л бумажек и всякого корму, который любят птицы. Птенчик, едва очутившись в коробке, как-то сразу оживился, пробудился от печального состояния своего, защебетал что-то, словно вспомнив птичью речь. Щебетанья его юноше было не понять, ведь он не знал птичьего языка и даже немного сомневался в существовании такого языка. Да и не в этом дело было, а в том, что уже к вечеру птенец явно пошел на поправку. Он по-прежнему грустно хлопал глазами, по-прежнему пытался шевелить крыльями, а точнее, тем, что должно было в будущем стать крыльями, по-прежнему пытался шевелить ножками, вспоминая, по всей вероятности, навыки ходьбы по траве. Юноша был очень рад тому, что птенец приходит в себя. Какой же породы был этот птенец, того юноша не знал. Не знали и деревья с кустарниками, даже цветы, которые обычно знают все, и те этого не знали. Может, голубь, может, утка, может, коршун… Ну, разве что для птенца пеночки или синички этот птенчик был несколько крупноват, а так… Посоветоваться же в господском парке по этому поводу было не с кем. Отец юноши всю долгую жизнь свою служил садовником у господ, то есть знал все о растениях, но ничего не знал про птиц. Мать же отвечала в усадьбе за домашнее хозяйство, не имела себе равных по засолке огурцов и приготовлению варенья из крыжовника, но птиц знала лишь тех, что подаются за обедом к господскому столу. Птенец был явно не из таких. Его нельзя было назвать домашней птицей, но и дичи, что, с точки зрения некоторых людей, вполне и даже очень съедобна, птенчика отнести было нельзя. Шли дни, но птенец рос не по ним, а по часам. Вот уже крылья стали похожи на крылья, а перья на перья. Все чаще взмахивал он крыльями, пытаясь подняться над своей коробкой. И иногда это даже у него получалось, но завершалось обычно тем, что бедняга падал обратно в коробку, поднимая фонтан из чужих бумажек и своего пуха. Однако как-то раз юноша вошел в комнату и увидел своего питомца сидящим на люстре под высоким потолком. Оттуда птенец взирал гордо на вошедшего спасителя своего и явно не скрывал радости от того, что сам смог забраться на такую высоту и что сделал это с помощью уже весьма развитых крыльев. Юноша, надо сказать, радовался ничуть не меньше птенчика. Под восторженным взором юноши птенец взмахнул крыльями и слетел с люстры, совершив круг почета по комнате и… вылетев в опрометчиво открытое еще с утра самим же юношей окно. Юноша бросился в сторону окна, но увидел только, как его питомец взмывает ввысь в безоблачное небо. И даже не поблагодарил птенец своего спасителя, улетел при первом же удобном случае. Такова уж природа этих птенцов – забывать своих благодетелей. Прошел месяц. И, гуляя в саду, как раз возле могучего забора, юноша наш вдруг увидел на заборе красавца орла. С большим трудом в этой гордой птице можно было узнать того несчастного птенчика, который когда-то был подобран и спасен юношей. Орел слетел с забора и из клюва большой птицы что-то выпало в траву. Юноша бросился искать то, что выпало, и, пока искал, орел улетел. Орлы всегда улетают, пока люди что-то ищут. Но вот юноша нащупал в траве что-то приятно холодящее. В руке его был ключ. Юноша стразу понял, что это ключ от счастья. Оставалось найти дверь, которая открывалась бы этим ключом.
