Меня так и подмывало показать Федоскину язык, но я удержался от соблазна.
– Ладно. – Федоскин извлек из кармана мятую кепку, потряс ею над головой, точно поднял знамя. – Ладно. Как-нибудь обойдемся без ваших школ и академий. Уж как-нибудь сообразим своей башкой.
Он снова пронесся мимо меня, на этот раз даже не удостоив взглядом.
В первые дни я возвращался домой смертельно усталым. С утра бегал по предприятиям и стройкам – гонялся за нерадивыми учениками, дезертировавшими из школы, – вечером, на уроках, тратил остатки сил на поединки с ловцами двоек. Однажды, в одну из таких ночей, меня дождалась, пожертвовала сном торжественная баба Маня и выложила передо мной известие, будто одарила праздничным тортом: мол, ко мне вновь наведывалась «твоя Линка», – я не сразу усек его важнейший смысл. В этом доме еще за час до моего плачевного появления находилась Лина – весь вечер просидела в моей комнате и потом ушла. Куда? Наверно, восвояси.
– Вот как, – только и пробормотал я, на большее не хватило энергии.
– Неужто поругались? – заволновалась хозяйка.
Глаза ее загорелись в предвкушении истории, густо обмазанной клубникой. Но я уже добрался до кровати. У меня было одно желание – свалиться и заснуть. Что я и сделал. Бабка стянула с меня туфли. Сквозь сон я слышал ее слова:
– Милые ругаются – стало быть, к свадьбе.
Но к нам это не подходит. Впрочем, все это, вероятно, было уже во сне.
Вскоре позвонил Иванов.
– Все лопнуло! – панически заорал инженер из телефонной трубки. – Кто-то дал слабину, сболтнул Ивану! Узнать бы кто! То ли мужики из механического не выдержали, они, видите ли, пожалели парня, то ли предатель в нашем бюро. Словом, учитель, теперь его в школу не затащишь и тягачом! Ставь на Федоскине крест!
«Одна отрада: жив сам Иванов. И кости целы, говорит по телефону, хотя, как известно, язык без костей», – подумал я с кислой улыбкой.
Однако на второй день, проходя мимо своего девятого «А» – урок у меня был в другом классе, – я услышал гневный голос Федоскина:
– Хороши ученички! Ученички-сачки! Стоило старосте отлучиться, мало ли дел у человека, так и к черту дежурство! Да? И в классе полный бардак! Приходит историк, прямо в цех, жалуется: класс распустился, нету сил. Сам бледный, трясется, вот-вот пустит слезу. Просит: Ваня, помоги! Хотел бухнуться на колени, да я не дал, пол у нас, сами знаете, грязный. Чего лыбитесь? У меня навалом работы, горит план, а я из-за вас должен отвлекаться, его утешать. Успокойтесь, говорю, Нестор Петрович, я приду и наведу порядок. И наведу! Редькина, чего зря стоишь? Помой доску, открой окно! Скудин, подними бумажку! Она у твоих ног. Мало что не твоя, зато твой класс! И вообще, ты завтра дежурный!
Энергичные действия блудного старосты возвестили и меня, и всю школу: он вернулся в класс, прочно и надолго! Мне бы радоваться – это моя первая победа. Но неспроста дошлые люди сочинили поговорку: «Хвост вытащил – нос увяз». Или наоборот. Она придумана специально для меня. Видно, Несторы Северовы – массовое явление. Едва я вернул в школу Федоскина и еще двух заблудших овнов, сразу, без передышки, началась головоломная история с Геннадием Ляпишевым.
Его не было неделю, вторую… И я вспомнил о своем почти клятвенном обещании – мол, разобьюсь в лепешку, а переведу в первую смену. Обещал, да забыл в этой круговерти.
Ляпишев трудился, надо полагать, не жалея себя, на заводе измерительных приборов, и я на следующий день отправился туда, а именно в отдел кадров. Табличка на его дверях была написана очень небрежно, и я, проходя мимо, поначалу промахнулся, пролетел мимо, прочитав: «Отделка дров». Псевдолесорубы оказались типичными бюрократами, а те, выслушав мою слезную просьбу, равнодушно меня отпасовали к начальнику цеха – он, только он командует расстановкой сил на этом участке заводского фронта, кого и куда поставить и когда, в ту или иную смену, – ему и решать судьбу моего ученика.
Однако начальник цеха, суровый лысый мужчина, ограничился короткой фразой, буркнул:
– Нельзя! Несправедливо для других. – И, придушив нашу беседу в ее зачатке, зашагал по своему цеху, я для него более не существовал, провалился сквозь пол или растаял в воздухе.
Ну уж нет, Геннадию было обещано, на кон поставлен и мой без того еще невзрачный авторитет. Я погнался за начальником цеха.
– Эй! Не забывайте, речь идет о судьбе человека.
Он остановился, будто налетел на мои слова, и, повернув ко мне возмущенное лицо, погрозил пальцем:
– Но-но, вы мне не пришивайте!
Я обогнул его по дуге и загородил собой дорогу.
– И все же почему «нельзя»? Что вам мешает помочь Ляпишеву? Ваши аргументы!
– Послушайте, вы! У меня на каждом месте два человека. Они работают и в первую, и во вторую смену. По очереди! Они меняются сменами. Понимаете? Если одному отдать первую на все время, значит другому придется трубить во вторую. Изо дня в день, изо дня в день! И так всю жизнь! Как, по-вашему, это справедливо?
– Положим, не всю жизнь, а какие-то два года.
– Всего?! Два?! – передразнил начальник. – Спасибо, обрадовали! Слышал бы вас Петрыкин! Сменщик Ляпишева.
