Большая книга ужасов - 81 — страница 23 из 62

ом, я могла слышать даже то, что мне не предназначено. Выходит, и он мог. Он-то и перебивал дедовы сигналы. Черт, дед!

Где-то на полу лязгнуло железо и резко запахло Падалью.

27 октября (начинаю новую жизнь)

Я подозреваю, что частицы зла есть в каждом, но у большинства пересиливает доброе начало.

Из письма одного маньяка

Первое, что я сделала, – это схватила мальчишек и выволокла во двор. Я не споткнулась, и никто меня не остановил – это уже было хорошим знаком.

Вдох, раз-два, выдох.

На улице уже было темно. Мальчишки бежали за мной вяло и молча, но хотя бы не сопротивлялись. Я вытолкнула их за калитку, крикнув бесполезное «Бегите!» в который раз за эти сутки, и только тогда увидела над домом полную луну.

Кажется, впервые в жизни я забыла, какой сегодня день. Что ж, надо спасаться. Возможно, именно поэтому мне удалось выскочить сейчас и вытащить курсантов (они так и стояли у калитки, бегите же!).

В воздухе пахло Падалью – лезут. Выбираются из-под пола в гараже. А я тут одна. И мальчишки.

У меня заломило в суставах, в костях, и ломило долго, дольше, чем обычно. Я смотрела, как уходит вверх полная луна, и молилась, чтобы успеть. Успеть раньше Падали.

Когда Тварь наконец-то взвизгнула, празднуя свое появление, в голове сразу прояснилось. Все-таки зверь сильнее человека. Все-таки Антенне до меня далеко.

Три куска мяса, так и замершие у калитки, Тварь сейчас не прельщали. Ее звал запах врага. И мне большого труда стоило задержаться еще на секунду, чтобы послать мальчишкам картинку с изображением Падали и команду «Бегите!». Может, хоть так поймут? Один зашевелился – хорошо.

А запах Падали наступал. Он потоком лился из дома мне навстречу, и где-то там был их верный Слуга. Маньяк, убивший кучу народу, продался Падали за возможность вечно жить и вечно убивать. Я понятия не имела, как буду справляться со всеми одна, но я точно знала, что сделаю первым делом.

Не-ет, не буду жалеть. Не стану дезертиром. Мне дорога моя прекрасная волчья шкура. В конце концов, в каждом из нас живет зверь. Только у меня это волк, а не обезьяна со странностями, как у некоторых. Так может, и не стоит ничего менять?

Скрипнула дверь, и на улицу осторожно выглянул Слуга. Он вышел первым. За ним потоком лился запах Падали, но это было уже не так важно. Тварь взвизгнула при виде такой удачи и бросилась на врага.

Он был теплый. Он был еще живой, я успела. Падаль за его спиной, наверное, ошалела от такой наглости с моей стороны, но мне было плевать. По телу разливалось приятное тепло. Под ложечкой у меня перестало сосать, наверное, впервые за многие месяцы. В шаге от меня стоял добрый десяток врагов, а мне было легко и спокойно: я знала, что поступаю правильно.

Да, я была еще здесь. Обычно Тварь легко вырубает меня, едва почувствовав вкус крови. Были случаи, когда я просыпалась, не помня минувшей ночи. Это означало, что меня опять победила Тварь. Но не сейчас. Сейчас я была здесь. Мы действовали вместе: я и Тварь, и это было здорово. Может, и нехорошо так говорить, но это было здорово. Я не отключалась, потому что не могла позволить себе отключиться. Тварь безмозгла и небрежна, она может бросить добычу и переключиться на врага, а мне очень-очень надо, чтобы она не бросила. Слуга не должен выжить.

Вблизи от него пахло потом и мокрыми тряпками, из которых заваривают чай в школьной столовке. И чужой кровью всех групп и резусов, но некоторые запахи страшно слышать даже таким Тварям, как я.

Падаль наконец-то пришла в себя и зашевелилась. Кто-то сзади больно вцепился мне в шею, пытаясь оторвать от Слуги, кто-то без затей врезал по хребту так, что я чуть не разжала зубы. Не разжала. Я подумала, что, очень может быть, это мой последний ужин и нечего его упускать, да просто нельзя. Нельзя.

На меня сыпались удары, и, чтобы отвлечься, я вспоминала строение скелета волка и гадала, что конкретно мне сломали вот сейчас. Срастется. Лишь бы не проломили голову. Голова давно кружилась от многочисленных ударов, и я не сразу почувствовала, что стало легче дышать.

Вдох, раз-два, выдох.

У Слуги больше не было сердцебиения. Можно отпускать.

Я разжала челюсти и услышала запах дыма. Из дома к нам подходили курсанты с горящими факелами. Не ушли! Конечно не ушли. Даже не побоялись под шумок просочиться в дом Антенны за палками и горючим. Отчаянные.

…А за калиткой, еще далеко в степи, я разглядела бегущие к нам фигурки зверей. Четыре. Четыре!

27 октября (утро)

– Я сразу понял, что ты ненормальная, но и представить себе не мог насколько! – Фиалка, разукрашенный синяками, хромал по стеклянной траве, но вид у него был довольный.

– А это больно? – непонятно о чем спросил Витек.

– Да, но быстро проходит.

– Александр Сергеевич, а вы где были? – Халку досталось больше всех: левая рука висела (точно перелом), и шинель была порвана в лоскуты. – Ирка вас обыскалась!

– Сам не знаю! Этот, – дед кивнул себе за спину, – послал меня в лес, хозяевам своим в пасть. Только я не знал, что они там. И запаха не слышал. Шел, шел… Как мы разминулись, до сих пор не понимаю. А очнулся уже в звериной шкуре, здесь поблизости, и сразу этих увидел. – Он кивнул на Машку и тетку с дядькой.

– Я слышала тебя, Тварь! – Моя сестра, как всегда, вежлива и корректна. – Ты так орала, что тебя, наверное, все окрестные Машки слышали, да, мам?

Тетка рассеянно кивнула и опять заулыбалась своим мыслям. У нее было непробиваемое лицо человека, который возвращается с долгой семейной прогулки к телевизору и тапочкам.

Светало. Мы шли по заброшенному поселку, под ногами хрустела стеклянная трава. Ветер все еще доносил до нас запах гари – странно, что соседи до сих пор не выбежали тушить. Подозреваю, что и здесь не обошлось без гипноза Антенны. Значит, они скоро проснутся.

Антенна остался у себя. Не в бункере со всеми, кого убил, а ниже, совсем под землей, где днем пряталась Падаль. Падали это место больше не нужно, теперь его занимает их верный Слуга. Ни одна собака не учует так глубоко, да и случайно никто не найдет. А найдет – уже не опознает. Да и кому он нужен – искать его!

– Не падайте, курсанты, вон уже моя машина! – дядя Леша кивнул на обочину, где стоял сугроб с серебристыми бортами – припорошило за ночь. – Сейчас развезу вас кого куда в лучшем виде. А звери пусть на автобусах едут, они крепкие. Только чур о том, что вы видели…

– …никому-никому! – Фиалка поднял руки, будто сдается. – К тому же нам никто не поверит.

В паре шагов от дядь-Лешиной машины стояла другая легковушка – и две нахохленные человеческие фигуры рядом с ней. Одна показалась мне знакомой, а вторая, повыше, ее громко отчитывала:

– Катерина, я знаю, что часто потакаю твоим капризам, но это уже перебор! Я готов среди ночи ехать за город, если твоя подруга в опасности, но ты мне можешь хотя бы сказать, где она?

Килька!

– Вот же! Я ж говорила, а ты мне не верил!

– Килька! Ты как здесь?! – Я подскочила к ней, не веря своим глазам.

– Ты звала, я приехала. Отца пришлось расталкивать. Ты нам хотя бы объяснишь, что случилось?

Я не ожидала, что так получится. Тогда в бункере я звала всех подряд, и Кильку. Она услышала, растолкала отца и даже сумела отыскать место, хоть я сама его толком не знала. Как? Может быть, когда-нибудь я это узнаю. Все-таки телепатия еще не разгадана до конца даже нами, зверями.

Представляю, что подумал Килькин отец! Он ошарашенно смотрел на нашу компанию, но хоть деда узнал:

– Александр Сергеевич, может, вы мне объясните?

– Конечно объясню. – Дед протянул руку Килькиному отцу и чуть задержал рукопожатие. – Сейчас поедем отвезем девчонок, и по дороге я вам все расскажу… – Он подстроился к дыханию Килькиного отца.

– Молчи!

Я и молчала. Курсанты уже грузились в машину дядь Леши (тетка заняла переднее пассажирское сиденье, и, кажется, Халку за ней было некуда девать ноги). Я сунулась в открытую дверь и бросила глупое:

– Ну пока.

Никаких телефончиков! Захотят – сами меня найдут, социальные сети в помощь. Но что-то подсказывает мне, что искать не будут. Они не были готовы ко всему, что увидели, они не были готовы ко всему, что пережили. И сейчас невольно будут пытаться забыть – это нормально, иначе можно запросто сойти с ума. Кому-то из них покажется, что это был сон. Кто-то убедит себя, что сам ничего не видел, это все какая-то сумасшедшая девчонка в поезде рассказывала. Кто-то подумает, что попал под действие гипноза – это, пожалуй, самое удачное объяснение. В любом случае они постараются не обсуждать это вместе и поскорее забыть.

– Пока, курсант Варшавская. Если еще будут нужны факелы – звони-пиши.

– Пока, курсанты. Обещайте не набрасываться с огнем на всякого, кто носит капюшон.

Дядь Леша уже прогрел мотор. Я захлопнула дверь, и они поехали. Привычная обида урода на мир царапнула где-то в животе. Они уехали. Я осталась. Они забудут. А я нет. Сзади посигналил Килькин отец. Иду. Меня ждут дед и Килька с отцом. Меня ждут учеба, экзамены, дедов чай, новые ночи, новая Падаль, новая война. Людям не надо этого знать. Интересно, что такое расскажет дед Кильке с отцом? Что придумает?

Мария Некрасова. Темнота

Часть перваяЛеха

Глава I. Спасение принцессы

Наш костерок еле тлел в темноте. Окруженный тесным хороводом грязнющих сапог, он выглядел жалко, как одинокая свечка на пригоревшем торте, который к тому же еще и раздавили. Все сидели притихшие и какие-то маленькие. Даже Кабан казался маленьким, да и нес всякую сопливую чушь.

– А я все-таки думаю, что это не маньяк. Его вообще кто-нибудь видел?

– Я – нет, – быстро ответила Маринка. – Я про такое не читаю и «Новости» не смотрю.

– Я читаю, – буркнул Паша. – Отец заставляет: «Для твоей же безопасности». – Он смешно выпятил губу и челюсть, передразнивая отца. – Они умные, Кабан. Они умеют скрываться.

– А я читала, что все это чушь. Ну, про ум. Когда психиатр говорит, что маньяк умен, он имеет в виду, что он не умственно отсталый и прекрасно понимает, что делает. А журналисты подхватывают, додумывают и начинается: «Эйнштейн с кынжалом ходит по улицам. Умище-талантище, не пытайтесь спрятаться, вы обречены…»

– Нет, серьезно, – не унимался Кабан. – Его кто-нибудь видел, маньяка этого? В газетах фотки не было. Можно скрываться хоть до посинения, но не после того, как тебя уже поймали, правда?

– Я тоже не видел фотки, – согласился Паша.

– А отец?

– Наверное… Да! Еще говорил: «Такую рожу не в газеты, а на двери банков вешать надо, чтобы грабителей отпугивать».

– И для газеты его не сфоткали, – закончил Кабан. – Потому что не было никакого маньяка, Паша. Живой человек на такое не способен, тут явно что-то не то. Не станет же милиционер говорить: «Людей находят по частям, но в целой одежде, а я не знаю, от чего они погибли – должно быть, какая-то мистика…» Он придумает маньяка: самое простое – арестует какого-нибудь бродягу, заставит признаться…

– Заткнись! – Пашин отец работает в милиции, и за такие разговоры от Паши можно огрести. Даже Кабану.

– Так ты же его не видел!

– Я и бабушку твою не видел – я ж не говорю, что она призрак!

Мы заржали.

Когда Кабан рассказывает о привидениях, никакой страшилки не получается. Он ростом два метра, лысый и почти квадратный, если смотреть против света. Мальчик из сериала про бандитов. Когда он рассуждает о привидениях, поет что-нибудь лирическое да просто пытается серьезно говорить, – всех пробивает на ржач.

– Призрак мясорубки в старом театре! – веселилась Маринка. – А что, говорят, в войну там столовка была. Или после…

Паша улыбнулся – похоже, оттаял:

– Просто есть такое понятие, Кабанчик, как тайна следствия. То, что в газетах не печатали его фоток, еще не значит, что его не было.

– А я все-таки думаю, что это какая-то потусторонняя тварь из старого особняка. Все ведь были найдены в основном в театре. Старейшее здание в городе. Таких старых домов без призраков не бывает.

– Ты сам там «Трех мушкетеров» смотрел в третьем классе. И орал на весь зал! Все призраки давно бы разбежались!

– Это когда он не был заброшенным. А теперь…

– А теперь маньяк убивал в заброшке, чтобы никто не заметил, вот и все.

Про тела, найденные в театре, бабушки нам читали в местных газетах весь прошлый год вместо сказок на ночь. Они же тогда устроили комендантский час. Как стемнеет (а осенью это часов в шесть), всех загоняли домой – и попробуй не послушаться: «Участковому позвоню, он тебе мозги вправит!» Он и вправлял: не ленился приходить к нам домой и в школу рассказывать, кого конкретно и с какими повреждениями нашли. Я неделю есть не могла, а Пашку отец вообще из дома не выпускал. Да-да. «Для твоей же безопасности».

