– Девушка, а девушка! Вас можно на минутку?
Она остановилась и очень знакомо улыбнулась.
– Да, да! Это я! Не ожидала? А кто из вас оригинал? Только честно. Ты или…
Я не договорил – мимо павой – фу-ты ну-ты! – пронесла себя другая Лина. «А может, настоящая эта?» – подумал я и погнался за второй копией, потом за третьей, четвертой. Мне это уже не по нраву – метаться между, в сущности, незнакомыми девицами, – мне нужна своя Лина, ее подлинник! Она для меня – единственная на земном шаре, да что там, во Вселенной! Она – штучная девушка! Но как ее найдешь в таком скопище будто клонированных Лин?
Отчаявшись найти свою любимую, я выбираюсь из толпы ее двойняшек, иду дальше по улицам придуманной страны. Навстречу мне бодренько семенит седобородый старичок. Где-то я видел эту бороду, этот умный прищур? Где же еще – да на портретах! Это же академик Иван Павлов! За ним еще один Павлов, тоже Иван. Потом третий, четвертый… двадцатый! И все они норовят на ходу принять позу, запечатленную на знаменитом портрете Серова. Помните, сидит мудрый дед в профиль, поглощенный великой думой, положил руки на стол.
Слава богу, у этих Павловых нет городошных палок. Не то как бы шарахнули разом вдоль проспекта – только спасай ноги.
Вперемежку с Павловыми мне попадаются Валерии Чкаловы. Все широкоплечие, лобастые, все с волевыми подбородками, каждый намерен облететь земной шар – по одному и тому же маршруту, и хоть бы кто в своих планах отклонился на километр.
Затем по улице двинулись Маяковские. Они стрижены наголо под одну гребенку и все пишут лесенкой. Первый из них сообщил мне торжественно, будто я этого не знал:
– Мне наплевать на бронзы многопудье!
Маяковский – это здорово! Я люблю Маяковского. Не успел я ему выразить восхищение, как появился очередной Владимир Владимирыч и мимоходом бросил:
– И мне наплевать на многопудье бронзы!
Остальные вторили своим двойникам:
– Нам тоже наплевать на это многопудье!
А что еще им оставалось, если все они копии Маяковского.
У меня рябило в глазах. Я старался найти хотя бы одно незнакомое лицо, но вокруг мелькали сплошные знаменитости.
– Я уже от вас устал! Пожалейте! – взмолился я и побежал на соседний проспект.
И там были люди – тьма людей! Но мне-то видны их макушки – все остальное загораживают грузовые машины, отрезавшие эту праздничную магистраль от прочих улиц. За машинами плывут красные флаги и транспаранты. Из динамиков несутся музыка и восклицания – это шествуют демонстранты!
Я слышу ликующий голос диктора:
– К трибунам приближается колонна токарей Ивановых!
А мне бы увидеть знакомого шлифовальщика четвертого разряда – он в единственном экземпляре! – и больше ничего не надо, можно вернуться в свой привычный, хотя и несовершенный, мир. И пусть этот парень будет игроком заводской волейбольной команды, любительски бренчит на гитаре, а из мелкашки выбивает пятьдесят очков.
– Как, Нестор Петрович? Нравится? – спросил меня откуда-то мысленно взявшийся Ганжа.
– Нет! Не нравится. Очень мне это не по вкусу!
А сам жадно смотрю на его лицо, и глаза мои отдыхают на его непохожести на других.
Умолк звонок, с его последним эхом я вошел в свой девятый «А» в компании с прекрасной дамой – учителем литературы. Это был ее урок, но пока командовал я. Мы проследовали к учительскому столу, там я повернулся лицом к классу и произнес краткую речь:
– Ганжа! Светлана Афанасьевна доверила мне почетное право, право оценить ваше сочинение, как говорится, на свой взгляд. И я оценил, поставил вам единицу. Несправедливо поставил! Можно, конечно, себя оправдать, ссылаясь на спасительные проформы. Дескать, вам полагалось свое мнение изложить иным образом, серьезно, мы с вами взрослые люди, а не так, по-мальчишески, как поступили вы, хотели отделаться тремя скудными строчками: вот, мол, вам, и отвяжитесь. Словом, вам следовало обосновать! Но я не буду прятаться за мелочные аргументы. В главном, в сущности вопроса ошибся я! Вы правы: каждый человек должен принести с собой на нашу грешную землю нечто новое, неповторимое в своем роде. Чего еще не было до него. Себя! По крайней мере, он обязан для этого сделать все! В общем, я провинился перед вами, учащийся Ганжа. Прошу меня извинить перед всем нашим классом! Вот так!
– Ганжа, я тоже приношу свои извинения, – пролепетала Светлана Афанасьевна, бледнея и краснея, точно на ее лице переключали свет.
