– Коровянская – наше справочное бюро, – весело прокомментировали в классе.
Урок между тем катился под горку.
– Ладно, отсутствующих мы отметим после урока, – сказал я, сдаваясь. – Сейчас перейдем к опросу.
– А мы это еще не учили, – торопливо предупредил блондинистый, совсем еще юный ученик, сосед Нелли по парте.
– Я буду спрашивать пройденный материал, – срезал я его убийственной усмешкой. – Итак, вопрос: канцлер Бисмарк и прусский милитаризм. Ну, кто смелый? Кто похвастается своими знаниями?
Ганжа наклонился к Ляпишеву, что-то ему шепнул, и правая рука Геннадия привычно взметнулась над классом.
– Смелым оказался Ляпишев. Прошу к доске!
Ляпишев уверенно прошагал к столу, встал перед классом и начал:
– Этому Бисмарку было ништяк! Он всю жизнь трубил в первую смену как хотел. А ты ходишь, ходишь в школу…
– Мы об этом уже слышали сто раз! – перебил я его с досадой. – Потом – бац! И так далее… Я переведу вас в первую смену! Чего бы мне это ни стоило! Успокойтесь!
– Учтите: мы берем с вас пример. Учимся у вас. Чему? Твердости, решимости и принципиальности, – сообщил мне Ляпишев, точно пригрозил.
– Брать с меня пример еще рано, – пробормотал я, растерявшись.
– А мы берем и будем брать. Благодарю за внимание, – сказал Ляпишев и вернулся на место.
– Го-о-ол! – заорал Ганжа, выпрямляясь в полный рост и вскидывая руки, будто находился на стадионе.
А в правой руке он держал маленький радиоприемник, связанный проводом с его левым ухом. Вот где таился секрет его глухоты! Мне было обидно, более того, я был оскорблен.
– Ганжа, вон из класса! – завопил я столь же истошно, будто этот мяч забили в мою душу.
– Нестор Петрович, уж вы-то должны меня понять. Как болельщик болельщика, – нахально попрекнул Ганжа. – Вы сами небось тоже болеете за кого-то. Верно? Не стесняйтесь, здесь все свои. Небось за «Спартак»? Признавайтесь!
– За «Торпедо», – признался я машинально и, спохватившись, снова крикнул, злясь уже и на свою оплошность: – Вон! Вы слышали? Вон за дверь!
Ганжа охотно направился к выходу, притворно жалуясь:
– Вот и попробуй обрести знания, когда тебя к наукам не подпускают и на километр! Не дают их грызть, тотчас бьют по зубам. Я буду жаловаться, я напишу в газету, – пригрозил он, подмигивая Функе, а в дверях задержался и известил: – А гол забил Иванов с подачи Нетто! – И выскочил за дверь.
– Ну Гришка! Ну хохмач! – восторженно воскликнул Ляпишев, и мне пришлось усмирять развеселившийся класс.
– Нестор Петрович, не бойтесь! Он не напишет. Ганжа – баламут, но добрый, – сказала Нелли Леднева.
– А я и не боюсь, – ответил я уязвленно.
– И правильно делаете, – одобрил сивый ученик, будто похлопал по плечу.
Итак, первые уроки проходили в непрерывных борениях. Вещания «амазонки с транспортиром» сбывались: я прыгал между партами, сверкал глазами и порой выкрикивал что-то непонятное даже самому себе. Словом, сражался как средневековый янычар, окруженный неверными. Нервы мои, кажется, лопались наподобие балалаечных струн.
Мудрено было удержать себя в руках, если один из учеников в седьмом «В», по милости моего предшественника, никак не мог усвоить разницу между средневековым цехом и заводским.
– Пономаренко, – стонал я, еле ворочая челюстями, сведенными судорогой, – может, вы растолкуете нам: какое назначение имели цехи в то время?
Пономаренко скалил ослепительные зубы:
– Так ведь смотря какой цех. Инструментальный, скажем, или литейный.
Он удивлялся, почему эта бестолочь – учитель – задает такие глупые вопросы.
У меня уже пересохло в горле, когда один ну совсем пожилой ученик вслух подумал:
– Да этот цех ихний как наш профсоюз. Только назывался по-другому.
– Совершенно верно, цех защищал от произвола феодальных властей и собственность, и права владельца мастерской. – Я живо ухватился за его мысль, в душе досадуя на себя. Как же я сам не додумался до этого, такой умный и сообразительный?
На четвертой перемене ко мне снова подошла Светлана Афанасьевна. «Куда на этот раз она меня направит?» – подумал я с сарказмом.
– Нестор Петрович, говорят, вы удалили с урока Ганжу. Но ему только этого и было нужно, и он добился своего, с вашей, извините, помощью. Впрочем, я вас не осуждаю, вам еще не приходилось сталкиваться с его фокусами. Да я сама, если честно, не знаю, что с ним делать, с этим учеником. Для него школа словно театр. А сам он – актер, – посетовала учительница и, как бы демонстрируя полную свою беспомощность перед несокрушимым легкомыслием Ганжи, безнадежно опустила руки.
«Какая она отзывчивая, – подумал я растроганно, глядя на ее опечаленное лицо. – У нее на шее собственный класс, а Светлана Афанасьевна печется о моем ученике».
К концу вечера, а вернее уже к ночи, у меня с непривычки заболела гортань, шумело в голове, я еле волочил ноги.