Игорек молча пнул Кабана по коленке – так, чтобы на непробиваемом Кабановом лице хотя бы появилось хоть какое-то выражение, пусть даже боли. Все знали, и Кабан тоже: один из погибших от рук того психопата был двоюродный брат Игорька.

– Дурак ты, Кабаныч, – буркнула Маринка и полезла прутиком в золу добывать еще сырую картошку. Никто ее не остановил.

Я рассматривала свои сапоги и сковыривала траурными ногтями налипшую грязь, делая вид, что она увлекает меня больше, чем этот разговор. Паша взял котелок и пошел за водой. Кабан неожиданно заупрямился:

– Я говорю как есть! Не бывает старых домов без призраков! И сейчас в том театре можно увидеть свет в окнах и услышать голоса…

– Хватит! – рыкнула Маринка. – Соври еще, что слышал!

– Я – нет. А пацаны из девятого…

Кабан бесстыже врал. Во-первых, с пацанами из девятого он в контрах еще с весны. Не знаю, кто кому что сказал или сделал, но в нашей компании Кабан появился где-то в апреле, а до этого водился только с мелкотой. Может, ему нравилось выделяться на их фоне? Я не знаю. Знаю, что с девятыми он больше не общается, даже в школе. Такие вещи всегда на виду, так что нам может не заливать.

– Ты когда с ними в последний раз разговаривал, – спрашиваю, – с пацанами из девятого?

– Давно, – согласился Кабан.

Подошел Паша с полным котелком и стал пристраивать его на палку над костром, то и дело расплескивая воду. Вода шипела, попадая в огонь, и у Паши было такое лицо, будто это он шипит.

– …Когда еще первого нашли… Ребята слышали вроде как стоны… И свет в окне, слабый, как от свечи или фонарика.

– Ну и чем тебе не маньяк?

– Тем, что в ту ночь там была охрана!

– Ты-то откуда знаешь? – глупо спросил Паша.

Все знают, что охранником в нашем театре работал отец Кабана. Пока не уволили. Это увольнение и стало тем поворотным моментом, с которого старый дом становится заброшенной рухлядью. Когда-то это был особняк, красивый, с лепниной, я на старых фотках видела. В войну его забрали под госпиталь, потом сделали столовку, потом клуб, потом театр и опять клуб… Театром он был уже на нашей памяти, вот мы его так и зовем. А сейчас он просто развалюха, куда даже бродяги боятся заглядывать, потому что рухнет вот-вот. Отца Кабана потому и уволили, что дом объявили аварийным. Хотя и охранять там к тому времени было уже нечего.

– Знаю.

– Точно! – спохватился Паша. – Твоего отца тогда допрашивали: ничего не видел, ничего не слышал, охранничек… Еле выпустили вообще…

– Ну! Вспомнил наконец!

– Допустим. Только при чем здесь призраки?

– При том, что человек себя обнаружит. А призрак может убить так, что никакая охрана и не проснется. И кстати: если маньяка давно поймали, то почему ночью в театре до сих пор происходит странное?

Маринка швырнула в костер недоеденную полусырую картофелину. Я наконец-то сковырнула упрямую грязь с сапога.

– Да что происходит-то? – спрашиваю.

– Шевеление, Ленчик, шевеление. Свет, звуки…

– Бомжи.

– А Леха тоже из-за них пропал? Если маньяк уже давно в тюрьме…

– Не смешно.

В маленьком городе не так часто пропадают люди, и Леху, семиклашку, пропавшего вчера вечером, до сих пор ищет вся улица. Мы впятером с утра носились по заброшкам в старой части города – понятно, почему Кабану на ум пришли призраки. Жутковато там, даже днем. Полно пересохших колодцев, куда может свалиться любопытный пацан, старых домов, которые в любой момент могут осыпаться ему на голову… В общем, если искать, то там. И мы искали. Только до того театра не дошли, потому что нас выловила баба Зоя и отправила пропалывать школьный огород, раздав подзатыльники для мотивации и полведра старой картошки авансом. Стыдно, но у меня гора с плеч свалилась, когда мы оттуда ушли.

– Думай, что говоришь, Кабан. Это же не игрушки!

– Да я что… – Кабан замолчал и тоже уставился на грязные сапоги. – Я к тому, что в особняк завтра сходить надо.

– Надо-надо! – поддержал Игорек. – Может, там тупо стена внутри обвалилась: сидит пацан, не может выбраться, а мы тут…

Я подкатила к себе картофелину из костра, Паша достал перочинный ножик и ткнул:

– Готова.

Все сразу стали выковыривать картошку, как будто страшно оголодали. Я торопилась набить рот, чтобы не участвовать в этом дурацком разговоре: кажется, Кабан был уже сам не рад, что его затеял. Перебрасывая горячую картофелину с ладони на ладонь, я ковыряла ее ногтями, осторожно очищая. Паша достал соль в желтой капсуле от киндер-сюрприза и передал по кругу.

– Просыпал… – заворчал Игорек. – Если бы я был солью, я бы никогда не просыпался.

– Спал бы и спал! – подхватила Маринка.

– Я бы засыпал тебя в песочные часы. – Паша.

– А я бы зарядил тобой ружье и выстрелил в зад кому-нибудь жирному! – хрюкнул Кабан.

– Сам себе, что ли?

– А я бы перепутала тебя с сахаром, и ты бы погиб зря!

– Ты пессимистка, Ленчик. А я как представлю рожи твоих гостей, отведавших соленого тортика… Стоит того!

* * *

На первом этаже нашей маленькой двухэтажной школы горел свет. В окне, в свете зеленой лампы, как в старых фильмах, торчал силуэт бабы Зои в платочке и с чашкой, только вместо самовара поблескивал отполированными боками видавший виды электрический чайник. Как будто почуяв мой взгляд, баба Зоя поставила чашку и глянула в окно, закрываясь от света ладонями. Я помахала, и Паша тоже. Несколько секунд баба Зоя возилась со шпингалетом, потом распахнула окно и завопила на весь город:

– Чего вам не спится? Наработались – давайте по домам!

– Ну мы же тихо! – заныл Паша, смешно перекосив лицо.

Бабе Зое так далеко было не рассмотреть, а мы заржали.

– По домам, я сказала! Устала за вами окурки собирать!

– Да мы не курим! – ныл Паша.

– Может, ей сигарет купить? – буркнула Маринка под нос. – Неудобно: пожилая женщина вынуждена собирать окурки…

– За державу обидно! – подхватил Кабан, и мы опять заржали.

– Дома посмеетесь! Кыш отсюда! А то как утро – так окурки, пустые бутылки…

Пустая бутылка у нас действительно была: пятилитровая пластиковая, ее захватил Игорек, чтобы натырить в школьном саду запоздалого крыжовника. Он сладкий, когда переспелый. Собирать его здесь все равно дураков мало: мы на прополке почти весь день, а бабе Зое всю школу мыть – даром, что лето.

Игорек поднял свою пустую бутылку и демонстративно стал затаптывать костер:

– Как же она меня достала за десять лет!

– Вот, правильно! – не унималась из окна баба Зоя. – И как следует, чтобы мне за вами не тушить!

– Это можно. Отвернитесь, девчонки.

Маринка хихикнула, цапнула меня за руку и потащила прочь, на ходу отбирая у Игорька пустую бутылку. В спину нам раздавались вопли бабы Зои:

– Постеснялись бы, таежники недобитые!..

– Если бы я был вами, баб Зой, я бы так не смог, – ответил Игорек.

– Зато выглядел бы лучше! – отрезала баба Зоя, хлопнув рамой.

Мне показалось, что я слышала, как с лязганьем по карнизу задернулась занавеска. Путь к ягодам был свободен.

На ту сторону, где огород, конечно, тоже выходят школьные окна. Окна библиотеки, баба Зоя туда пойдет после того, как допьет свой чай. По раздолбанному компьютеру, пожертвованному кем-то из родителей, баба Зоя читает по ночам бородатые анекдоты и рецепты пирогов, чтобы весь день потом пересказывать учителям и зазевавшимся ученикам. Так она чувствует себя полезной. Мальчишки выдумывают, что она сидит на сайтах знакомств, и это самый удачный анекдот из всех, как-то связанных с бабой Зоей.

С разбегу мы с Маринкой влетели в кусты крыжовника, я тут же получила царапину и раздавила сочную ягоду, мякоть выстрелила Маринке на майку. Пятном больше, пятном меньше, мы полдня лазили по заброшкам, а еще полдня пололи огород.

– Эй!

– Да ладно тебе…

Я поставила бутылку на землю, и мы молча принялись обдирать крыжовник, поглядывая на окна библиотеки. Они были совсем рядом: руку протяни – ухватишься за подоконник. Болтать не стоит – с нашими тонкими стеклами баба Зоя может услышать даже из своей каморки. Через минуту подошли мальчишки, включились в работу. Единственный фонарь с этой стороны двора опять выбили девятиклашки, и мы торчали в темноте безликими тенями. Тенями, которые любят переспелый крыжовник.

– Так и знала, что вы здесь! – хлопнув рамой, рявкнула в самое ухо баба Зоя, и это произошло почти одновременно.

Я аж подпрыгнула, устроив салют из ягод. Маринка завопила, и с ней, кажется, Игорек. Баба Зоя не зажгла света и торчала в окне тенью бабы-яги.

– Чего орете, крыс пугаете! У вас дома ягод нет?

Вообще-то и правда нет. Из всего нашего класса в частном секторе живет только Кабан, остальные в квартирах, где огородов нет. Кабан и заныл:

– Ну мы немного, они все равно уже переспелые, пропадут.

– А огородов у нас и правда нет, – добавила Маринка.

– Ох ты сиротиночка! – рявкнула на нее баба Зоя. – Давай сюда, полы мыть во всей школе. Все родителям расскажу!

– Ну блин!..

– Да рассказывайте!

– Поговори у меня! – Она захлопнула окно и, шумно шаркая, пошла в другую сторону отпирать дверь.

Ну а мы драпанули прочь прямо через кусты.

* * *

Спасаясь от мытья полов, я окончательно дорвала рабочие джинсы. На коленке, держась на одной ниточке, болтался кусок ткани и беззвучно хлопал при ходьбе как маленький флажок. Маринка упала по дороге и теперь на ходу пыталась оттереть с лица глину последней влажной салфеткой. Вырвавшись из школьного двора, оставив на заборе с уже запертой калиткой пучки ниток от порванных штанов, мы спокойно дошли до сквера и плюхнулись на лавочку.

– Ненавижу ее! – ворчал Игорек.

– Да ладно, она ж не злая.

– Просто полы мыть не любит! – подхватил Кабан.

– Ты тоже не любишь! А она еще и старая, у нее все болит.

Я отмалчивалась. Леха не шел из головы. Нет, я не боялась, тут другое. Или не другое. В том году, когда город стоял на ушах из-за призрачного маньяка, а по вечерам его патрулировали бабушки и участковый ходил в школу как на работу, чтобы провести с нами беседу о безопасности, я как будто не понимала, что все по-настоящему. Я никого не знала из тех, пропавших, и, наверное, поэтому казалось, что все происходит далеко не с нами. А что мать домой загоняет – так это она всегда так. Потом его поймали, все успокоились, а я будто и не заметила. И вот только сейчас, когда прошел почти год и опять кто-то пропал, до меня начало доходить. Это несправедливо. Ну все же кончилось – чего опять-то?! Да, я тормоз, и страшно мне стало только сейчас.

– Предлагаешь вернуться помыть полы?

– Я не для этого штаны по кустам рвал.

– Предлагаю вернуться и спасти принцессу! – ляпнула я и сама испугалась.

Нет, у меня нормальные друзья. Но меня-то они тоже считают нормальной! А я тут… В кино говорят: «Хотелось почувствовать себя живой», – наверное, чего-то похожего мне и хотелось после этого дурацкого дня.

В наступившей паузе я слышала, как зудят комары и шелестят листья над головой. Все уставились на меня. Черт, неловко вышло.

– Ленчик, сколько тебе годиков? – спросил Паша.

– Я на месяц моложе тебя. А ты все в носу ковыряешь.

Маринка хихикнула:

– А что? Должно же быть что-то прекрасное в этом дурацком дне! – Кажется, она меня поняла.

Если бы я была этим днем, на мне бы вот такими буквами написали «БЕЗНАДЕГА», оторвали бы от календаря и…

– А и правда! – поддержал Игорек. – Достало все. И еще эта…

– Хотела заставить нас мыть полы! Страшное наказание! – ворчал Паша. – Не дурите, девчонки, все устали! Вы и в форточку-то уже не пролезете…

А вот это он зря! Наверное, сам захотел спасти принцессу, иначе не нарывался бы.

– Это кто еще не пролезет, Паша?!

– Да вы с ума сошли, что ли?!

– А чего еще делать? – вступилась Маринка. – Вспомним детство золотое. Через год небось не спасем.

– За мной, храбрые рыцари! – веселился Кабан. – Девочкам скучно…

– Дурак, – говорю, – может, это будет нашим лучшим воспоминанием! Мало ли что там дальше…

– Ленчика на философию потянуло. А-а-а, страшное будущее! Не поступишь в институт – мамка денег на шпильки не даст. Вот ужас-то! – Пашка ерничал специально, дразня меня. Ясно, он тоже хочет спасти принцессу, но не хочет терять лицо.

– Ну что с вами делать, детки, – вздохнул Кабан. – Время пошло.

И мы дружно уставились на часы.

Сколько себя помню, в школе не было охранника страшнее и сильнее бабы Зои. Она встречала нас утром и бдительно следила, чтобы родители не смели заходить в школу, а собаки – на школьный двор. Она бродила по коридорам во время уроков, гремя своим ведром, и гоняла из туалетов прогульщиков. Один раз какой-то шутничок позвонил и сказал, что в школе бомба, – так баба Зоя не только узнала его по голосу, но и успела эвакуировать школу за пару минут, проорав в телефон так, что на верхнем этаже слышали: «Я ТЕБЕ ПОКАЖУ, БОМБА, СЕМЕНОВ! ВЕЧЕРОМ К РОДИТЕЛЯМ ЗАЙДУ И ПОКАЖУ!» По ней можно сверять часы. Она дает звонки, вообще не глядя на свой древний будильник (он вечно опаздывает), говорит, что у нее внутренний будильник, и это не мочевой пузырь, а дисциплина.