Сказка для желудочно-кишечного тракта
Старик со старухой жили вместе уже столько лет, что посчитать все эти годы, которые прожили они вместе, было просто невозможно. И казалось уже даже, что они живут вместе всегда, чуть ли не с самого рождения, хотя это было сосем не так. ведь были же когда-то времена, когда старик не знал старуху, а старуха не знала старика. А может, и не было никогда таких времен. И еще казалось, что они всегда были стариком и старухой. То есть не верилось, что старик когда-то был мальчиком, юношей, молодым человеком, зрелым мужчиной, а старуха – девочкой, девушкой, взрослой женщиной… И не только все люди вокруг были уверены в том, что старик всегда был стариком, а старуха всегда была старухой. Сами старик со старухой тоже твердо уже верили в то, что они такими были всегда от самого начала времен и пребудут такими до самого времен окончания. Жили бедно. Но на жизнь свою бедную не жаловались. Не нищенствовали, не побирались на паперти – так и то уже хорошо. И жили не в какой-нибудь в ветхой землянке, а в очень даже приличной избушке. Уже за это воздавали старик со старухой хвалы небу. И, как положено старику, живущему у самого синего моря (а жили старик со старухой как раз у самого синего моря), старик ловил неводом рыбу. Старуха же, понятное дело, пряла свою пряжу. Так было всегда, так должно было быть всегда, потому что никаких других дел ни у старика, ни у старухи не было. Детей у них не было, а была только большая собака, которая выглядела старше и старика, и старухи, вместе взятых. Собаку эту даже не надо было сажать на цепь, потому что она все равно никого обидеть не могла ввиду полного отсутствия зубов, а о бегстве из дома даже и не помышляла последние лет пятьдесят. Зачем бежать оттуда, где всегда есть миска супа и где хозяин непременно почешет живот даже тогда, когда придет с моря в не очень хорошем настроении. Ну а если уж придет в хорошем, то и за ушком обязательно почешет. И еще любила собака очень, когда старик брал ее с собой на берег моря. Старик закидывал свой невод в море, а собака бегала возле, вертела хвостом и звонко лаяла, распугивая тем самым и без того отнюдь не многочисленную рыбу, которая по всем законам мироздания должна была непременно попасть в невод, но почему-то не попадала в том количестве, в каком старику хотелось бы. А еще собака любила очень сидеть возле старухи, когда та дома пряла свою пряжу. Особенно хорошо было так сидеть долгими зимними вечерами, смотреть как прядется под умелыми руками старухи, как догорает лучина, слушать, как вдалеке шумит морской прибой, а в печной трубе завывает ветер. Так хорошо бывает подремать под шелест прялки. Но все же летом лучше чем зимой. Зимой не побегаешь по берегу моря, не побрызгаешься в воде, не поймаешь рыбку, чтобы поиграться с ней, а потом отпустить с миром. Такое только летом возможно. И вот однажды так бегала себе собака вдоль моря, пока не нашла что-то такое, чего раньше никогда прежде не видала. Что-то завернутое в бледную тряпочку, маленькое, вялое, грустное. Это была куколка. Такая куколка, какую и по сей день еще можно встретить в наших домах. Только в очень бедных домах. Дети нищих играют с такими и лишь мечтают о том, чтобы подержать в руках настоящую куклу из пластмассы. Собака же ничего этого не знала, потому что у старика со старухой детей никогда не было, а стало быть, и не было никаких игрушек, включая и кукол, даже вот таких вот тряпичных. Будучи верной и преданной старику, который неподалеку, как и всегда, закидывал свой невод, собака поспешила к нему, держа в пасти куколку. Старик стоял по колено в воде и как раз тащил невод, полный морской травой и тиною морскую, но вот, к сожалению, без рыбы. Впрочем, старик не удивлялся этому уже давно. Годы научили его тому, что на десять неводов без рыбы непременно придет один невод с рыбой. А как такой невод придет, так и радостно будет на душе. Увидав, что собака что-то принесла в пасти, старик взвалил невод и направился к берегу, где его поджидала собака. Когда же старик увидал куколку, когда взял ее в руки, то сразу загрустил – вспомнил