Этот камень, махонький, с фалангу пальца, еще катился по доскам где-то наверху. Крови почти не было, или она сливалась с шерстью по цвету, я не поняла. Маленькая немного дернула усами, глянула на меня все так же недоуменно – и замерла.
– Ну, ты урод! – Я сказала это вслух.
А когда опомнилась, было поздно.
Молодой по-хозяйски просунул в разбитое окно руку с фонариком и посветил мне в глаза.
– Свет убери!
Несколько длинных секунд он делал вид, что меня не слышит, возюкая по мне лучом своим туда-сюда. Чего рассматривал? Наконец обрел дар речи:
– Ты… Ты как здесь?!
– Теперь еще хуже. Свет убери! – Как будто не ему говорят!
– Вылезай, не бойся!
И тут меня разобрал ржач. От моей беспомощности, от его тупости и вот этого вот всего. Когда сил плакать больше нет, остается только ржать как конь. И этот, похоже, понял. Что-то свое. Он молчал несколько длинных секунд, не убирая чертов свет, а потом выдал:
– Че за истерики? Вылезай, говорю.
Он больно потянул меня за руку, я не сопротивлялась и тюкнулась головой о доску. Не больно, но ощутимо, чтобы попытаться вырвать руку.
– Обязательно! Не раньше, чем ты уберешь этот камешек. – Он посмотрел на преграду.
Я не видела выражения его лица из-за яркого света, но могу поспорить, что и тогда до него не дошло.
– Как я тебе его уберу?
– Ну да.
Пауза. Мне в глаза по-прежнему долбил свет фонарика.
– Свет. Убери. Хочешь поближе рассмотреть, что ты сделал?! – Я протянула ему Маленькую в своей руке достаточно близко, чтобы рассмотреть.
– Крысу убил… Погоди, ты правда не можешь выбраться?
Я уже говорила, что крысы умнейшие из животных?
– Правда не могу.
– Ну так и говори!
Он наконец убрал свет. Я долго пыталась проморгаться, видела только тень его головы, торчащей в окне. Быстро припрятала тело Маленькой: мало ли что у него там на уме. Этот молчал. Наверное, жизнь его к такому не готовила. Малыши тут же сбежались к моей ноге, рядом на спальнике я положила Маленькую. Пришлось накрыть ее рукой, но они теребили меня носами и пытались раздвинуть мои пальцы своими крошечными лапками.
– Спальник Михалыча у тебя…
– Ну извини. Тут холодно.
– Погоди, ты не вешай мне лапшу! Вылезти она не может!
Больше всего хотелось разреветься, но я все-таки объяснила:
– Крыса. Которую ты убил. Она принесла мне спальник. Они очень умные.
Завис еще на несколько секунд.
– А я что, знал, что ли?
И тогда я действительно разревелась. От тупости этого и от всей этой ситуации, оттого, что Маленькая убита, оттого, что я вообще здесь, а спасение стоит рядом и жестко тупит.
– Погоди… Ты чего, правда по крысе убиваешься?!
Идиот. Я кивнула на камень, уже зная, какая будет реакция.
Молодой пролез сквозь закрытое окно, встал на руины так, что доски угрожающе хрустнули, обхватил мой камень и попробовал поднять. На секунду я даже поверила, что у него получится. Тупость заразна. Он даже сдвинул его на миллиметр – или мне только показалось.
– Не могу. Извини, я не могу.
– Позови кого-нибудь, – не выдержала я.
Кажется, теперь он решил, что я туплю:
– Михалыча? Да ты чего, он тебя грохнет. Ты уж лучше тихо лежи.
– А тех, кто не грохнет? Спасателей с экскаваторами.
– Ты чего?! – На секунду его физиономию исказила гримаса, странная, злобная, как будто я предложила застрелиться или что-то вроде. – Кого я тебе позову – меня ищут!
– Васька! – завопили из соседней комнаты, и Молодой заторопился:
– Иду! Лежи тихо! – бросил он мне, вылез в окно, сунул руку в кострище, бросил в меня картофелиной.
Остальную картошку быстро выгреб и ушел.
Потом они завтракали, потом во что-то играли, судя по репликам – в карты. Я лежала тихо и думала, что этот меня все-таки выдаст. Такие не умеют держать язык за зубами. И что тогда? Правда убьют или врет он все? Одно утешает: чтобы убить, меня придется отсюда извлечь. Вдвоем они, может, и сдвинут мой осколок. А потом у них уже сил не будет ни на что. Бежать я, правда, не сумею: я лежала три месяца. Хотя много ли надо, чтобы меня убить? Ту же плиту, если они ее сдвинут, можно кинуть, например, сверху на меня. Быстро, и возни меньше.
Маленькая под рукой уже окоченевала. Крысята бегали вокруг, не понимая, что вообще происходит, Большой сидел у меня на штанах, осуждающе поджав передние лапы.
– Это не я. – Я разделила картофелину между крысами и стала копать ямку своей арматурой. Самое практичное было, конечно, просто выкинуть тельце в окно, но я не решилась. Пусть так. Может, эта нора станет нашей общей могилой.
Я возилась долго, чтобы вырыть поглубже: запахов у меня тут хватает, даром что окно вечно открыто. Я даже вспотела, хотя в окно летел снег и ветер. Могилка получилась, наверное, сантиметров двадцать в глубину, я решила, что этого достаточно. Большой так и сидел на мне, сверля глазками-бусинками, а мелкие нет, они уже потеряли к происходящему всякий интерес. Команда даже играла в футбол, остальные занимались своими кусочками картошки.