После уроков она стоит на выходе и смотрит, кто ушел. Точно помнит, у кого сколько уроков. Ничего не записывает, все в голове. Тут таблицу умножения-то не всегда помнишь! А если зазеваешься, задержишься – вызовет по громкой связи. Громкая связь у нее не радио, а древний матюгальник, подаренный физруком. Она берет его и орет на всю школу: «Не видела, как ушел Иванов! Уроки кончились! Раз-два-три-четыре-пять, я иду искать!» До последнего обычно не доходит – Иванов выскакивает сам. Когда учителя ругаются, что баба Зоя шумит, она отвечает, что борется за порядок и безопасность и что им, учителям, тоже пора домой. Никто с ней не спорит.

Когда все уходят, баба Зоя опять перемывает школу, пьет чай, читает старые анекдоты в Интернете и без десяти одиннадцать возвращается в свою каморку. Она живет прямо в школе, в маленькой пристройке-аппендиксе (у нас дома кухня больше). Она выпивает еще чашку чая с какими-то своими каплями и ложится спать. Начиная с этого момента, в школе можно устраивать дискотеку с петардами: баба Зоя не проснется до половины шестого. Если бы наша древняя библиотека, битые жизнью парты и единственный компьютер прошлого века были кому-то нужны… Но нет, никому они не нужны.

Так вот, самое страшное преступление ночью в школе совершили мы, еще шестиклашками, когда придумали игру «Спаси принцессу». Младшая сестра Паши тогда еще не наигралась в «Супермарио», и спасение принцессы сантехником мы наблюдали чуть ли не каждый раз, когда заходили к нему. Я как увидела эту красотку – сразу ляпнула: «Баб Зоя в свадебном платье». Посмеялись, забыли, а потом… Не помню, у кого родилась идея, но игра в «Спаси принцессу» стала одной из наших любимых игр. Почти до седьмого класса.

Сейчас, наверное, глупо это вспоминать, но за эту игру нашу компанию баба Зоя особенно невзлюбила. Но директрисе не сказала ничего. Директриса узнала случайно: однажды ей надо было явиться в школу в какую-то несусветную рань, то ли перед проверкой, то ли еще что… Когда она увидела всю нашу креативность и корону из фольги Маринкиной работы – вызвала нас в тот же день. Долго распекала, обещала даже исключить… Не помню уже, как разрулился тот конфликт: то ли мы выросли и оставили игру, то ли баба Зоя узнала, как она называется, и ей это польстило настолько, что она упросила директора нас не трогать, а скорее всего – то и другое сразу.

Я вытряхнула из бутылки пару ягод и пошла рвать ромашки для венка. До одиннадцати еще куча времени, пусть наша принцесса хорошенечко уснет. А когда проснется, будет уже спасена.

Маринка фыркнула при виде моих ромашек и побежала в дальний конец сквера, где шикарные синие люпины растут как сорняки. Такой это цветок: раз посадишь – уже не избавишься.

– Как девчонки-то оживились, – хихикнул Кабан. – Может, вам просто венки поплести охота? Сказали бы сразу…

– И это тоже! – Маринка кинула на лавочку рядом с ним охапку люпинов. Я обдирала листья, она плела венок. В одиннадцать ноль две он был готов. Пышный, синий, действительно похожий на корону. Кабан напялил его на себя, покрутился перед воображаемым зеркалом, и мы пошли.

* * *

В школьном дворе горела одинокая лампочка над крыльцом. Под лампочкой сидел Котяра с крысой в зубах и смотрел на нас недобро. Нам надо было правее, в аппендикс бабы Зои. Сколько раз школьная администрация грозилась вставить пластиковые окна! Но так и не сделала – подозреваю, что баба Зоя сыграла тут не последнюю роль: «Они воняют! Они не дышат, эти ваши пластики-свастики!» В общем, у бабы Зои обычное кондовое окно, Паша только чуть поддел щепочкой – и стекло выставлено. Дальше мы действовали быстро и слаженно, как старая команда. Маринка села на плечи Кабану, открыла верхний шпингалет, потом слезла, открыла нижний и первой нырнула в темную комнату. Мы с мальчишками впрыгнули следом, а дальше все просто. Маринка укрыла спящую принцессу телогрейкой, чтобы она не замерзла, мальчишки подхватили кровать. Моей задачей было открывать двери на их пути, быстро и бесшумно, а потом, когда принцесса окажется на свободе, так же быстро и бесшумно запереть изнутри и вылезти обратно в окно, где уже дежурил Паша, чтобы вставить за мной стеклышко. Сложнее всего было протиснуться в эту дыру от выставленного стекла – все-таки в шестом классе я была чуть помельче.

– Я же говорил! Старовата ты стала, чтобы принцессу спасать, – хрюкнул Паша. – Застрянешь – будет смешно.

– Иди ты! Помоги лучше.

Пашка поставил стекло и потащил меня за руки. Гнилая деревянная рама хрустнула под ребрами. Я оттолкнулась и вернулась обратно в комнату, сняла куртку, бросила и теперь уже пролезла. Неудачно приземлилась ладонями в грязь, да еще сделала красивый кувырок в куст шиповника.

– Черт! В последний раз это делаю!

– Звучит обреченно. – Паша вставил стекло, хотел помочь мне подняться, испачкался о мои грязные ладони и отдернул руку. – За день так не вывозишься, как за час с вами!

Спасенная принцесса возлежала в своей кровати ровно в центре школьного двора, на каменном фундаменте (он торчит там сколько себя помню, никто не знает зачем), как на постаменте. Венок из люпинов красовался на ней как корона.

…И тут школьный двор осветили фары.

– Бежим! – Паша вцепился мне в запястье и потащил за собой. Я успела оглянуться и разглядеть за забором белую милицейскую машину.

Глава II. Приехали

Мы бежали в глубь школьного двора, обратно в огород. Маринка с Игорьком впереди, Кабан рванул куда-то в сторону и пропал в темноте, я его не видела, последние мы с Пашей. Бежать в резиновых сапогах – за что мне это! В огороде я опять напоролась на куст шиповника (прощайте, джинсы!), лихо проскакала по капусте. Дальше росли яблони. Низкие ветки, закаленные поколениями прогульщиков, удирающих из школы на пустырь, раскинулись далеко за забор. Я вцепилась в толстую ветку, получила по физиономии гроздью зеленых яблок, скользнула по стволу резиновым сапогом. Пинок от Паши (Старые мы с тобой. Как раньше по полдня на деревьях торчали!) – и я все-таки сижу верхом на ветке. Дальше просто: руки, коленки, осыпающиеся под ноги листья – и сползаем по ветке за забор.

Я шмякнулась на четвереньки в сухую грязь, оцарапав ладони, чуть не клюнув носом, и тут же посторонилась, пуская Пашу. Он рухнул следом как огромное яблоко в кепочке и неоригинально выдал:

– Пора завязывать с детскими забавами. Чуть ногу не сломал из-за этой принцессы.

В темноте метрах в двадцати от нас виднелись два черных силуэта: длинный, как дерево с торчащим ежиком волос, даже в темноте заметным – Маринка и мелкий – Игорек. Мы пошли к ним. Паша шумно отряхивался и ворчал про детские забавы.

На пустыре обычно играет мелкота: тут ров глубиной почти в человеческий рост, там у нас раньше был штаб. Мы натащили туда недоломанных стульев, ошметков дивана, выложили кострище из кирпичиков и здорово коротали вечера: снаружи-то нас не видно. Пустырь на то и пустырь, что ты на нем торчишь заметный, как прыщ, а во рву – нет. Тут старый грузовик, точнее, одна кабина, в которой можно было прятаться от дождя класса до пятого, а потом крыша проржавела и кабина осталась просто кабиной. Тут куча другого железа непонятного происхождения, из-за которого мамы и бабушки боятся пускать детей на пустырь: «Споткнешься, упадешь – шею сломаешь…»

Длинный силуэт – Маринка помахала нам и провалилась сквозь землю. Ну да: пересидим в окопе, пока милиция нас ищет. И чего им неймется – мы ж ничего не сделали. Я оглянулась на Пашу (он еще отряхивался и ворчал) и прибавила шагу.

Ров возник неожиданно. Давненько не была я на пустыре. Взмахнула руками, вцепилась в Пашу – и мы вместе съехали вниз, в ров. Только головы торчали наружу. Несколько лет назад он казался огромным: чтобы выбраться, приходилось вытаптывать ногами ступеньки. А теперь…

– Что-то он обмелел…

– Это ты удлинилась.

– А по мне, все как было! – заявил Игорек и уселся в темноте на что-то пестрое, скорее всего остатки дивана. – Мокро только.

– Интересно, тут после нас вообще кто-нибудь был? – Маринка мерила ров шагами. – Маленький, чудовищно маленький. Это, я считаю, насилие над детскими воспоминаниями – подсовывать одиннадцатиклассникам такой маленький ров. Даже мусора нет. А вот кострище! – Она шумно хлюпнула по грязи. Ров, конечно, хорошо, но вода там скапливалась всегда.

Наши головы торчали над ямой как перископы, я осматривала пустырь. Темно, тихо. Из-за школы еще был виден свет фар, далекий, как луна. Две луны. Должно быть, патрульные обнаружили нашу принцессу и соображали, что это значит: ограбление, разбойное нападение – или бабуля просто спит на свежем воздухе. Может быть, они даже пытаются ее разбудить. Удачи.

– Что-то я набегалась, – сказала Маринка. – Домой хочу.

– Погоди, эти уедут.

– Да нужны мы им! Что вы как маленькие! – Она легко выбралась из ямы и пошла дальше по пустырю. Если все-таки дойдешь до его конца, не сломав ногу о крупный мусор, выйдешь на проспект. Там автобусы, таксисты, да и пешком до наших домов недалеко.

– А я еще и промок, – заявил Игорек и пошел за Маринкой.

Мы поплелись следом.

По дороге нас догнал неизвестно откуда взявшийся Кабан и затрещал:

– В школьном дворе движуха. Полицейские пытаются разбудить бабу Зою, другие шарят в огороде по кустам, кого-то ищут. Я в сараюхе сидел, еле дождался, когда можно будет выскочить…

– А чего ищут-то, не сказали?

– А черт его знает! Похоже, опять что-то случилось.

– Случилось. – Мне на плечо легла рука, блеснув форменной пуговицей на рукаве.

Паша рванул вперед, но был некрасиво пойман за шиворот. Двое ребят чуть старше нас (но уже в форме) возникли из ниоткуда.

– Куда бежим? От кого спасаемся?

У меня язык прилип к небу. Мальчишки тоже молчали. Одна Маринка пыталась сохранять лицо.

– Домой идем.

– Откуда?

– С пустыря. Вы видели.

– А что там на пустыре?

– А там у нас штаб.

– С кем воюете?

– Да ни с кем…

– Ладно, хватит, поехали.

– За что?

– Там разберемся!

– Эй, так нечестно!

– Заткнись. Фильмов насмотрелся? Здесь тебе не кино. Я сказал, пошел – значит, пойдешь. Уяснил?

Кабан промолчал, похоже и правда уяснил. Я пыталась сообразить за что, и самый простой ответ – это баба Зоя. Ну да, хулиганство. Ничего страшного. А если эти видели, как мы лезем в школу? Но мы же ничего не сделали, даже ничего не сломали. Да и не видели они – подъехали позже.

Мы вышли на проспект, и в глаза ударили радостные уличные фонари и фары проезжающих машин. Как прожекторы в театре направлены на нас: смотрите, эти сделали что-то незаконное – они спасли принцессу! Мы шли несчастные полкилометра непередаваемо долго, наверное целую жизнь, пока не свернули за угол. Там, у школьного забора, стояла полицейская машина.

– Залезай.

Я хотела глянуть, что творится в школьном дворе, но этот, в форме, не дал – затолкал меня в кузов, или как эта штука называется, спасибо хоть наручниками не пристегнул. Ребята молчали. Моя неунывающая компания дружно смотрела в пол, и от этого хотелось орать и щекотать всех, чтобы очнулись.

– Никогда ты, Маринка, не умела уходить вовремя, – выдал Кабан, и мы сдавленно хихикнули.

Тут же хлопнула дверь, один рявкнул: «Разговорчики!» – и мы замолчали как бараны. Он был молодой и совершенно бесцветный. В темном салоне сквозь окошко я отлично видела как будто выбеленные или седые волосы и такие же ресницы. Не удивлюсь, если у него глаза розовые, как у белой крысы. Второй был темноволосый и какой-то никакой. Увидишь на улице – не узнаешь. Средний рост, средняя внешность, цвет волос как у всех…

Машина дернулась вперед, и я полетела на Маринку, та – в дверь, но на ногах мы удержались.

– Началось давление на задержанного, – буркнула Маринка, отпихивая меня. – Паша, ты нас спасешь?

– Черт, отец сегодня дежурит! – охнул Паша. – Влетит мне!

– Прощай, друг! – театрально взвыл Кабан. – Твой домашний арест продлится вечно!

Паша дотянулся и влепил ему затрещину, еле удержавшись на ногах. Я вцепилась в решетку на окне, отделяющем нас от кабины водителя. Ехать нам всего ничего, но кажется, этот за рулем постарался сделать все, чтобы мы успели соскучиться по твердой земле. Ну или вообразил себя Шумахером. Он включил мигалки, на светофоре пролез на перекресток, на секунду снизил скорость и рванул так, что я опять полетела на Маринку.

– Держись уже, мешок!

