– Пока не понимаю, – признался мой соратник.
– Если его подтолкнуть, – я тронул локтем воображаемого Петрыкина, – на какой-нибудь подвиг, хоть какой, но подвиг, ему бы потом собой пожертвовать, уступить первую смену было проще простого. Ну что такое смена по сравнению со спасением чьей-то жизни! Пустяк, не заслуживающий серьезного разговора. После подвига он бы пришел и сказал сам: «Подумаешь, ну и поработаю во вторую смену. Эка невидаль, напугали». Только как изловчиться, подтолкнуть? И на что?
– Вы о чем? О каком еще подвиге? – напрягся начальник.
– Если бы он, скажем, спас ребенка из горящего дома. Или вынес немощную старушонку, – предположил я наугад.
– Вы хотите поджечь дом? – нахмурился начальник цеха.
– Ну что вы?! Это всего лишь мечта.
И все же я не давал Петрыкину покоя, старался взять измором. Бывало, поджидал у заводской проходной или возле его дома и спрашивал:
– Ну и что будем делать с Ляпишевым? Товарищ Петрыкин?
– Сколько раз тебе говорить? Я – эгоист! Отъявленный жмот! – твердил свое Петрыкин.
И однажды он попался! Помнится, это был солнечный воскресный день. Петрыкин и его жена вышли из своего подъезда, одетые по-выходному, и направились к трамвайной остановке. Сменщик Ляпишева был в коричневом костюме, при пестром галстуке и фетровой серой шляпе, а новые черные туфли сменщика скрипели на весь квартал. Высокая худая гражданка Петрыкина – на две головы выше мужа – крепко держалась за его локоть, будто боялась упасть. Это был торжественный выход супружеской четы. Петрыкины сели в трамвай. Я, не скрываясь, последовал за ними и, обосновавшись на задней площадке, раскачиваясь вместе с вагоном, оттуда слал сменщику вопросительные взгляды: ну как, мол, решились? А он отворачивался к окну – делал вид, будто не замечает, и вообще нет никакого Нестора Петровича Северова и проблем с Геннадием Ляпишевым. Мы приехали на Старую Кубань, так горожане окрестили старицу казачьей реки. Супруги степенно прогуливались вдоль водной кромки, я плелся за ними по пятам, точно уличный пес, слабо надеющийся на подачку. Осень в этом году выпала сухой и теплой, но пляж давно опустел – купальный сезон был завершен до следующего лета. Мы были одни, если не считать пикника у трех пьянчуг, рассевшихся на песке за расстеленной газетой, с бутылкой водки и немудреной закуской.
Так мы добрели до причала, он тоже был сиротливо пуст – лодки и катера, видать, свезли на склад, – и тут вдруг на меня что-то нашло. Ничего не соображая, я взбежал на лодочный причал, промчался по шатким доскам и бросился в воду. И уже в полете спохватился, вспомнил: батюшки, да я же не умею плавать!
– Петрыкин! Я тону! По-по-могите! – завопил я, отчаянно барахтаясь в холодной воде, я мельтешил ногами, пытаясь найти опору, но вода проваливалась подо мной, кто-то настойчивый тянул меня в стылую и, наверно, черную бездну.
Супруги обернулись, и Петрыкин, словно готовясь к подвоху, сердито спросил:
– Какого хрена ты туда полез?
– Не зна-аю са-ам! Буль, буль! Петрыкин! Я не умею пла-а-вать! – закричал я, захлебываясь противной на вкус водой. Она отдавала катерным бензином и лодочной смолой. Наверно, куда приятней тонуть в малиновом сиропе.
– Так я тебе и поверил, – ответил сменщик с таким же полноводным сарказмом.
– Буль, буль, Петрыкин! И мне хо-о-олодно! – сообщил я, окунувшись и снова вынырнув на поверхность.
– А ты не врешь? Только правду! Ведь ты такой, – все еще не поддавался Петрыкин, однако начал снимать пиджак.
– Не лезь! Ты квелый. На тебя дунет – и насморк… Тут есть и другие мужчины, – вмешалась в события его жена, хватая мужа за руку, и напустилась на пьющих: – Мужики! Вам не совестно! Тонет человек!
«Если их семейная сцена затянется еще на секунду, я погиб», – подумал я тоскливо.
И все-таки, прежде чем снова уйти под воду с головой, я увидел Петрыкина, бегущего по причалу. Он был без пиджака, а в правой руке зачем-то бережно нес свои начищенные туфли.
– Остановись! У тебя хронический бронхит! – взывала его жена.
Очнулся я на берегу, дрожа от озноба. Уж не знаю, откуда они взялись, но вокруг меня собралось много людей. А надо мной склонился Петрыкин.
– Он и впрямь не умеет плавать, не врал, – возбужденно говорил он зевакам, меня же заботливо спросил: – Как ты, браток? Оклемался?
– А теперь спасите Ляпишева, его очередь, – прошептал я в его ухо.
– Нашел кого вспомнить, – отмахнулся сменщик и снова обратился к зевакам: – Я и сам плаваю топором. Но даже не подумал. Надо же, как бывает!
– Граждане! Петрыкин – прирожденный герой! Для него подвиги – обычное дело, подобно Гераклу. Словом, рутина! А завтра, вот увидите, он совершит новый, уступит своему младшему товарищу первую смену, тот хочет учиться, – сказал я зевакам, дрожа и лязгая зубами.
– Я этого не говорил, – запротестовал Петрыкин и предупредил тех же зевак: – Не слушайте! У него стресс!