– Я знаю одно: Ляпишев должен учиться – и вы обязаны сделать для этого все! Свариться всмятку, вкрутую, а помочь!
Начальник цеха яростно пошевелил губами – не знал, чем ответить. Ага, все же что-то придумал.
– Вы имеете хотя бы скромное, вот такое, – он показал мизинец, впрочем не столь уж маленький, длинный и кривой, – представление о КЗОТе?
– А это что за овощ?
Он шумно вздохнул, даже развеселился, решил, мол, наконец-то меня можно взять за рога.
– Трудовое законодательство! Вот какой это овощ! Или фрукт!
– А-а, о нем я имею. Представление.
Это было правдой, пусть и скромное, но я все же имел некое представление об этом документе из рассказов моего отчима, уволенного начальником-самодуром.
– Так вот. КЗОТ запрещает подобные штучки. Подобные штучки пахнут судом.
Начальник цеха смотрел на меня с сочувствием. Но пожалуй, соболезновать-то было еще рано.
– Тем хуже для вас, – сказал я ехидно. – Вы не представляете, с кем связались, и скоро об этом пожалеете! А связались вы с таким малоприятным типом, как я! На свою голову. Скажу откровенно, без ложной скромности: я – человек сволочной! Настырный склочник! Меня, бывало, вышвырнут в дверь, я назад через форточку. Я завалю все инстанции, газеты и телевидение доносами. Лживыми, разумеется. Из-за них вас возненавидит ваше начальство. В конце концов я вас оклевещу. Нагло, бесстыдно! Правда, еще не придумал как.
– Вы серьезно? – спросил он, оторопев.
– Это мое любимое занятие: доставлять неприятности другим. Я – садист!
– И как же вас держат в школе? Такого?
– В школе не знает никто. Я маскируюсь под гуманиста. Вы первый, перед кем я цинично разверз черные бездны своей мерзкой душонки. Пожалуетесь – вам никто не поверит. Для всех я добряк! В общем, погуляйте, подумайте, как помочь Ляпишеву, а я пока посижу.
– Ну знаете…
– Пожалуй, удобней здесь.
Я облюбовал груду металлических коробок у входа в цех. Рабочие с интересом поглядывали в мою сторону, наверное, гадали: дожму ли я их начальника или расшибу о него лоб.
Можно было пойти к директору, но я отказался от этой мысли. Решать все же должен сам начальник цеха. Честно говоря, для него это действительно не пустяковое дело. Минут через семь он проследовал мимо.
– Сидите? Вам же неудобно.
– Спасибо, не беспокойтесь. Впрочем, где у вас буфет?
– В административном корпусе столовая. У нас кормят неплохо.
– Отлично! Тогда набью свой рюкзак под завязку. – Я погладил свой живот. – Я ведь к вам надолго. Не уйду, пока не добьюсь своего. Если понадобится, останусь на ночь.
Я пошел в столовую, взял бутылку кефира и бутерброд с котлетой. Кефир подмерз в холодильнике. Когда я тряс бутылку, из-за портьеры, висевшей у входа, выглянула голова начальника цеха. Он был чем-то всполошен, даже его лысина и та мне на миг почему-то показалась всклокоченной. Начальник кого-то жадно высматривал, а затем бросился к моему столику, шлепнулся на свободный стул и заговорил, будто мы не расставались:
– Единственный выход – поговорить с Петрыкиным. Я его уже поминал. Сменщик Ляпишева, если вы забыли. Я перебрал все варианты… Думаете, испугался? Ни шиша! И не потому, будто я слишком храбрый, вовсе нет, – я вам не поверил, вот что. Сволочь и доносчик не будет так стараться, лезть на стенку ради чужого человека. К тому же Ляпишева.
– Ляпишев мой ученик, – возразил я как можно тверже.
– Но не свояк же, не племянник. В этом весь фокус. – Он помолчал. – Гляжу, как вы за человека бьетесь, и совестно: до чего мы бываем черствыми к людям. Это ведь самое страшное. Правда?
– Да, страшное, очень.
Он переживал, и это отражалось на его лице, а мне-то оно казалось суровым.
– Но вы теперь думаете о человеке. Значит, вы не такой уж и бессердечный, – успокоил я его.
– Вы так думаете?.. В общем, уговорить Петрыкина шансов не густо. Он материалист в худшем смысле этого слова. Не деляга, но без личной пользы не забьет и гвоздь. Он как раз в этой смене. Поговорим с ним прямо сейчас.
Петрыкин, тщательно выбритый, аккуратный мужичок, сразу заартачился, даже не выслушал нас до конца. Он остановил станок и потер его ладонью, то ли ласкал, то ли чесал ладонь.
– Какое мне дело до Ляпишева? С какой стати я должен ущемлять себя ради Генки? Не-е, не согласен.
– Ляпишев рвется к свету знаний! Поймите! – воскликнул я, пытаясь повлиять на Петрыкина пафосом.
– Пусть рвется, хоть лезет на небо. Мне-то что? В общем, я – эгоист! Потому категорически отказываюсь. – И ляпишевский сменщик включил станок, давая понять, на этом он ставит ба-альшую жирную точку.
– Если откровенно, Петрыкин прав: он и вправду законченный жлоб, – сказал мой союзник, когда мы вышли из цеха.
– Нет! – запротестовал я. – Даже в самом отъявленном негодяе еще теплятся остатки светлого. Может, где-то на дне души, в потемках. Хорошо бы это светлое в Петрыкине зацепить и вытащить наружу. Зацепить и вытащить! Вы меня понимаете?