– Сама держись!

Когда мы все-таки доехали, у меня прибавилось синяков, а Маринка хромала (я здорово наступила ей на ногу).

– Выгружаемся! – Бесцветный открыл дверь, и в свете фонаря я заметила, что да, глаза действительно розоватые.

Мы прошли мимо Пашиного отца – дежурного, сидящего по ту сторону маленького окошка, и я подумала, что он здесь пожизненно – ну, до пенсии, а значит, еще ничего, нам почти повезло. И еще я не могла отделаться от мысли, что это чья-то дурацкая шутка, только первое апреля было давно. Паша вжал голову в плечи, и я за ним, Игорек помахал, типа «свои!», а Кабан без затей бросил:

– Здрасьте, дядь Саш!

Я плохо видела лицо Пашиного отца за этим зарешеченным окошком, к тому же он сразу поднялся и вышел к нам через боковую дверь.

– Здрасьте-здрасьте. – Он вопросительно взглянул на Бесцветного, но тот ничего толком не объяснил:

– На школьном дворе поймал.

– На пустыре! – заныл Кабан. – И мы ничего не сделали!

– Пусть подождут пока… С тобой я после поговорю, – бросил Пашин отец и ушел обратно на свой пост.

23:53

Бесцветный вел нас по коридору, мимо закрытых дверей кабинетов, раза два или три повернул, как будто водил кругами.

– Вот теперь ваш дом.

Он остановился у «обезьянника», где уже спала тетка, вроде нашей бабы Зои только погрязнее. А ее-то за что?

– Погодите, за ключами схожу.

Он толкнул дверь в ближайший кабинет, вошел, но не закрыл за собой. Я слышала его «привет», «поставь чайник» и даже «опять этот все бутерброды слопал» – и вообще ни слова про нас, как будто это все ничего не значит: то, что мы здесь, его интересовало меньше чайника.

Он вышел, звеня ключами, отпер дверь соседнего кабинета и подтолкнул нас внутрь. Кажется, мы хором выдохнули тогда: никому не хотелось торчать в «обезьяннике». А кабинет – что кабинет: да мы полжизни проводим в кабинетах, как все школьники!

– Соседку не разбудите, она нервная.

Мы вошли молча и выстроились по стеночке, оглядывая обстановку: два стола, четыре стула, шкаф с бумагами…

Бесцветный запер нас и вместе со вторым шумно ушел по коридору. В соседнем кабинете кто-то был, и мы слышали оглушительный дурацкий разговор. То ли о футболе, то ли о хоккее, тяжелый хриплый голос между ругательствами повторял «забили-забили», а другой, помоложе, уверял его, что все не так плохо.

– Кто-нибудь что-нибудь понял? – спросил Игорек у своих ботинок.

– Точно, что не баб Зоя их вызвала.

– Не важно, кто вызвал, важно, что теперь будет.

– Да ничего не будет. Формально мы несовершеннолетние, попугают и родителям сдадут. Было бы за что.

– Родителям? – хмыкнул Паша. – Все из-за твоей принцессы! Было бы кого спасать!

– Да ладно тебе! – говорю.

– Не «ладно»! Ты моего отца не знаешь!

– Его не узнаешь… Ну прости, правда глупо вышло.

– Глупо, ага! Тебе глупо, а мне… Я уж молчу, что плакал мой новый комп!

– Не ной, – вступился Кабан, – заработаешь. Я на лето в автосервис устроился, там еще один нужен.

– Умеешь ты утешить, Кабан.

– Не завидуй, Маринка, возьмем тебя автомаляром. Ты ведь на художника учиться хотела?

Мы захихикали, и стало немножко легче, хотя Паша дуться не перестал.

А Кабану хоть потоп:

– Да ничего нам не будет! Родителям позвонят, чтобы нас забрали, и все. Поздно уже, комендантский час никто не отменял.

Это было правдой, да не правдой. Когда ловили того маньяка, комендантский час действительно был, но вот так нас никто не задерживал. Просто гоняли с улиц, нередко бабушки сами отыскивали нас то в кино, то в беседке у школьного двора… А потом – все. Маньяка поймали и про комендантский час забыли. Может, его и не отменял никто, но всем стало плевать.

– …А можно и не ждать, пока он там выкроит минутку, чтобы позвонить… Что бы вы без меня делали! – Кабан достал «трубу» и стал тыкать в кнопки.

Из всей компании у него у одного есть сотовый, и он старается не брать его на улицу – только если в коридоре поймают и сунут в карман. Не жизнь, а каторга! Собачка на веревочке! Кажется, это первый раз, когда телефон Кабана оказался кстати.

– Мы в полиции, мам! – радостно сообщил Кабан.

Я не слышала, что ему отвечают, но по лицу его было видно, что ничего хорошего. Собственно, он только это и произнес: «Мы в полиции, мам», а потом молчал минуты три, давая матери высказать все, что она думает о случившемся.

– Скажи честно, ты не в первый раз здесь? – спросил Игорек, когда Кабан сложил трубку.

Тот смущенно пожал плечами:

– Что я, маленький, что ли? Обещала подъехать и вашим позвонить.

– Черт!

00:15

Паша дулся. Я плюхнулась на один из кондовых стульев и стала рисовать на пыльном стекле, которым был покрыт стол. Под стеклом лежали жуткие древние черно-белые фотки: на одной – безликий мужик, повешенный на дереве зимой, и надпись ручкой «Так будет с каждым». Качество не давало обмануться: снимали в прошлом веке на утюг, причем чугунный. На другой фотке – я вообще не поняла что: мешанина грязных тряпок и, кажется, волос на грязнющем бетонном полу. Грязь на фотографии глянцево блестела и от этого выглядела чистой, даже вымытой на фоне всего остального. Подписи не было, можно было только гадать, что это и где. На третьей – ряд гаражей, не помню такого у нас в городе, на переднем плане очень грязный снег. Можно догадаться, что там не варенье разлили, но на фоне остальных фотка выглядела почти невинно: пейзаж, и все.

– Ну и картиночки! – заценил подошедший Кабан.

– Специально, чтобы давить тебе на психику.

– Да ладно, фотки черно-белые, не видно толком ничего.

– Ну вот тебе цветные! – Игорек, стоящий у другого стола, смахнул со стекла пыль.

Мальчишки подошли, я за ними.

– Да ну вас! – Маринка забралась с ногами на мой стол и демонстративно отвернулась. – Так охота нервы пощекотать?

Что ж, нервы цветные фотки действительно щекотали. Кровь была красной, тела – бледно-синеватыми, одежда – ржавой от крови. Возраст по лицам было не разобрать, но пропорции фигуры не оставляли вариантов: большинство дети. Бр-р-р.

– Ну на фиг! – Паша отвернулся первым, взял стул и сел в угол. – Надо быть совсем больным, чтобы такое под стекло класть.

– Надо быть совсем больным, чтобы вообще иметь такой стол. Даже моя бабушка недавно такой же выкинула.

– А ведь это тот, которого в том году поймали. – Игорек пялился на снимки вытаращенными глазами. – Вон граффити на стене. Маринкина прошлогодняя. Помнишь, как мы удирали от сторожа тогда?

Маринка вздохнула и все-таки подошла посмотреть:

– Уй-е… – Она закрыла глаза рукой и быстро вернулась на свой стол. – Спасибо, Игорек, это была одна из лучших моих работ. Теперь я ее ненавижу. Приснится еще…

– Да ладно, работа-то все равно классная…

Тут я была согласна с Игорьком. Маринка талантище, только дарит свой талант стенам старых развалин. Вот и сейчас: на стене заброшенной бывшей библиотеки красовалась лошадь в натуральную величину. Грива у нее была «летняя» – с цветочками, ягодами, вылетающими бабочками, а хвост «зимний» – голубой с рассыпающимися снежинками. Последнее, что видел парень с фотографии… Наверное, он ее тоже возненавидел.

– Хорош кукситься…

Откуда-то сверху раздался крик и грохот падающей мебели. Кто-то шумно протопал по потолку, роняя столы и стулья. Маринка замерла, глядя вверх, мальчишки слепо переглядывались, а я живо представляла, что там наверху творится, и от этого странно мерзла.

00:42

Где-то рядом хлопнула тяжелая железная дверь, и по коридору сразу затопало много ног. Голоса. Мужские, женские. Говорят все сразу, не разберешь.

– О! – оживился Кабан. – Не наши ли?

– Тихо! – Но расслышать хоть слово я не смогла.

Все топали, галдели, кажется, ругались…

– Наши! – подмигнул Игорек и уселся на нехороший стол, закрыв добрую треть страшных фоток.

– Слава богу, а то мне в туалет надо! – призналась Маринка.

– Тебя так впечатлила эта комната?

– Да. Соври, что тебя не впечатлила.

– Не буду, не буду! – Кабан поднял руки, как будто сдается. – Держись, Маринка, осталось недолго.

Мы замолчали, прислушиваясь, но я так и не могла различить, кто там и что говорит. Моя мать точно была в этом гомоне, и мать Маринки, третий голос мужской – должно быть, отец Кабана… Опять затопали по коридору, сперва один, потом двое, хлопнула дверь кабинета, и стало тихо.

– Что-то они за нами не торопятся…

– Потому что нечего было затевать детские игры среди ночи! – психовал Паша.

– Уймись! – ворчал Игорек. – Сделали и сделали, что теперь-то… – Он прислонился ухом к двери, но, кажется, ничего не добился. – Если бы я был дверью, я бы пропускал все звуки.

– И запахи! – развеселилась Маринка.

– Ну, это смотря куда дверь. Я бы вел отсюда в дальние страны через кондитерскую – сладкого ужасно хочется…

– Детский сад! – Паша забрался с ногами на страшный стол и сидел, вцепившись в коленки.

– Нарываешься?

– Оставь его, Игорек, он в печали.

– Да мне плевать, в чем он там, если так истерит…

– А я бы вела домой из любой точки мира! – быстро сказала Маринка. – Ну и обратно, конечно!

– А я – из банковского сейфа прямо в автосалон! – подхватил Кабан – А оттуда уже на чем захочешь уедешь!

– А я – из бани в конференц-зал! – говорю. – Я была бы подлая дверь.

Все заржали, кроме Паши. Он вцепился в коленки так, что костяшки побелели, и ворчал:

– Дураки! Вы не понимаете, что происходит!

– Паша истерит, – с готовностью объяснил Игорек. – Сейчас доистерится.

– Ты такой смелый, потому что у тебя отец тут не работает.

– Да что он тебе сделает-то?

– Отстань! – Паша сдавленно пискнул и уставился на фотки под стеклом.

01:20

По коридору опять протопали двое, потом в обратную сторону, хлопнула дверь – и опять тихо.

– Что они там – пикничок устроили? – ворчал Кабан.

Тут же в лоб ему прилетел карандаш от Паши:

– Заткнись!

– Ты чего? – не понял Кабан.

– Заткнись, я сказал!

– Ну вы еще драку устройте в отделении, – говорю. – Тогда будет так смешно, что вообще не смешно!

Следующий карандаш прилетел в меня:

– И ты заткнись!

– Не трогай его, Ленчик, – вмешался Игорь. – А то и правда кому-нибудь врежет – отвечай потом. Его-то папочка отмажет, а нам…

Паша вскочил и бросился на Игоря. Я сообразить ничего не успела, как повисла на Пашиной руке. На другой висела Маринка. Кабан молча стоял между нами и Игорьком.

– По-моему, ты сегодня переутомился, Паш.

– Не твое дело! – он пытался стряхнуть то меня, то Маринку, но мы крепко повисли у него на руках. Я стояла, вцепившись в него повыше локтя, и пялилась на крошечную дырочку на футболке по шву рукава.

– Да отстаньте, вы!

– Не шатай меня, Паша, – предупредила Маринка. – Напоминаю: мне надо в туалет, и уже давно.

Улыбнулся. Так-то лучше. Мы синхронно отвалились, освобождая ему руки, и Маринка тут же об этом пожалела, потому что Паша бросился ее щекотать.

– Уйди, садист! – завопила она на все отделение.

Тут же по коридору затопали ботинки, щелкнул замок, и открылась дверь. На пороге стоял Пашин отец. Паша тут же отпустил руки, Маринка взвизгнула и, пробормотав: «Простите, дядь Саш, но мне очень надо», ускакала по коридору. Пашин отец молча запер дверь и пошел, судя по всему, следом за ней.

02:00

Вернулись они вдвоем. Маринка повеселевшая, дядя Саша такой же, как всегда.

– Я рассказал вашим родителям про безопасность, потому что вы об этом забыли. Память, как у золотой рыбки, да?

– Мы ничего не делали! – пискнул Кабан, но дядя Саша так глянул на него, что Кабан уставился себе под ноги.

– Комендантский час никто не отменял! – Он задержал взгляд на Паше, и стало ясно, что у кого-то будет длинная ночь. – На выход все! – Игорек вскочил. – Я повторять должен?!

Я вышла в коридор следом за Игорьком, за мной Кабан, от души потягиваясь.

– Не серди меня!

Кабан перестал. Пашин отец подтолкивал нас по коридору на выход. Всех, кроме Паши. Тот остался в кабинете, и отец ему ничего не сказал, как будто так и надо.

Я только успела одними губами сказать «Пока» и выскочила в коридор, где уже ждали родители.

02:02

Лицо у матери было такое, будто ей полночи пересказывали криминальные новости. Может, так и было, не знаю. Она сгребла меня в охапку и подтолкнула впереди себя на выход. Остальные тоже молчали. В дверях мы немного потолкались – всем хотелось поскорее выйти отсюда. Несколько коротких шагов до будки КПП, эта дурацкая вертушка, на которую ушла целая вечность, – и вот мы на свободе. Первым тишину нарушил отец Кабана:

– Кого подвезти? – У него микроавтобус.

Подвезти надо было всех.