В среду по нашему краевому телевидению показали сюжет: представитель ОСВОДа вручал Петрыкину почетную грамоту за спасение утопающего. Церемония проходила прямо в цехе. Представителя сменил журналист с микрофоном, он сунул Петрыкину едва ли не в рот эту металлическую грушу, спросил:
– Утопленник, то есть утопающий, открыл нам вашу свежую тайну. Оказывается, вы уже после этого совершили новый славный поступок: уступили свою первую смену молодому рабочему, тот учится в вечерней школе, и ему нужны свободные вечера. Это правда?
Петрыкин беспомощно огляделся по сторонам, будто искал выход из ловко расставленной ловушки, посмотрел на стоявших за ним рабочих, надеясь на их поддержку. Но те сами с интересом ждали его ответа. Пойманный сменщик жалобно вздохнул и произнес, нет, не в камеру, а куда-то вправо, наверное, там, по его предположению, находился я:
– Да, имеется у меня такое собственное решение. А куда денешься? Надо так надо. Пусть Ляпишев рвется к своим знаниям. А мы посмотрим!
Через двор прошел не спеша черно-белый кот. Он был загадочен и в черной маске напоминал мистера Икса из оперетты «Принцесса цирка». Впрочем, мне еще не встречались кошки, идущие просто так и абы куда. У них всегда некая неведомая нам важнейшая цель, они каждый раз следуют куда-то и зачем-то. Я загляделся на кота, и это едва не стоило мне ноги. Топор тюкнул в каких-то сантиметрах от носка моей правой туфли.
– Ты бы скинул ботинки! Попортишь еще! – громко предупредила бабка Маня и загремела в сарае чем-то, произведенным из жести.
Сегодня у нас с ней первый воскресник. Я тоже этим утром был в сарае. И там оскандалился в бабкиных глазах.
Она попросила прибить отошедшую от стены доску. «Эту жалкую дощонку? Да я ее сейчас в два счета! Да что там, в один! – сказал я небрежно. – Можете спокойно заниматься другими делами». Она вышла во двор, а я размахнулся молотком и ударил по шляпке гвоздя, и полчаса бил по гвоздю, вколачивая его в таившуюся за доской пустоту. Не заметь бабка – я, человек терпеливый, колотил бы еще, наверное, час, а может, и весь день. Оставалось единственное, в чем я мог реабилитировать себя в ее глазах, – колка дров. Я полагал, будто владею этим мужским искусством в совершенстве. Да и нет в нем теоретически ничего сложного – берешь в руки топор и… так далее.
Я поплевал на руки и с остервенением обрушил топор на сучковатое полено. От полешка отвалилась тоненькая лучина, а само оно со свистом полетело по двору. С кота сразу смахнуло его загадочность и спесь, и он, как обычный плебей, сиганул за угол сарая. В будке тревожно гавкнул Сукин Сын. Теперь оставалось одно – пережечь каким-то образом пробки, и разор, нанесенный мной бабкиному двору, обретет свою эстетическую законченность.
Из сарая на шум вышла хозяйка и горестно покачала головой.
– Неужели перегорели пробки? – спросил я, готовя себя ко всему. Правда, я пока не прикасался ни к пробкам, ни к проводам, но иногда мне только стоит подумать, и что-то ломается само собой.
– Они пока будто бы целые. Но кто знает? – произнесла она риторически, наверняка не подозревая о существовании такого понятия.
– Слава богу, мне все-таки везет. Мир не так уж и мрачен, если подумать.
Я положил топор на кряжистый пень, служивший плахой для колки дров, и залез на сложенные у забора еще не пиленные древесные стволы. Отсюда я увидел в соседнем дворе старого приятеля, пятилетнего Федяшу.
– Федяша, а Федяша, как поживают наши муравьи?
В прошлое воскресенье мы с Федяшей путешествовали по муравьиному государству. Оно помещается в дальнем углу соседского двора. О его существовании никто не знал, ведать не ведал. Даже вездесущие корреспонденты из детских журналов и газет. Ну муравьи и муравьи – ничего особенного. А что это целый мир, известно только нам с Федяшей.
Федяша подбежал, семеня тоненькими ножками, к забору и, слегка шепелявя, сказал:
– У них сегодня тоже воскресник.
– Неужто?
Я перемахнул через забор. Мы присели на корточки прямо над столицей муравьиной страны. В прошлый раз мы ее назвали Пластуновской. Так захотел Федяша – в честь одной из кубанских станиц, там он недавно гостил у бабушки.
– Я же тебе говорил: у них воскресник, – шепотом напомнил Федяша.
Его глазенки округлились, зачарованно приоткрылся рот. А муравьи сегодня трудились с удвоенной энергией – тащили в свой город с разных сторон былинки и прочие трофеи.
– А ты был когда-нибудь муравьем? – шепотом спросил Федяша.
– Пока еще не приходилось. Но кто знает?
– А хотел бы? Вдруг проснулся, а ты – мураш.
– Но только, чур, ненадолго, скажем, дня на два. Я бы тогда написал интересную книгу «Человек с точки зрения муравья». Действительно, какие мы на их взгляд? Наверно, жуткие лентяи, хотя тоже будто бы суетимся, бегаем, ползаем туда-сюда. Что-то тащим, а что именно, не знаем сами.
В Федяшином представлении я веду очень странный образ жизни. Попеременно обращаюсь в разных зверей и птиц: то в жирафа, то в воробья, то еще в кого. А совсем недавно, в качестве птичьего управдома, ездил в Африку – инспектировал зимние квартиры. И лишь в промежутках между путешествиями я – человек.