Когда все было готово, я долго отряхивала руки (воду надо экономить) и вглядывалась в темноту снаружи: не нанесло ли мне снега, чтобы хоть руки помыть, а лучше бы набрать в пластиковый лоток, чтобы растаял. Темно. Эти в своей комнате орали (кто-то жульничал в карты), ветер свистел. Я завернулась в газеты, одеяло, спальник, сверху – еще газет, чтобы спальник не заметили, швырнула в ноги очередную бомбочку-грелку, но сон не шел. Было неуютно засыпать, когда эти рядом. Бабка еще очень не вовремя пропала. Я чувствовала себя ненужной без дневного чтения глупой газеты. Как все-таки мало нам надо иногда.
Большой еще посидел, опустив лапы, глянул на меня, как будто хотел много чего сказать, да не умеет. Потом подхватил в зубы свою картофелину и ушел в окно. Я бы на его месте не вернулась.
Не помню, как уснула, не помню, как проснулась: так и лежала, укрывшись с головой – чего я не видала в этом пейзаже! Отчаянно хотелось проснуться где-нибудь в другом месте, но если бы это было возможно!
– Жива? – голос Молодого звучал совсем близко.
Почему все ко мне так обращаются? «Жива?» – это теперь мое имя? Я вылезла из-под своего покрывала из спальника, одеяла, газет.
– И тебе доброе утро.
– На, попей.
Я не стала говорить, что у меня еще четверть бутылки. Хлебнула из протянутого стакана – надеюсь, не спиртное? Вода. То есть растопленный снег. На дне одноразового стаканчика плавали характерные вкрапления чего-то черного и коричневые песчинки. Парень стоял надо мной, на моих руинах, ногами на точно таком же сугробе, откуда брал снег, чтобы растопить, и, судя по виду, ждал благодарности.
– Спасибо. – Я отпила из стакана, остаток поделила между крысятами. В миску Большого тоже налила.
– Ты что там поливаешь? – С его точки было не видно, как дружная стайка крыс бежит из-за моих кроссовок на водопой. И хорошо, что не видно.
– Руки мою.
– А!.. – Он помолчал, выжидающе глядя на меня. Да, глаза голубые. – А я один, – неожиданно заявил Молодой. – Этот по делам ушел. Хочешь, в карты сыграем?
Предложение было неожиданным. В другой ситуации я бы заржала, а тут опять захотелось реветь.
– Я неважно себя чувствую.
– Ну ладно. – Он повернулся и ушел в выбитое окно, бросив через плечо:
– Могла бы «спасибо» сказать.
И тут я действительно заржала. Тихо, на грани истерики, как можно ржать только в подобной ситуации.
Пока он ходил, обиженно постукивая какой-то посудой, я успела умыться, доесть то, что вчера принес Большой, выкинуть за окно оболочку от грелки, покормить крысят и в сто первый раз перечитать одну из газет.
Молодой пришел через пару часов с походным котелком и ножиком:
– Почисти картошки, а?
Ну конечно! Зачем я еще здесь сижу?! Специально, чтобы чистить ему картошку, это ж ежу понятно! Самому-то западло выполнять девчачью работу, а тут одна застряла, так пусть поработает, даром, что ли, держим!
А если серьезно, я не знала, как реагировать. Сидишь ты такая, заваленная стенами старого театра, вот уже три месяца сидишь, истощенная, грязная, спасибо зарядке, хоть пролежней пока не нажила, хотя это удивительно. Тебе нужны МЧС и «скорая помощь», ну или хоть пара рукастых дураков, один из которых стоит сейчас над тобой с котелком и тоном, не терпящим возражений, говорит: «Почисти картошки». К такому жизнь меня не готовила. Молодой заметил мое молчаливое недоумение (уже хорошо, значит, не совсем безнадежен), но истолковал по-своему:
– Ты что, картошку чистить не умеешь?
– А ты?
Кажется, он оскорбился. Посмотрел исподлобья, выпятив нижнюю губу, и заныл:
– Ну чего тебе, трудно, что ли? А я тебя освобожу потом.
У меня уже не было сил ни плакать, ни смеяться. Почему все идиоты считают идиотами окружающих? Я еще вчера поняла: он никогда меня не освободит. Вот так вот возьмет и не освободит. Да ни почему – потому что может! Испытание властью кого хочешь превратит в скотину, а если ты и был так себе, то власти тебе нужно совсем чуть-чуть. Маленькой власти над тем, кто застрял рядом с тобой, более чем достаточно, чтобы парень начал мнить себя царем: воды принес – и уже герой, давай, расплачивайся за мой героизм, почисти-ка картошки. Если бы он смог сдвинуть тот самый камень хоть на миллиметр, он бы, пожалуй, потребовал органы на трансплантацию, не меньше. Потому что он считает себя крутым, у него власть.
– Ты чего, на волю не хочешь?
– Хочу, конечно.
– Ну? – Он требовательно качнул котелком прямо у меня перед носом.
Вот нет у меня опыта общения с такими экземплярами. Не получила, теперь жалею. Что-то подсказывает мне, что если сейчас почистить картошки – завтра он принесет носки на штопку или чего похлеще.
– Я тебе не верю.
Наверное, этого не стоило говорить, потому что экземпляр оскорбился не на шутку. У него буквально раздулись ноздри, как у быка в мультиках, за те несколько секунд паузы я успела прикинуть, сумеет ли он меня ударить или, пожалуй, обдерет кулаки о доску и камень?