* * *

Я плюхнулась на холодное сиденье рядом с матерью и только тогда выдохнула. Отец Кабана завел мотор, и тут выдохнули, кажется, и все остальные.

– Мне кто-нибудь объяснит, почему вы там оказались? – спросила мать Игорька.

Тишина.

– Мы думали, вам сказали…

– Нет! Лично мне битый час втирали про уровень преступности и комендантский час. Особенно про последний. Так что с вечерними прогулками можешь попрощаться. Что вы натворили-то?

– Принцессу спасли…

Мать Игорька обернулась, и я еле удержалась, чтобы не расхохотаться – такое искреннее удивление было на ее лице: «Я думала, ты вырос».

– Ладно, дома поговорим.

– Мне тоже ничего не сказали – только про комендантский час, – подтвердила Маринкина мать. – Может, случилось что?

– Думаю, так и есть. – Отец Кабана вел машину по тихой ночной улице, у него было беспечное лицо, только что не насвистывал. – Они ж не скажут!

– Кто?

Он кивнул в сторону, явно на отделение полиции.

– А почему тогда так долго держали?

– Ха, долго! – включилась Маринка. – Если бы не я, мы бы, может, до сих пор там торчали.

– Объявляется благодарность Маринкиному мочевому пузырю! – взревел Кабан на весь салон.

Мы заржали под ошалевшими взглядами родителей.

– Нет, я хочу знать, – моя мать все время хочет что-то знать, беда прямо, – из-за чего вас продержали почти три часа?

– Да я думаю, из-за того пропавшего, – буркнул отец Кабана. – Они все на ушах, кабы чего не вышло, вот и перестраховались: поймали полуночников, сдали родителям… Как ваши поиски-то?

Кабан доложил:

– Старый город облазили весь, только в театр не зашли – не успели. Завтра пойдем.

– Никаких… – начала мать Игорька, но быстро одернулась: – Хорошо, только засветло.

Мы синхронно закивали.

Первая остановка – дом Игорька. Они с матерью вышли, бросив: «Спасибо, до свидания», как будто было куда торопиться. Почти сразу вышли Маринка с матерью, мы за ними.

Мать смотрела под ноги и ворчала:

– Как стемнеет – из дома ни ногой.

Глава III. Особняк

Субботы, я всегда их жду. Ну да, не я одна, и что? Можно валяться в постели хоть до полудня, тупить в компьютер и красить ногти в зеленый – мать ничего не скажет, она занята примерно тем же, только игрушки в компьютере другие. Навалявшись – пойти купить какой-нибудь вредной еды, которую в рабочий день – «Не смей, мне твоя печень еще пригодится!».

Все можно, ведь это суббота. Мать ничего не скажет и даже разделит со мной все вредное. Все-таки меня окружают очень понимающие люди. Даром что мать сейчас придет, залезет с головой в шкаф, достанет заначенную еще в среду шоколадку и начнет ворчать про свинарник. Она не понимает: шоколадка дает одежде свой запах. Ну а потом можно и съесть.

Я перепрятала шоколад в сумку и пошла в коридор звонить Паше. Вчера он, конечно, здорово психовал, я могла только надеяться, что поостыл за ночь. Пашиного отца все побаиваются, а он с ним живет! Запсихуешь тут!

Паша взял трубку сам.

– Живой? – спрашиваю.

– Почти. – Голос охрипший, как будто всю ночь песни распевал. – В театр идешь?

– Да, конечно.

…Из ванной вышла мать, кивнула мне и стала причесываться перед зеркалом в прихожей:

– Паше привет!

Ну вот откуда она знает, с кем я разговариваю?!

– Здрасьте, теть Кать! – проорал Паша мне в ухо. – Мы на поиски!

– Кто на поиски – кто на сутки, – вздохнула мать. – Проследите, чтобы она до одиннадцати была дома!

– Обязательно! – рявкнул Паша и добавил мне уже нормально: – Выходи потихоньку. Все уже у меня.

Как все удачно складывается: у матери сегодня дежурство – значит, если поиски затянутся, мне хотя бы не влетит. Правда, после вчерашнего вряд ли кому-нибудь придет в голову пробыть на улице хоть лишний час. Это несправедливо, особенно сейчас, когда лето. Оно такое короткое! А потом школа, экзамены, институты, мать боится, как я поступлю и куда, всю плешь проела своим «Обещай учиться в этом году, а то жизнь себе поломаешь». Училась я всегда так себе, и вряд ли в новом году что-то изменится. Я боюсь грядущего учебного года. Видели девочку, которая боится идти в школу? Это я.

Мать быстро собралась и ушла на сутки, я побросала в рюкзак фонарь, горстку леденцов для настроения и вышла за ней.

* * *

Наш старенький театр – особняк какого-то лохматого века, очень красивый, двухэтажный, даром что штукатурка облезла. Он находится в старой части города, на которую давно плюнули и администрация, и застройщики, и даже собственники из частного сектора. К нам даже приезжали киношники снимать руины для фильма о войне – вот как выглядит эта старая часть. Автобусы перестали сюда ходить года три назад: чего им ходить, когда туда все равно никто не ездит?

Мы доехали до последней остановки уже ближе к обеду. Конечно, я опоздала, конечно, все ворчали, конечно, Кабан завел свою песню о потустороннем.

– Ты правда думаешь, что там могут водиться привидения?

– Не начинайте! – взвыл Паша, но Кабана было не остановить.

– Могут, Игорек, могут. Это старинный особняк, как в кино, и у нас под носом. Вдруг там правда что-то есть, а мы как лохи проведем всю жизнь, уткнувшись в компутеры. – Про «компутеры» он сказал, явно передразнивая кого-то из взрослых.

– Так мы привидения твои идем искать, я не понял?

– Нет, конечно, то есть не только…

– Да как бы Леха не за этим же туда полез и не застрял где-нибудь! Только он семиклашка, ему простительно.

– Вот и проверим…

Мы выгрузились на остановке вместе с какой-то бабулькой бомжеватого вида, которая тут же деловито пошла вперед, шурша авоськами.

– Марш-бросок по пересеченной местности! – прокомментировал Игорек. – Держитесь головного! – он указал на бабку, которая бодро шагала в нужном нам направлении. – Кабан, может, это и есть твой призрак? Или новый маньяк?

– А что? – вступилась Маринка. – Все маньяки выглядят как обычные люди. Чикатило вообще в школе преподавал, а Сливко в каком-то детском лагере вел кружок. А еще была отравительница в школьной столовке…

– Так отцу и скажу: чтобы в школу шел преступников искать!

Смеемся.

– Да ну вас, может, она в кафешку идет! – Паша кивнул на придорожную забегаловку недалеко от остановки.

Но бабка уверенно миновала ее. Она шла туда же, куда и мы.

Идти совсем чуть-чуть, но по холмикам и ухабам. Зимой тут здорово кататься с горок: вся обочина утыкана припаркованными машинами, тут и там на горках и горочках мельтешат мелкота с ледянками и мы на снегокатах, когда не лень.

Бабка шла впереди метров на сто. Сгорбленная и какая-то неживая. Но резвая, мы ни разу не догнали ее.

– Во чешет!

– Старая закалка, – объяснил Кабан. – Моя прабабка до сих пор картошку из магазина таскает вот такими сумками. И говорит, что мне до нее далеко, что я хилый и ничего тяжелее телефона не подниму.

Опять смеемся, потому что Кабан не врет.

– Шутки шутками, а что ей здесь надо? Ну мы ладно, по делу. А она?

– Она, по-твоему, не может искать пацана? Сам говоришь: старая закалка. Такие своих не бросают.

– А по-моему, у нее хватает своих проблем.

– Живет она здесь, – говорю. – Где-нибудь в заброшенных домах. Ты видел, как она одета?

– Я слышал, как она пахнет на весь автобус… Да, похоже, что так.

Мимо заброшенного частного сектора – самый противный участок пути. Как мы тут вчера лазили… Бр-р!

Классе в шестом, когда здесь еще была жизнь, но уже потихоньку уходила, можно было наткнуться на брошенных собак. Они сбивались в стаи и конвоировали тебя с лаем – часть сзади, часть впереди, две по сторонам: куда ты идешь? Не на нашу ли территорию, которая уже даром никому не нужна? А может, пожрать дашь? А если найду? Я боялась ходить туда одна – только с ребятами. И все равно брала с собой лыжную палку, чтобы отбиваться от самых задиристых, и бутерброды, чтобы задобрить всех остальных. Мальчишки надо мной ржали, пока я не заметила, что Паша тоже втихаря прикармливает собак.

А еще там была забытая собака. На цепи.

Мы не сразу заметили. Когда тебе двенадцать лет, ты слишком занят собой, чтобы видеть весь адище, который творится рядом. Старый театр уже не работал как таковой, но там было что-то вроде клуба: библиотека, кружки всякие. Маринка ходила на граффити, мальчишки – на какое-то там моделирование, а я – уже не помню на что: мы подбирали кружки, чтобы совпасть по времени. Ну, кроме Маринки, конечно. Подозреваю, что полгорода выбирало себе кружок по тому же принципу: чтобы ходить не по одному, а вместе с друзьями. Здесь еще было людно тогда. Ну, сравнительно. Три раза в неделю мы ходили в театр мимо заброшенного частного сектора. И ничего не замечали!

Ну, дом, ну, собака на цепи. Ну, тощая, как все. Ну, лает – все как обычно! Потом не лает: так жарко же, лето, она лежит в теньке и тяжело дышит – как все. Потом мы видели просто цепь, уходящую внутрь конуры – тоже ничего особенного.

А потом – мумию на цепи, облепленную мухами. Поздно присматриваться. И вроде мы не виноваты, потому что в том доме все это время горела забытая лампочка, мы видели ее через окно и не сомневались, что в доме кто-то есть, да и вообще об этом не думали.

Эта гребаная лампочка мне потом снилась. Она горела удивительно долго, наверное, до осени. Надеюсь, эти из дома хотя бы получили огромный счет за электричество. Лампочка. Ложная надежда, глупая уверенность в том, чего нет. Интересно, собака тоже ее видела? До сих пор меня вымораживает, как вспомню. А ведь четыре года прошло.

Похоронить собаку я уговаривала Маринку и мальчишек, наверное, неделю. К тому моменту от собаки мало что осталось. Мы так и не отстегнули цепь: никто не хотел трогать. Просто подрыли ямку под невесомым скелетом, обтянутым кожей, облепленным мухами, и закопали. Цепь так и осталась торчать из земли, прибитая другим концом к будке. Зайти в дом выключить свет никто не решился. Маринка все боялась, что там кто-то есть, живой или мертвый. Еще через месяц я захватила из дома стамеску и молоток и сбила конец цепи со стенки конуры. Легко сбила с куском доски, он рассыпался на мелкие гнилые кусочки. Поздно, глупо. И проклятая лампочка еще горела тогда.

Осенью кто-то все-таки выбил стекло в том доме, вывернул сгнившую раму, и только тогда чертова лампочка наконец погасла. А может, ее тоже разбили, за компанию. Она мне снилась еще очень долго, класса до девятого, и еще эта торчащая из земли цепь.

Цепь давно ушла в землю. Может быть, если я подойду, мне удастся ее разглядеть, но я не решаюсь. Брошенные собаки тоже давно ушли – жрать-то здесь нечего. Осталась только одна та.

Ребята тоже смотрят в землю. Идут быстро, но не переходя на бег: собаки увидят – погонятся. Ну и что, что их больше нет – привычки сильнее нас. Еще метров сто по бывшему скверу – сейчас это одичавший яблоневый сад. Дорожки давно заросли, яблоням в компанию ветер нанес лопуха, люпинов и маленьких ясеней. Даже елочка проклюнулась – смешная, ниже колена, похожая на щетку для пыли. Яблоки вечно зеленые, что над головой, что под ногами. В зацветшем прудике с пластиковыми бутылками весной поют лягушки, а потом появляются жирные головастики, почему-то жутковатые, я боюсь на них смотреть. Они движутся стайкой, от этого по воде мелкая рябь, и все кажется, что сейчас вода закипит и вылезет какое-нибудь морское чудище. Прудовое, ага. Смешно, глупо, знаю. А что не смешно или не глупо, то занудно или опасно. Пусть уж лучше так. Тем более что головастиков сейчас нет, разгар лета.

– Пришли.

Старый особняк – угрюмое строение, сохранившее следы былой красоты.

– Мне уже жутковато, – Маринка поежилась, полезла в сумку и достала фонарь. – Что-то подсказывает мне, что электричества там давно нет.

– Зато окон хватает! – утешил Кабан.

– А где бабка? – вдруг спросил Игорек. – Она все время шла перед нами, я не видел, чтобы она куда-то свернула. А теперь вот пропала…

– Значит, она живет в театре, – успокоил Кабан. Сейчас зайдем, а она из-за угла такая: «Бу!»

Маринка, вертя в руке фонарь, шагнула на раздолбанное крыльцо. Здесь и ноги переломать недолго. Я поднимаюсь последней, следом за Пашей. Дверь тяжелая, дубовая, висит на одной петле, и я боюсь, что она упадет прямо на меня. Тогда никакие привидения не нужны – сразу труп.

Зашла. Темновато. В замызганные битые окошки проникает совсем немного света. Маринка включает фонарик, и он сиротливо освещает под ногами кусок когда-то красной ковровой дорожки. Идеально прямой, навечно прибитой к полу. По сторонам – сумерки, а на улице – белый день.

– Кабан! – Я испугалась звука собственного голоса. Акустика здесь знатная. – Кабан, а тебе не приходило в голову, что если твой призрак существует, то это может быть…

– …та бабка?

– Нет, это все может быть опасно. – Последние слова прозвучали жалко и утонули в нервных смешках. Я почувствовала габариты этого театра – огромные, изнутри будто больше, чем снаружи.