– Ну и как вам наша школа? – спросила директриса после шестого урока, она заявилась в учительскую, а там на стуле сидел я, вытянув гудящие ноги. Коллеги разошлись по домам, я задержался, приводил себя в порядок и морально, и физически. – Сидите, сидите, отдыхайте, – сказала Екатерина Ивановна, так звали мою начальницу. – И как вам школа? Вы довольны? – повторила она, видно, ей было важно извлечь из меня любой ценой откровенный ответ.
Я все же встал – она была дамой, и в ее голосе пробивались нотки ревности. Она была готова защитить свое разнобойное, многоголовое детище от желторотого и непременно самонадеянного пришельца. Я решил пощадить ее чувства.
– Я, знаете, в неописуемом восторге! Никогда еще не испытывал подобного.
Она, кажется, облегченно вздохнула – в школу пришел еще один ее единомышленник – и счастливо улыбнулась, подумав о чем-то своем, затем убежденно изрекла:
– Так всегда бывает, когда мечтаешь о любимом деле и вот наконец дорываешься до него. То же самое творилось и со мной.
Положим, о таком «любимом деле» я не мечтал даже в страшном сне. Я грезил о другом, и вот оно-то не сбылось ни на каплю. О чем она еще говорит? Ах да! Только ей было тогда тридцать лет. У нее долго не было возможности учиться – вначале сидела с больной, обезноженной мамой, затем появился ребенок. Нестор Петрович более удачлив – он пришел в школу прямой, ровной дорогой. Оказывается, я счастливчик. Я-то!
– Нестор Петрович, – между тем изливалась Екатерина Ивановна, – может, оттого я и выбрала школу рабочей молодежи, потому что их понимаю, наших учеников. Можно сказать, сама побывала в этой шкуре. Ну почти. Им невероятно трудно. Легко ли наверстывать упущенное, и чаще всего не по своей вине? Они – люди с искривленной судьбой, вот что вы должны помнить на каждом уроке. За спиной у многих незавидные детство, юность. Неустроенная семья, а кое-кто сирота. Да о чем разговор, им, в отличие от иных своих удачливых сверстников, не удалось закончить школу по-людски. Если вы проникнитесь этой мыслью, вам будет легче работать и с ними, и с нами.
Она взяла с полки, будто бы наугад, один из классных журналов, и тот, конечно же, оказался журналом моего девятого «А». Директор провела ухоженным пальцем по списку учеников.
– Вот ваш Леднев. Отец-одиночка. Он карабкается из класса в класс. Порой остается на второй год. Но упорно, пусть по миллиметру, продвигается к заветному аттестату. Звучит смешно для его возраста. Вижу, вы улыбнулись. Да, какая уж зрелость в сорок пять лет. Но это ему необходимо для собственного самоуважения. Есть и цели меркантильные. Степан Семеныч – шофер. Но ему, как он признался, хочется большего, хотя бы в той же автоколонне, но куда сунешься без аттестата, вот он и бьется. А легко ли, отсидев день за рулем – у него самосвал, – потом шесть уроков потеть за партой? Думаю, догадываетесь сами. Но это между нами. Он стесняется говорить о своих планах и скрывает даже от собственной дочки. Однако не все упорны, как Леднев. У кого-то еще ко всему неладно дома. Кому-то хочется плюнуть на школу – а ну ее, жизнь-то идет – и закатиться в кино, на танцы или просто отвести душу в пивной. И вот тут, Нестор Петрович, вы должны, прямо-таки обязаны как бы стать их силой воли, материализованной, нет, точнее персонифицированной, ее-то, воли, им в данный момент не хватило. Кстати, вы уже бреетесь? – спросила она будто ни с того ни с сего.
– Давно. Безопаской, – ответил я, не понимая, куда она клонит.
– Прекрасно! – обрадовалась директриса. – Будете бриться утром, скажите своему отражению в зеркале: «Я, Нестор Петрович Северов, – персонифицированная сила воли своего класса!»
У меня слипались глаза, а она говорила и говорила. В моем классе, вещала директор, числится талантливый парень с компрессорного завода. Его зовут Иван Федоскин. (Где-то и что-то я уже слышал об этом человеке. Ну да, он староста моего класса.) «Именно только числится», – повторила Екатерина Ивановна. Я, по ее мнению, обязан доказать этому одаренному недотепе: без прочных и систематических знаний ему и жизнь не в жизнь.
Потом я шел домой и ругал себя последними словами. Какой, спрашивается, бес загнал меня в институт, плодивший педагогов? При моем-то полном равнодушии к этой профессии? Имена ему, бесу, Глупость и Апломб! Тогда я был убежден: черная учительская доля не для меня, высоколобого интеллектуала, она для тех, кто проще умом, а мне уготован мягкий ковровый путь в аспирантуру, а дальше кандидат, доктор наук и выше по ступеням науки. Вприпрыжку, Нестор, вприпрыжку! Впрочем, я уже разглагольствовал об этом, и не раз. И вот теперь расплачиваюсь за свою наглую авантюру.
Между прочим, история, особа педантичная, въедливая, ведет кропотливый учет авантюристам, оставшимся с носом. Теперь к этому списку прибавится и мое имя. Впрочем, даже и не прибавится – кто его знает, кто его запомнит? Да и кому я нужен? Вообще!
Я шел по темной ночной улице. Под ногами с тихим хрустом ломались бронзовые листья каштанов. Уцелевшие на ветвях тянулись всей пятерней к звездам: «Спасите, спаси