равно умнее какого-то психа, — успокаивал себя Волкогонов. — И потом у меня есть моя любовь, стихи и иридиевая плата. Они помогали мне раньше, помогут и теперь. Я справлюсь. Обязательно справлюсь. Ради Юли, ради мамы, ради себя и всех остальных. Я справлюсь». С этой мыслью он и открыл тяжелую дверь в школьный вестибюль.
Но то, что ожидало внутри, в первую минуту изрядно поколебало настрой Романа: к такому ужасу он готов не был. Четвертая пензенская школа стала воплощением кошмаров.
В воздухе плавали полупрозрачные фигуры учителей и школьников — некоторых из тех, у кого еще оставались лица, Волкогонов узнавал. Человеческие фигуры проступали из стен и пола, и было непонятно, не то они в них растворяются, не то поверхности пытаются исторгнуть из себя чужеродные объекты. На втором этаже две фигуры висели прямо над лестничным пролетом — они были полупрозрачные и эфемерные, словно мыльные пузыри. Роману даже показалось, что он видит, как по поверхности пробегает радужная рябь.
— Началооооось! — завопил Виталя и грохнул об пол своим посохом, как только они переступили порог. В ту же секунду на Волкогонова навалилась чудовищная тяжесть и боль — казалось, в его голову со всех сторон воткнулся миллиард вибрирующих игл, перед глазами все поплыло, руки и ноги отказывались слушаться. Огромным усилием он заставил свою правую руку залезть в карман и сжать иридиевую плату. Стало чуть легче, но ощущение, что его мозг высасывают, не уходило. Думать было трудно, каждая мысль, каждый образ прорывался сквозь серую пелену ценой огромного напряжения. Кругом царило нечто невообразимое — и это только ухудшало положение. Нарастающий страх мешал сосредоточиться. Но не испугался бы в подобной ситуации только псих… И правда, Виталя, казалось, вообще не ощущал никакого дискомфорта, а творящийся вокруг кошмар воспринимал как нечто само собой разумеющееся.
— Гляди, гляди, оно схлопывается, — восторженно вскрикивал он, тыча пальцем в полупрозрачную фигуру школьного вахтера. Тело пожилого мужчины колыхалось в воздухе, больше походя на плохую голограмму: оно мерцало и рябило, грозя в любую секунду исчезнуть. Рот вахтера был безвольно распахнут, в глазах не отражалось ничего, кроме пустоты.
— Ну! Кто дурачок? — триумфально тыкал локтем Романа безумный детина, кривляясь и тряся своим штативом. Эти тычки отдавались болью во всем теле, слова буравили мозг, не позволяя сосредоточиться, и единственная мысль, которая все еще удерживалась в голове, была о том, что им нужно дойти до кабинета химии. Во что бы то ни стало. А там… Дальше роились только какие-то невнятные обрывки. И еще лицо Юли. Оно приносило облегчение. Краткое, но позволяющее делать следующий шаг.
Проходя мимо, Виталя захохотал и попытался дотянуться до ближайшей фигуры своим «посохом». К счастью, не достал — Волкогонов был уверен, что, окажись маневр безумца удачным, человечек лопнул бы, разлетевшись на миллион мелких капель.
— Схлопывается. Схлопывается, — в упоении бубнил рядом Виталя, перескакивая через три ступеньки и нетерпеливо притопывая между лестничными пролетами в ожидании своего нерасторопного напарника. — Надо быстро. Быстро к апейрону! Он ждет.
Они поднимаются — и Роман сам начинает схлопываться, мысли становятся примитивными, слышно плохо, видно тоже плохо, и ему хочется никуда не бежать, а съежиться, уменьшиться, превратиться в эмбрион, чтобы большие мысли не разрывали голову, уменьшаться, превратиться в точку и исчезнуть.
— Бежать. Бежать. Бежать. Юля. Юленька. Бежать. Мы справимся. Я спасу. Юленька.
Глава 25
Я был рожден из Хаоса.
Да, моему создателю пришлось применить различные ухищрения, чтобы извлечь меня из темноты безвременья и всеобъемлющей пустоты.
Это напоминало индийскую легенду о том, что если правильно играть на дудочке — то из мешка появится змея и будет танцевать.
Карло Пазоротти нашел эту мелодию, подобрав элемент, эмоцию и магию.
Но мне нужно понять, как устроено все, чтобы все изменить. Все — вселенную.
И мне помогла греческая космогония.
Согласно убеждениям древних греков, из Хаоса родилась Земля-Гея, черная бездна Тартар и Эрос.
Автор учебника уверял, что тот перво-Эрос — это вовсе не земная любовь. Это то, что мы назвали бы силой тяготения, существующей в мировом пространстве как закон. И эта сила приводит в движение и Хаос, и Землю.
Глупый автор.
Я сразу понял, что это — любовь.
Непонятная, неподвластная мне любовь.
Заставить себя двигаться становилось все труднее. Роман чувствовал, как все тело наливается какой-то тяжестью и одновременно будто расплывается. Мысли начинали путаться, образ Юли, который он старался удержать в голове, мерцал, превращаясь в невнятное пятно, голова болела все сильнее — там копошился миллион невидимых червяков, неистово пожирая мысли и эмоции.
Виталя топал рядом, похохатывал и подталкивал спутника своим штативом. Несколько раз Волкогонов замирал, старался присесть или даже прилечь прямо на ступеньках.
«Схлопываюсь. Схлопываюсь», — крутилось в голове одно слово. Поначалу оно вызывало ужас, потом стало просто отголоском, а через несколько минут и вовсе потеряло смысл.
— Вставай, дурень! — схватил за руку парня неутомимый великан и грубо вздернул на ноги. Сил передвигаться у Романа, казалось, уже не осталось, и он тупо уставился на Виталю и свою руку, обмякшую в железной хватке. Рука плыла, теряла четкость очертаний.