– Не бойся, Ленчик, дядя Кабан тебя спасет. Сейчас только фонарик отыщет, а то Маринкина финтифлюшка не светит ни фига.

Маринкина финтифлюшка так и светила под ноги, показывая нам кусок ковровой дорожки. Поперек луча деловито прошмыгнула крыса и скрылась в темноте. Маринка взвизгнула.

– Ты чего? – Паша проводил взглядом тонкий грязноватый хвост. – Это точно не призрак и даже не маньяк – они все больше на людей похожи.

– Бедное животное, – проворчал Игорек. – Что оно здесь жрет, интересно?

– Значит, есть что, – хихикнул Кабан, доставая огромный фонарик. – Может, он все-таки обитаем, этот дом, э?

– Намекаешь, что… – Маринка прервалась на полуслове и зажала себе рот рукой, будто боялась, что если она скажет, это окажется правдой.

– Намекаю на то, что здесь есть еда, – безжалостно выдал Кабан и включил свой фонарь.

Огромный фонарище, с полено величиной, бил действительно далеко. Мы увидели бывший гардероб, бывшую дверь в буфет, бывшие двери в зал. Кабан обводил театр лучом фонаря, внимательно оглядывая каждую стену. На стенах оставили автографы бродяги и разгильдяи вроде нас, тут и там пестрели надписи, вроде «Васька дурак», «У стен есть уши» и даже «Не падай духом где попало». От былого величия только и остались ковровая дорожка и несколько уцелевших вешалок в гардеробе. Кабан задержал луч на вешалках, и мне почудилось там какое-то шевеление. В нос ударил запах болота и тухлого мяса.

Маринка вскрикнула:

– Эй!

– Не ори, пугаешь. – Кабан.

– Ты видел?!

Кабан кивнул, приложил палец к губам и прошел к гардеробу, светя впереди себя. Три уцелевшие вешалки и много металлолома. От погнутых железяк на стене плясали причудливые тени, как от деревьев на потолке ночью, когда проедет машина и осветит их фарами. Только про деревья знаешь, что это деревья, а это вообще ни на что не похоже. Спрут? Инопланетянин? Просто груда металлолома. И откуда запах?

– Жуть, – оценила Маринка. – Хорошо, что я захватила краски. Столько места зря пропадает!

– Сперва театр обыщем. – Кабан задрал голову и заголосил: – Ле-ха! – Акустика была хороша! Голосина разнесся по стенам и как будто задрожал в воздухе. Если нам повезло и Леха здесь, он не сможет не услышать. А мы – его. Все затихли. Кабан водил лучом по этажу, и мне казалось, что он шумит – вот какая была тишина. Еще я исподтишка рассматривала гардероб.

Гардероб как гардероб: никакого больше шевеления я не увидела. Осмелев, потихоньку подошла и заглянула за прилавок.

– Видишь, Ленчик, ничего страшного. Просто игра теней… Ле-ха!

Опять тишина. Тишина и запах гнили.

– Судя по запаху, кто-то здесь точно умер.

– Крысы. Если бы я был этой вешалкой, я бы сам на себе повесился, – буркнул Игорек.

Я обернулась. Мы с Кабаном стояли у прилавка гардероба, за нами Игорек, Паша и Маринка. Она погасила фонарик, и за ее спиной была только темнота. Чернильная, нереальная, как будто фон замазали черной краской. Запах ударил в нос с новой силой, мне показалось, я сейчас задохнусь. Уф! Должно быть, это от света Кабанова фонаря, глаза быстро привыкают к хорошему. И все-таки в этой чернильной темноте мне показалось какое-то движение. Не человеческое, не звериное, а такое, будто воздух струится над костром. Я рванула туда так, что Кабана напугала.

– Ты чего, Лен? – Кабан перевел фонарик в ту сторону – и все тут же завопили:

– Свет!

– А-а, мои глаза!

– Кабан, не смешно!

Это длилось всего пару секунд, ровно столько, чтобы Кабан успел развернуть фонарик, понять, что светит в глаза, и опустить его. И мне показалось, что та струящаяся темнота отступила не сразу, а чуть замедлила и попала в луч. Знаю, что так не бывает. Это все зрение: глаза, привыкшие к свету, всматриваются в темноту, а потом им опять дают свет… Какой-то там феномен, биологичка рассказывала.

– Нет там ничего. Пошли лучше в зал.

– А если он без сознания, он нам и не ответит. Надо сперва здесь проверить все закоулочки.

Мы пошли. Изнутри особняк переделывался тысячу раз: то дом, то госпиталь, то столовка, то театр, то клуб… Под ногами был кондовый дощатый пол: длиннющие доски, серенькие, наверняка гнилые, того и гляди провалишься. По стенам – трубы, уходящие в потолок, то ли канализация, то ли отопление, ни того ни другого, конечно, у первого хозяина не было, их приладили уже в конце двадцатого века. А видок был у них такой, будто в начале. Я осторожно шла за Кабановым лучом и гадала, что случится раньше: кто-нибудь провалится или эти ржавые трубы свалятся на голову.

У самых окон было почти светло: мы заглянули в бывший буфет, бывший туалет, расшугав еще пяток крыс. В туалете были обрушены перегородки из ДСП, и мальчишки радостно бросились их поднимать. Совсем с ума сошли – неужели бы из-под них пацан не выбрался? Но вместо того чтобы высказаться, я молча отобрала у Кабана фонарь и зашарила по полу. Остатки плитки, раздолбанные унитазы, вывороченные раковины. Негде спрятаться, некуда упасть.

– Голяк, – прокомментировал Игорек. – В зал надо идти. И за кулисы, и вот туда дальше… Ле-ха! – Он крикнул совсем негромко, а у меня зазвенело в ушах. Или не в ушах…

– Тихо! – Маринка – паникерша, никто из нас ни слова не произнес, но я прислушалась получше. Из-за наших спин, оттуда, где вход, можно было расслышать тоненький звук, действительно похожий на звон в ушах.

– Это у меня в ухе, – сказал Кабан, и мы все обернулись.

В луч его бронебойного фонаря попала плитка и крыса, которая спокойно умывалась. Ослепленная фонарем, она подпрыгнула и драпанула прочь. Дверь висела на одной петле и еле слышно поскрипывала.

– Уф! Я почти испугался, – Кабан отобрал у меня фонарь, отпустил перегородку из ДСП, и она радостно рухнула на пол, подняв столб пыли.

– Фу, Кабаныч!

– Спокойно, девочки, это поисковые работы, здесь всегда так… Может, пойдем куда шли?

* * *

Дверь в зал была не заперта. Обе створки. Кабан дернул одну – и я тут же получила в лоб второй. Ну вот! Шагнула в зал до того, как Кабан успел направить туда луч фонаря, – и полетела вниз со ступеньки. Звук был такой, как будто ударили по пустому ведру. Под локоть попалось мягкое, я отдернула руку и пропахала на боку еще одну большую ступеньку.

– Ленчик? – Наверху возник луч фонаря и квадратный силуэт Кабана. – Тебя уже похитили призраки, и мы можем начинать волноваться?

– Не дождетесь, – говорю. – Посвети-ка туда, что там такое валяется?

– Труп! – охнул Паша, а Кабан направил фонарь на ступеньку, где мне попалось мягкое. И вскрикнул.

Его голос разнесся эхом по залу, я вскочила. С моей стороны казалось, что там лежит человек. Видавшая виды куртка, штаны, одинокая кроссовка… Вторая рядом, под сиденьем.

– Фу, блин! Просто куча одежды.

– С вами, паникерами, заикой станешь…

Маринка поддела куртку ногой:

– Говорила вам – здесь бродяги пасутся! Сейчас придут и намылят нам шею за то, что залезли в их гардеробную. А запах!

Грязь на пуховике была свежей и поблескивала в полумраке как мазут. Запах стоял жуткий и какой-то странный. Кисловатый запах бродяги, обычный для такой одежды, почти не присутствовал. Только тухлый запах болота – и еще крови. Как будто одежда пролежала немножко в канализации, а потом еще немножко в стоячем зазеленевшем пруду и где-то в промежутке в ней кого-то убили. Я потрогала одежду носком ботинка. С пятнами грязи проглядывались и оранжевые пятна, при большом желании их можно было принять за кровь.

– Может, когда-то здесь было тело, а крысы его съели?

– Ленчик, и ты еще называешь нас паникерами?! – хрюкнула Маринка.

Кабан внимательно осматривал находку. Над пуховиком торчала шапка, под штанинами валялись кроссовки. Как будто человек лег – и испарился из одежды. Пока не рассмотришь, кажется, что он еще там, даже рукава и штанины были завернуты так, что напоминали вполне естественную человеческую позу. Ох, не так уж глупа моя идея с крысами. Хотя они бы одежду погрызли…

– Испарился, – сказал Игорек. И неоригинально завопил: – Ле-ха!

Здесь бы он нас точно услышал…

Несколько секунд мы стояли, слушая тишину и этот жуткий запах крови в стоячем водоеме. Первым подал голос Кабан:

– Кто-нибудь помнит, во что он был одет? Так, для успокоения моих нервов.

– Черный «бомбер», джинсы, зеленые кеды, – отчеканил Паша, как будто отвечает урок. – Нет, Кабан, это не его. Да и размерчик… – Он кивнул на кучу одежды, явно не семиклашки. – Я вот что думаю: кто-нибудь из вас его знал? Может, мы не там ищем? Может, на вокзал надо бежать, может, он собрался в Турцию электричками или хоть к тете в Урюпинск, а мы тут…

– Я – нет… Погоди, а полиция это не отрабатывала?

Паша пожал плечами:

– Может, и отрабатывала. Мне отец тоже не все говорит. – Мне тогда показалось, что он боится.

– Нет… Уверен, вокзалы твоему отцу пробить проще, чем нам. Кто нам расскажет, на чем он там уехал и куда? Давайте уж здесь…

– А толку? – проворчал Паша.

Кабан дернул фонарем, тени на стене взметнулись под потолок, и я опять увидела это. Черное пятно. Тень, которой не должно было быть, да и не тень, а как будто дыра в стене, ведущая в черноту.

– Смотрите!

Все обернулись, и Кабан тоже. Он махнул фонарем, и тень исчезла.

– Ленчик, знаешь сказку про пастушка, который кричал «Волки!»?

– Ты же тоже видел! Лишняя тень на стене, и не тень, а скорее пятно!

– Где?

– Пропало.

– Значит, живое, – невозмутимо ответил Кабан. – Я еще слышал про Красное пятно, оно появляется на обоях около кровати, а ночью из этих пятен высовываются руки и душат тебя.

– Приятно слышать, – хрюкнула Маринка. У нее над кроватью легион этих красных пятен. После нескольких лет неравной борьбы с отцом ей удалось расписать граффити свою комнату. Вышло здорово! – А из синих пятен что-нибудь высовывается, Кабан? И зеленых у меня тоже полно…

– А из зеленых выскакивают лягушки!

– Не, нелогично. Если из красных – руки, то из синих…

– …носы! А из зеленых – волосы Наташки!

Мы заржали. Есть у нас в школе такая зеленоволосая Наташка.

– Да ну вас, я серьезно…

– Ленчик, это просто тень. Это ты после вчерашнего такая нервная. – Может, Маринка и права.

Кабан светил под ноги, и мы потихоньку спускались по залу к сцене. Огромные ступеньки поскрипывали, я смотрела на ряды кресел перед сценой, и мне казалось, что сейчас там кто-то появится – уж очень непривычно выглядел пустой зал.

– Удручающее зрелище.

– Не говори!

– …А может, Ленчик, ты и права. Черное пятно, плотоядная масса…

– Что за масса?

– Плотоядная, – лаконично ответил Кабан. – Литературу надо читать, неучи. Некая субстанция, больше похожая на грязь, которая всех пожирает.

– Прекрати! Опять со своей мистикой.

– Прекрати не прекрати, а запашок вы все слышали.

– И что?

– Может, и ничего, – пожал плечами Кабан. – Бродяги, канализация. Но только Ленчик видела черноту…

– А ты?

– Я – нет. Но я не сомневаюсь, что здесь есть что-то потустороннее. И читал литературу – в отличие от вас.

– Это где ж ты такое читал-то?

– Много где. Вообще популярная страшилка, начиная от Красного пятна из фольклора, заканчивая «Плотом» Кинга.

– Люди боятся грязи, – хрюкнул Игорек. – Хорошо быть грязью. Если бы я ею был – меня бы все боялись!

– Не грязью, а плотоядной массой. А ты и так страшный.

– Я думаю, просто какой-нибудь ребенок увидел бабочку, погибшую в мазуте, и придумал это. Ну, эту твою массу. Рассказал другому, тот – третьему, и понеслась душа в рай.

– Может быть, – легко согласился Кабан. – Но для этого бабочка должна была там погибнуть, понимаешь? Нет дыма без огня, и все такое.

– А одежду она сплевывает, эта твоя масса? – спрашиваю.

– По-разному. Но в большинстве случаев нет – жрет со всем барахлом.

– Ну, значит, все в порядке!

Мы захихикали.

Паша смотрел исподлобья, похоже, еще дулся за вчерашнее. А потом выдал:

– Знаете, а я ни разу в жизни не падал в оркестровую яму! – Он бегом спустился к этой яме, перегнулся через барьер и заглянул. Мы – за ним.

Глава IV. Кабан

Выглядела яма уныло: чернота, подсвеченная лучом Кабанова фонарика. В свет попали вывороченные доски пола, каркас табуретки, давно лишенный подушки, гора пластиковых бутылок с одинаковыми голубыми наклейками.

– Жарковато было оркестру. Паш, ты правда хочешь туда спуститься?

– Искать так искать.

– А по-моему, тебе просто любопытно.

– И это тоже. – Он перемахнул через барьер, повис на руках и шумно приземлился на дощатый пол раньше, чем я успела испугаться. Раздался вопль.