он то время, о котором уже давно не вспоминал и которое, как ему казалось, давно забыл. Вспомнил время, когда он еще не был стариком, а был совсем маленьким мальчиком. И была тогда у него подружка, у которой была точно такая вот кукла, как сейчас принесла собака. Старик даже подумал, что это та самая кукла… И сам старик не заметил, как по щеке побежал куда-то слеза. И было очень печально почему-то. Бережно уложил старик куклу за пазуху и пошел в сторону избушки, где старуха – он знал это – пряла свою пряжу. Собака тоже загрустила и тоже не понимала, почему загрустила. И медленно плелась за хозяином. И весь вечер потом старик, старуха и собака просидели подле окошка, глядели на куколку и грустили. Старик вспоминал свою подружку с такой де куколкой, старуха вспоминала, как она сама, будучи маленькой девочкой, мечтала хотя бы о такой кукле, а собака ничего не вспоминала и только удивлялась тому, что хозяева ее не всегда были стариком и старухою, а были когда-то – пусть и очень давно – маленьким мальчиком и маленькой девочкой. Собака знала, о чем думали, о чем грустили и о чем вспоминали ее хозяева. Не знала она только одного, не знала того, о чем мечтали старик со старухой. Однако о мечте их знало облако, которое проплывало как раз в то время надо избушкой старика и старухи. Облако грустило, глядя на то, как грустят люди. Облака всегда грустят, если грустят те, кто ходит, сидит или лежит под облаками. И облако исполнило мечту старика со старухой. Едва утром проснулись они, как услыхали в сенях детский смех и повизгивание собаки. Старик посмотрел на старуху, а старуха на старика. Оба они как-то сразу поняли, что произошло, ведь они знали, о чем они мечтали. Все понимало и облако, вновь проплывающее над избушкой, ведь это именно оно, проплывающее над избушкой облако, сделало так, что мечта старика и старухи сбылась. Выглянули они в сени и увидали там маленькую девочку, которая весело играла с собакой и с той самой куклой, которую собака намедни нашла возле моря. Так на старости лет старик со старухой обрели ту великую радость, о которой так долго мечтали, обрели маленькую и славненькую девочку.
Сказка для печени и желчного пузыря
Жил на свете мальчик. Самый обычный мальчик. От сверстников его отличало только то, что любил он поразмышлять над одной животрепещущей проблемой – над проблемой счастья. А для размышлений ему нужен был хоть какой-то материал. Вот и приставал он но всем встречным и поперечным с одним и тем же вопросом: счастлив ли этот встречный или этот поперечный. И вот ведь что интересно – ни одного не нашлось человека, который признался бы в том, что он счастлив. Ни одного! Все встречные и все поперечные оказывались несчастливы. Нет, конечно, каждый из встречных и каждый из поперечных был несчастлив по-своему, но суть дела от этого отнюдь не менялась – счастливых среди людей мальчик не находил. Если же кто-то из встречных или, наоборот, кто-то из поперечных в ответ на вопрос мальчика о счастье спрашивал, а счастлив ли сам мальчик, то обычно заставлял мальчика очень серьезно задуматься. А счастлив ли он? Или, может быть, несчастен? мальчик боялся таких вопросов и обыкновенно ничего на них не отвечал, старался от ответа как – то уйти. И, что любопытно, почти всегда это удавалось. Когда же случалось так, что не удавалось, тогда мальчик просто разворачивался и уходил прочь, повергая в смущение своего собеседника или собеседницу. Впрочем, мальчик очень скоро понял, что среди людей счастливых ему не найти, ведь даже тот, кто со стороны кажется счастливы, для самого себя таковым чаще всего не является. А важно, чтобы сам человек себя осознавал счастливым, а не кто-то другой его воспринимал таковым. Ну и еще были такие люди – мальчик сразу научился их распознавать, – которые считали себя счастливыми, но боялись даже самим себе признаться в этом, боялись тем самым вспугнуть собственно счастье и сделаться навсегда или по крайней мере надолго несчастными. И тогда мальчик решил расспрашивать уже не людей, а расспрашивать всяких животных. Начать же решил с рыб. Это только очень ограничен