В свете луча фонаря на раздолбанном полу сидел Паша, всего метрах в двух ниже нас – было бы куда прыгать. Он держался за ногу и выл.

– Идиот, – буркнул Игорек. – Конец экскурсии, детки.

– Да не бухти ты, я, похоже, ногу сломал!

Гримаса у Паши была такая, как будто не врет. Мы рванули на помощь. Я тут же споткнулась о торчащую доску и полетела на пол лицом, об меня споткнулся Игорек. Маринка с Кабаном, видя все это, аккуратно обошли нашу кучу.

– Сбылась мечта! Вот ты и упал в оркестровую яму. И орешь как целый оркестр.

– Не смешно… – Паша задрал штанину. Ссадина была так себе.

– Плотоядная масса приманивается кровью, – заявил Кабан.

Изнутри оркестровая яма выглядела еще угрюмее. Если бы не Кабанов фонарь, я бы подумала, что мы упали в огромный колодец или пещеру. Темно и неожиданно просторно, некоторые уголки вообще не попадают в луч.

Я достала свой фонарик и осмотрела Пашину ногу. На первый взгляд – царапина и все. Но если пощупать… Паша отдернул ногу и попал мне по носу.

– Дурак! Похоже, вывихнул.

На серый пол упала пара капель крови, я на секунду испугалась, пока не сообразила, что это из моего носа. Ну вот, буду оставлять за собой кровавые следы.

Я полезла за платком. Кабан склонился над сумкой, вместе со мной возя лучом фонарика то по Пашиной ноге, то по содержимому сумки:

– Доктор, он сможет играть на скрипке этой ногой? – Он цапнул из сумки шоколадку, отломил полосочку себе, а остальное сунул Паше, чтобы тот не выл.

Я наконец раскопала платок и прижала к носу.

– Жить будет.

Маринка тоже достала платок, намочила водой из бутылки и приложила к Пашиной ноге:

– Так лучше?

Паша кивнул с набитым ртом, а мы с Кабаном пошли бродить по яме. Под ноги то и дело попадался всякий мусор, доски угрожающе скрипели, я все боялась, что сейчас провалюсь. Кабан деловито шарил фонариком по стенам, как будто ищет что-то маленькое, точно меньше семиклашки.

– Дохлый номер, – говорю. – Тут ему некуда деться.

Кабан кивнул, крикнул нашим: «Поднимайте раненого!» – и первый метнулся наверх.

Паша сидел в той же позе и комкал в руках фольгу от шоколадки.

– Ты как?

– Больно.

– Попробуй наступить.

Паша вцепился в нас с Маринкой – и рванул к центру земли, я чуть не клюнула доски носом, когда он вставал. Луч фонаря ушел под ноги, и я вообще перестала видеть, что происходит вокруг.

– Стою. – Он действительно стоял на одной ноге, опираясь на нас с Маринкой. Неужели правда сломал?!

– Пациент скорее мертв, чем жив. Поскакали к выходу. – Я выпрямилась насколько смогла, перекинула поудобнее на плечо Пашкину руку, и мы втроем поскакали. Под ногами мешался Игорек, сверху свешивалась голова Кабана:

– Ну, вы где?

– Ковыляем. Иди, не жди, а то до утра тут проторчим.

Голова Кабана скрылась.

Раздолбанные доски под ногами из досадных помех превратились в серьезные препятствия. Разок я споткнулась, разок подвернула ногу, Пашка это все громко комментировал, но скакал. Самое главное – выбраться наверх, там будет проще. Игорек все путался под ногами, Маринка цыкнула на него, чтобы шел с Кабаном, и он ушел.

Наши фонарики-свечки давали света ровно столько, чтобы видеть пол под ногами и еле живые ступеньки оркестровой ямы. Наверх я старалась не смотреть, все было в темноте. Только слушала, как далеко топает Кабан и бежит за ним Игорек, вопя свое «Ле-ха!».

Волоча под руки Пашу, мы карабкались по ступенькам. Я их считала, чтобы хоть о чем-то думать, Паша подвывал, мальчишки наверху топали и вопили «Леха!». Когда их шаги замерли, мы были на пятой ступеньке. Паша вцепился мне в плечо ногтями (не знала, что у него могут быть такие длинные, через джинсовку больно) и шагнул на шестую ступеньку. Шаги наверху молчали, и мальчишки тоже. «Леха!» больше никто не вопил – неужели нашли?!

– Что они там без нас… – бурчал Паша, опять вцепляясь мне в плечо, но не договорил.

Где-то далеко, будто бы на улице, завопил Кабан.

* * *

Он вопил высоко, с хрипом, срываясь на визг. Он вопил не «Леха!». Через секунду к нему присоединился Игорек, и в этой какофонии не было ни одного членораздельного звука.

Акустика старого театра не щадила, я зажала уши, но все равно, конечно, слышала. Долго. Это длилось очень долго, я даже успела привыкнуть. Пашка вцепился ногтями, повис на руке, мне казалось, что он окончательно вырвал кусок моего плеча. Маринка замерла и молча смотрела в ту сторону.

Потом на секунду визг прервался, только чтобы вдохнуть (я и это слышала) и рявкнуть:

– …на!..

И опять завопил Игорек. На этот раз один.

Маринка очнулась первой, сбросила на меня вторую Пашину руку и рванула туда, на крик.

Паша покачнулся, но устоял:

– Что там…

– Попробуй наступить.

Он опустил больную ногу, скривился, но шагнул – раз, другой… Мы вырвались из оркестровой ямы и пошли, как могли, в ту сторону. Впереди оглушительно топала Маринка, я видела, как пляшет в ее руке, удаляясь, тонкий луч фонарика. Она оглушительно топала, Маринка. А больше ничего не было слышно.

* * *

Стены за нами будто сужались. Я думала, в этом виноват мой тусклый фонарик. Мы шли по коридору, наглухо темному. Паша еще опирался на мое плечо, так же цепляясь ногтями, оно давно занемело. Луч Маринкиного фонаря еще плясал впереди. Под ноги то и дело попадались грязные пятна, черные, блестящие, я вымазалась по щиколотку за эту сотню метров. Паша продолжал отщипывать кусок моего плеча.

– Что там? Как думаешь, что там?!

Я не знала, что сказать, и отмалчивалась. А впереди блеснул луч еще одного фонарика.

– Кабан!

– Игорь! – завопили мы, кажется, втроем.

Луч Маринкиного фонарика остановился шагах в десяти от нас и ждал, когда второй подойдет. Встречный фонарик ударил по глазам, я зажмурилась, но успела понять, что это Игорек (Кабаний фонарь мощнее).

– Где Кабан?

– Что случилось?!

Игорек с разгону влетел в Маринку, развернул ее к нам, и мне долбануло по глазам двумя лучами. Паше, конечно, тоже. Он отвернулся и рявкнул:

– Да что там у вас?!

– Уходим, быстро! – Игорек подтолкнул Маринку к нам, развернул меня и Пашу и потащил к выходу.

Маринка вывернулась и с воплем рванула обратно – туда, откуда минуту назад кричал Кабан.

– Уходите! – бросил нам Игорек и побежал за ней.

Мы встали где стояли, потому что не знали, куда бежать.

* * *

Меня как будто держали за обе ноги. К онемевшему плечу добавились онемевшие ноги. Я не могла заставить себя сделать хоть шаг ни в ту, ни в другую сторону. Паша орал «Кабан!» – как будто понимал больше меня. Мы никогда не верим в то, чего не видели. Чтобы послушаться Игорька и бежать к выходу… Да что я, совсем что ли?! Я подхватила Пашу и побежала вперед, туда, где Игорек и Маринка.

Паша легко за мной поспевал. Мы топали как хромой слон, чуть не влетели в стену, но вовремя повернули. В лицо ударил луч Кабаньего фонаря.

* * *

Он лежал на полу, этот фонарь, освещая стены, пол и даже высоченный потолок. И очередную грязную лужицу под ногами. Самого Кабана нигде не было, рядом стояла Маринка, вцепившись двумя руками в Игорька, и мелко трясла его за куртку.

– Ты… Что ты видел, можешь сказать? Можешь?!

Игорек влепил ей затрещину, развернул и подтолкнул к выходу:

– Я сказал, уходим!

– Да иди ты! – Маринка вывернулась, подхватила Кабанов фонарь и зашарила им по стенам и полу.

Луч метался как бешеный, я еле успевала за ним следить. Стены, пол, стены… Игорек отобрал фонарь, отбросил в сторону так, луч чуть не ослепил меня, опять отвесил Маринке оплеуху…

Мы с Пашей стояли как дураки, не решаясь вмешиваться.

Я первый раз видела Игорька таким бешеным. Он тряхнул Маринку за шкирку как щенка:

– Домой, я сказал! – Луч фонарика осветил его красную физиономию, красный нос, ссадину на щеке и блеснувшую слезинку.

– Ты чего? Плачешь, псих?

– Оно… Уходим! – Он рванул вперед, уволакивая Маринку, промчался мимо нас с Пашей. Маринка болталась за ним как неуклюжий огромный флаг.

Паша ошалело смотрел им вслед. На секунду они остановились, только чтобы Игорек рявкнул:

– Ну, че стоим?! – И опять рванул по коридору, оглушительно топая.

* * *

Я стояла где оставили. Больше всего хотелось послушаться Игорька. Но я не верила. Никто не верит тому, чего не видел. Я изо всех сил подумала, что это какой-то глупый розыгрыш, что сейчас из-за спины выскочит Кабан и скажет: «Бу!»

…А вместе с ним и Леха.

Чушь. Не время, не место, и не такой человек Кабан: при всем его шутовстве он бы не стал здесь и сейчас…

Паша все так же вис на моем плече, вопросительно глядя на меня. В паре шагов от нас брошенный Кабанов фонарь освещал пустую обшарпанную стенку.

– …Я не видел его таким! Даже когда Санчика убили.

Санчик – какой-то десятиюродный брат Игоря, младше его лет на семь. Они почти не общались. Игорь, когда узнал страшную новость, несколько дней не ходил ни в школу, ни гулять. Честно говоря, мы вообще его не видели. Не таким – никаким. А когда увидели – не знали, что сказать. Слова утешения всегда звучат глупо, как в кино. Никто не хочет говорить глупости, когда случается страшное.

– Так! Давай думать, как взрослые люди. Что конкретно с ним могло случиться?

Паша отпустил меня, и сразу плечу стало холодно. Кряхтя, он дохромал до брошенного Кабанова фонарика, поднял его, и луч заметался по сторонам. Стены. Облупившиеся, грязные, но просто стены. Пол. Царапины, сколы, трещины, огромные, от пола до потолка, – и ни намека на то, что же произошло.

– Ты в курсе, что дом аварийный?

– Если бы Кабана тупо завалило, мы бы услышали…

– Каба-ан! Ле-ха!

Вышло глупо. Нам прекрасно видно, что здесь никого нет.

* * *

Из коридора был путь назад к выходу и еще влево, куда вела огромная дверь, двойная, как в зрительный зал.

– Отойди за спину.

Я послушалась. Паша потянул ручку.

Дверь подалась легко, сразу стало светлее и почему-то спокойнее. Да, здесь были окна.

Комната была достаточно светлая: много больших грязных окон почти до пола. Я выключила фонарь и шагнула за Пашей.

Зал. Настоящий бальный зал, как в кино. Черт его знает, что тут находилось раньше, мы не бывали в этой части особняка, даже когда он был клубом. Но сейчас помещение больше всего напоминало танцевальный зал. Я даже подняла голову поискать на потолке шикарную люстру, которые в кино падают на голову, но почему-то не убивают, а надеваются на шею как платьице в пол. Хрустальное. На потолке ничего не было, только трубы. Много странных труб. А вот внизу, на полу, в луже блестящей грязи валялись какие-то тряпки.

– Что там?

Пока Паша хромал, я подскочила первой – и пожалела. В ноздри как по башке ударил Кабанов «Черный дракон»: даже здесь, сейчас, сквозь этот тяжелый запах болота. В глаза бросилась куртка, слишком знакомая, чтобы не узнать…

– Куртка!

По-моему, я завизжала. Эта жуткая куртка бросилась в глаза, да так и застряла пропечатанной на сетчатке картинкой. Куртка. С торчащей из кармана бутылкой воды и дурацкой нашивкой с логотипом какой-то компании. Джинсы и кроссовки лежали там же, одежда свернулась калачиком, как будто внутри кто-то есть.

За запахами «Дракона» и болота запоздало раскрылся запах крови. Я вдохнула и чуть им не подавилась, еле успела отвернуться. И меня тут же вывернуло под ноги подошедшему Паше.

– Ты чего?! Ты… Черт!.. – Он постепенно переходил на визг, и в голове я уже визжала сама, но оба мы глупо стояли на месте, глядя на то, что осталось от Кабана. Мерзкий голосок внутри шептал: «Теперь веришь?»

– Да что случилось-то?! – завопил Паша и поскакал обратно на выход. Я за ним. – Игорь! Маринка! – Он бежал и орал, забыв о ноге.

Я за ним.

Не помню, как мы выскочили в зал, легко проскакали вверх по ступенькам, Паша распахнул двери в холл.

* * *

Луч фонаря тонул в темноте. Я догнала, с размаху влетела Паше в спину, он устоял. Под ногами была все та же грязная ковровая дорожка, фонарик освещал ее еще пару метров, а дальше – все. Все поле зрения занимала чернота. Глянцевая, объемная, как будто холл наполнили мазутом сверху донизу.

– Теперь видишь? Это оно! То, что было в гардеробе…

– Заткнись.

Паша протянул руку, взвыл, отпрянул, сбил меня с ног, рухнул сам и уже ногой захлопнул дверь.

* * *

Потом вскочил и потащил меня вниз по ступенькам. Не показалось. Не показалось что? Мазутная чернота, которая попадала в свет фонаря там, в гардеробе… Пашка видел ее! Я не сошла с ума.

…У самой оркестровой ямы Паша свернул к запасному выходу. В былые времена эти двери светились лампочками с надписью «Выход», как в кино, а теперь и лампочек не осталось. Пашка рванул на себя дверь, она подалась, выскочил в коридор, еле освещенный парой окон, и потащил меня вниз по лестнице.

* * *

Дубовые двери расходились на щелочку, ровно настолько, чтобы разглядеть снаружи свет и дужки навесного замка. Паша зашарил фонарем под ногами, хотя дневного света вполне хватало, чтобы разглядеть тут все. У самого выхода валялся скелет табуретки, давно лишенный сиденья. Ножки из металла, можно попробовать. Я молча подняла табуретку и протянула Паше. Он налег на дверь, вытолкнул в щель ножку и попытался поддеть ею дужки замка. Я слышала только скрежет металла по дереву, даже дневной свет не успокаивал. Дневной свет. Какие же мы тупые!

Я подошла к окну, легко отщелкнула старые шпингалеты и распахнула раму. В лицо ударил свежий воздух вперемешку с тяжелым запахом старого пруда и канализации, Паша выругался, бросил табурет и первый выскочил в окно. Я за ним. Мы обогнули здание и побежали к главному входу.

– Думаешь, они успели выскочить?

– Надеюсь, успели…

Мы влетели с парадного входа и встали в дверях. Я шарила лучом фонарем по полу и стенам и не видела ничего такого. Ковровая дорожка с грязными пятнами. Бывшие вешалки бывшего гардероба, бывшие двери в бывший буфет и бывший зал…

– Опа! – Паша ошалело водил фонариком – ничего. Наши лучи метались в полумраке веселой дискотекой. – Если это розыгрыш… Я их расцелую!

Я мысленно с ним согласилась. Странная штука мозги. Две минуты назад я видела – и не могла не верить. А сейчас опять верить не хочу. Ну что стоило Кабану напихать в свою курточку требухи из магазина и хорошенько полить своим парфюмом и той же свинячьей кровью из требухи, сильно разбавленной водой? Да он и не такое выкидывал в младших классах!

В младших…

– Кабан!

– Марин!

– Игорь!

Тихо.

– Ну, что я говорил?! Спрятались где-нибудь и ржут себе. А может, вообще уже по дороге к дому, а мы тут…

Мне тогда так хотелось ему поверить, что я поверила.

* * *

Тогда мы пошли в зал – искать, где ржут над нами эти трое. Было так тихо и спокойно, даже тяжелый запах почти пропал. Или это я привыкла.

– Заметил, что запаха больше нет?

– Ну точно! Это Кабан специально делал, чтобы нас разыграть! Каба-ан! Выходи, тебя разоблачили!

Паша прохромал к оркестровой яме. Умно: отличное место для пряток, если не считать, конечно, огромного зала, где можно пригнуться за любым креслом: и не найдешь.

Я пошла осматривать зал. Слабенький луч фонарика бил кресла на три вперед, я методично бродила по рядам, распихивая ногами мелкий мусор: надо же так насвинячить в театре! Бумажки, бутылки, опять чья-то одежда: не страшная – так, скомканная тряпка, неизвестно чем бывшая при жизни.

– Как успехи? – крикнул Паша из оркестровой ямы.

– Пока тихо, – говорю. – Только тут можно часами перебегать от кресла к креслу и ржать. Кабан! Игорь! Маринка! Вылезайте уже, не смешно!

Где-то высоко в амфитеатре скрипнуло кресло. Я рванула туда, конечно споткнулась и растянулась в проходе. Боль резанула лодыжку, и я невольно взвыла.

– Что?!

– Кажется, мы теперь с тобой два сапога пара. – Я села, растирая ушибленную ногу. Больно, но не смертельно. Но, блин, больно же!

Паша наконец выбрался из оркестровой ямы, подошел и посветил.

– Ну да, у меня левая, у тебя правая. Валенки мы с тобой. Театр-то огромный! Чем прятаться в зале, я бы в буфетике засел и любовался видом из окна или в гримерках поискал битые молью парики…

– Или все-таки пошел домой. Тебе не надоело?

– Вообще-то надоело. Но как-то оно неправильно.

Мы пошли делать правильно. Нырнули за кулисы, миновали уже знакомый коридорчик, выкрикивая этих разгильдяев, сунули нос во все бывшие гримерки. Зрелище было удручающим. Не осталось ни мебели, ни даже битых молью париков, ни цветочного горшка на окне. Тут и там зияли выбитые окна, на полу валялся всякий мусор, в том числе и одежда, и еще эти мазутные пятна поблескивали в свете фонаря. Маленькие, с тарелку, как будто кто-то катал по театру большую цистерну и расплескал содержимое. Запах в маленьких гримерках стоял тот же, тяжелый: болото, канализация и что-то кисловатое, неумолимо знакомое.

– Сдается мне, здесь просто трубу прорвало. Вот и запах.

– Да ну, в зале бы не было тогда. Там-то труб нет…

Паша пнул пустую пластиковую бутылку и вышел в коридор. Я за ним. Мы были в той части театра, куда зрителям вход заказан, и лично меня любопытство отвлекало от тяжелых мыслей. Если это не розыгрыш… У Игоря было такое лицо, что о розыгрышах думается меньше всего. Как все-таки просто поверить в то, во что хочется. Паша сказал «розыгрыш» – и я тут же подхватила, потому что так легче…

– Только не сердись… Ты правда думаешь, что нас разыграли?

– Ничего я не думаю! Идем.

Поняла, не дура. Значит, Пашу терзают те же сомнения, что и меня. Трудно поверить в потустороннее – проще в розыгрыш. Но вот Игорек…

– А эта тень в холле… что это, по-твоему?

– Ничего. Правда ничего: темнота, и все.

– А почему ты отпрянул?

– Идиот потому что… Ты только не смейся: мне показалось, она затягивает. Темнота. Я только руку протянул – а там как будто тысяча присосок. – Он посмотрел на свою руку, и глаза у него округлились. В свете из окон и мне было прекрасно видно: рука была вся в мельчайших, тончайших царапинах, как будто наждачкой прошлись…

– Так что это было?

Паша покачал головой.

* * *

Мы свернули за угол, и опять стало темно. В этой части коридора не было окон и маленьких гримерок. Я размазала кроссовкой очередную лужицу, чуть не полетела носом вперед – и услышала всхлипы. Пашка замер. Мы одновременно включили фонари и зашарили по полу и стенам.

Коридор казался огромным. Театр снаружи выглядит меньше, чем этот коридор. От стены до стены метров пять, а в длину вообще конца не видно, луч тонул в темноте и терялся. Хныкали совсем рядом. Я сделала пару шагов, освещая мусор под ногами, и наткнулась на Маринку.

Глава V. Как быстро!

– Точно не врешь?

Маринка покачала головой.

– Ну какой врет, ну ты что!

Маринка была красная, с размазанной тушью, белая куртка в черных разводах и уже без рукава, как будто жилетка. Она сидела на полу, сжавшись до размеров табуретки, и ее трясло.

– Оно… А я… А Игорь… – Это все, чего нам удалось от нее добиться.

– Где?! – взревел Паша, но Маринка только разрыдалась еще сильнее.

Я чувствовала себя полной идиоткой: надо было тогда хватать обоих и удирать, а я все трясла Маринку, в надежде вытрясти хоть что-то по делу. Потому что никто не верит в такие вещи. Даже если они убивают.

Паша стоял, поджав больную ногу, и смотрел на нас. В этом жутком свете фонарей его глазницы казались пустыми.

– Значит, правда…

– Что?

– Отец рассказывал по приколу – так, байка из юности… Я не верил… И Кабан…

– Что «Кабан»?

– Это… как он его называл?.. Красное пятно… Да кто в такое вообще верит?!

– Черное, – говорю. – Плотоядная масса. Бабочка в мазуте. Я тоже не верю, но…

– Игорь! – всхлипнула Маринка. – Так ты знал?!

– Я слышал об этом. Я не верил. Как в это вообще можно верить?!

Он взвизгнул, рывком поднял Маринку, рявкнул мне в ухо «Бежим!» и побежал. Только не к выходу, а, наоборот, дальше по коридору, который неизвестно куда вел. Я хотела ему крикнуть, но быстро задохнулась на бегу, побоялась отстать: я уже еле видела его кроссовки в луче фонаря.

* * *

Мы бежали, оглушительно топая, казалось, за нами гонятся: так бывает, когда пугаешься шума собственных шагов. Мы топали как табун. В луче фонаря мелькали черные пятки кроссовок, мусор на полу, эти пятна. А потом впереди громыхнуло, и Пашка резко встал.

– Тупик… – Он как будто сам себе не верил. – Я тут никогда не был, и вот… – Он оправдывался.

Маринка заревела еще громче. Я сказала:

– Бежим обратно, через гримерку вылезем. – И даже сделала несколько шагов.

И тут в ноздри мне ударил запах болота.

* * *

Он выскочил как из-за угла, забился в ноздри и куда-то в глотку. Несколько секунд я пыталась вдохнуть воздуха и шарила фонарем по полу. Доски. Мусор. Лужа. Лужа!

Не те, маленькие, которые здесь повсюду, а огромная, океан. Она перекрывала почти весь коридор в ширину и ползла на нас как живая. Маринка завопила и попятилась.

* * *

Сейчас кажется, что у меня была куча времени, чтобы сообразить, что делать. Несколько длинных минут – дома на диване мы решаем и не такие задачи за меньшее время. А тогда… А тогда я пнула пластиковую бутылку под ногами в сторону лужи. Она прилипла сверху, да так и застряла на поверхности дурацкой голубой короной. Пятно надвигалось. За спиной почти в самое ухо мне орала Маринка:

– Оно! Это оно!

И я как-то сразу поняла, что это за «оно». Кабан был прав. Эта тварь правда выглядела живой. Вроде лужа и лужа, но она уверенно текла в нашу сторону, передвигаясь как слизняк – волнами, подтягивая за собой заднюю половину тела. В ширину она распласталась по всему коридору, чтобы мы и не думали бежать.

Паша схватил меня за плечо, заставив отступить на несколько шагов. Я наступила Маринке на ногу. Все. Маринка стояла, вжавшись в стену, дальше тупик. Пятно ползло на нас, занимая всю ширину коридора.

– Огонь!.. Есть?

Пашка чиркнул «зиппо» и кинул в пятно.

Маслянистая поверхность радостно вспыхнула, пламя разбежалось, расползлось на несколько метров вдаль и вширь, и мне заложило уши. Тот самый звук, который «это у меня в ухе звенит», но в десятки раз громче: он визжал и оглушал – в кино от таких вылетают стекла. Оно орало.

Как ни странно, это привело меня в чувство. Зажмурившись, я бросила куртку на огонь, подпрыгнула и побежала. Я думала, я сгорю. И удивилась, что Паша с Маринкой побежали за мной.

Пламя вздымалось, наверное, на полметра, освещая нам коридор. Я проскакала пять шагов, выбежала на безопасный дощатый пол, успела голой рукой сбить огонь со штанины.

И тут резко стемнело.

Я остановилась, испугавшись, что сейчас врежусь в стену, хотя какая стена – впереди бесконечный коридор! Ничего не соображаю! В спину мне влетел Паша, и сзади завопила Маринка. Я направила на нее фонарь, но он не горел. Встряхнула. С грохотом вылетели и раскатились по полу невидимые батарейки.

– Выньте меня отсюда!!! – Она вопила так, что эхо разносилось по коридору, хотелось зажать уши.

Я шагнула на крик, и кто-то ударил меня под коленку. Я шлепнулась на четвереньки, получила по зубам ногой – и только тогда сообразила, что делать.

* * *

Вскочила, на ощупь вцепилась в Маринкину ногу, крикнула Паше: «Помоги!» – но мой вопль утонул в Маринкиных. Что-то грохнуло за спиной, похоже, Паша разбил свой фонарь. Он схватил меня за руку, перехватил Маринкину ногу повыше и мы потянули вдвоем.

Я скользила вперед по дощатому неровному полу. Секунды, чтобы переступить поудобнее, у меня не было. Тварь тянула и тянула с нечеловеческой силой, Маринка орала, Пашка пыхтел мне в ухо и едва не наваливался сзади – его тоже утягивала эта тварь. Маринка орала – значит, была жива, и только это не давало мне бросить все и бежать. Ноги скользили по пятну: еще чуть-чуть – и я клюну его носом…

Крик захлебнулся с оглушительным булькающим звуком, и сразу в уши ударила тишина. Грязная кроссовка выскользнула у меня из руки, и я опрокинулась на спину. Подо мной взвыл Паша. В темноте я видела только блеск пятна и белую кроссовку, выскользнувшую у меня в последний момент.

– Марина…

Пашка врезал мне по губам, поднял рывком и потащил за собой по коридору. Мне не хотелось бежать. Подвернувшаяся нога болела. Пашка тащил меня как бульдозер, он меня спасал. Хотелось остановиться, замереть, сесть в угол, съежившись до размеров табуретки…

Мы бежали, наверное, тысячу километров. Оглушительно темный коридор не кончался. Пашка молчал, и от этого казалось, что мы совсем одни во всем мире, с этим театром, с этой тварью – и без Маринки, Игоря и Кабана. Как быстро! Если бы это был сон, я бы проснулась и никогда больше не засыпала.

Через тысячу часов мы все-таки вырвались к освещенному коридорчику, где гримерки, и перешли на шаг.

* * *

Выходили молча, через зал, по коридору где когда-то висели фотки актеров, а позже красовались Маринины граффити и модельки самолетов, сделанных мальчишками.

Уже внизу Паша опередил меня на несколько шагов, вышел и на прощание врезал ногой по дверной коробке. Я никогда ему этого не прощу. Хотя это, конечно, глупость, просто смешно совпало. Я так и не поняла, почему случился обвал.

Часть вторая