– Ладно, мы свои люди. Если на то пошло, я тоже был не прав, – великодушно произнес Ганжа. – Гитару я так и не осилил, было лень. Поковырялся дня два, потренькал и зашвырнул самоучитель под диван. Мелкашку даже не держал в руках, в армии мне дали винтарь. В волейбол играл, да только на пляже. И конечно, без сетки. А что касается развода… Я разводился десять раз! А почему? Не встретил девушку своей мечты. Единственную! Но она, Светлана Афанасьевна, совсем близко. О, уже где-то рядом!
Его монолог вызвал в классе бурное веселье. Ганжа дорвался до своего репертуара.
– И все равно, Ганжа, вы были правы. Каждый человек должен являть собой некую личность, большую или малую, не важно, это уже дело вкуса, – сказал я, не отступая. – Надеюсь, таковой станете и вы лично, извините за тавтологию…
– Ну что? Получили по носу? А вместе с вами и я, – упрекнула меня Светлана Афанасьевна, когда мы после своих уроков снова встретились в учительской. Она упиралась, не желая участвовать в этой необычной церемонии, но я ее уговорил.
– И все же мы поступили верно. Более того, честно!
– Но что самое возмутительное: он разводился десять раз! Представляете? Десять! Значит, столько раз был женат! – продолжала Светлана Афанасьевна, пропустив мою ободряющую реплику мимо ушей. – И одиннадцатая уже на подходе. Он в этом признался сам. Цинично!
– Ну что вы, не знаете Ганжу? Его вновь занесло. По сведениям Коровянской, он никогда не был женат. Никогда! А ей можно верить. Живет вдвоем с мамашей.
– Мария Ивановна – замечательная женщина.
– Вы с ней знакомы?
– Ни в коем случае! Только слышала. Кто-то рассказывал, кто – не помню, – почему-то испугалась моя собеседница.
– Светлана Афанасьевна, простите, если я покажусь неделикатным. Порой мне кажется, будто вы к Ганже, э-э-э, несколько неравнодушны. У вас есть собственный класс, его ученики – тоже не ангелы. Но вы больше занимаетесь Ганжой, ему уделяете особое внимание, хотя он проходит по моей епархии. Это не ревность, обычное любопытство. Если не желаете, можете не отвечать. Я не обижусь.
– Нестор Петрович, я ничего не скрываю, просто не делю учащихся на своих и чужих, они все мои, – строго указала она на мою неосведомленность. – И потому, да, я неравнодушна и к Ганже, как педагог к ученику, разумеется. Вы все истолковали неверно.
Мы уже было вознамерились разойтись: пора было готовиться к новому уроку, – но в последний момент филологичка будто бы на что-то решилась и спросила:
– Как вы думаете: кто она, та, что уже где-то рядом с Ганжой?
– Не знаю. – Я честно развел руками. – Могу только предполагать. Есть у меня кое-какие соображения.
– И кого же вы… предположили? – спросила она, почему-то напрягшись.
– Пока не могу сказать ничего определенного. Ее образ пока очень смутен, как бы мелькает в тумане. Причем густом, – добавил я, подумав.
– Но, может, все-таки что-то видно? Там, в тумане? Хотя бы силуэт? Он красивый? – спросила Светлана Афанасьевна, притворяясь, будто эта призрачная особа ее интересует всего лишь между прочим.
Ох уж эти женщины, до чего они неравнодушны к чужим сердечным делам. Я приложил к бровям ладонь, вгляделся из-под этого козырька в воображаемый туман и ответил:
– Я бы сказал: да, она несомненно симпатична.
– Я так и знала, – ужаснулась заказчица. – Все зло от красивых женщин! Вы тоже держитесь от них подальше. Они коварны и заняты только собой.
– Но вы сами красивы. И даже очень.
– Не говорите ерунду, – отмахнулась Светлана Афанасьевна с досадой. – Ясно, она – девица из парикмахерской или какого-нибудь ансамбля.
Я напомнил:
– Это же только мое предположение. Я мог и ошибиться. И не забывайте про туман.
– Нестор Петрович, давайте ошибемся вместе, – призвала меня Светлана Афанасьевна.
– А почему вас это так занимает? Это же его личная жизнь.
Сначала она будто бы не знала, что сказать, но затем как бы нашлась:
– Ганжа подвержен дурным влияниям. И учтите, Нестор Петрович, вы – учитель еще молодой: личная жизнь ученика – это и личное дело его педагога, – закончила она строго и с высоко поднятой головой – я бы даже сказал: надменно – направилась к полкам с классными журналами.
«У самой-то опыта несколько крошек, не наберется на горсть», – подумал я с улыбкой. А если точно, она в школе всего лишь второй год, об этом мне сказали недавно. И я ее вспомнил сразу. Она училась на филфаке, только на курс старше меня. Тогда она ходила с толстой золотистой косой, сейчас волосы распущены по плечам, как у знаменитой актрисы Марины Влади.
Не знаю, какими путями, вернее, кто на нас стукнул или, в лучшем случае, проговорился, но эта история дошла до учительской.
И после уроков меня и бедную Светлану Афанасьевну вытащили на ковер, к директору школы. Там собралось все наше руководство и кое-кто из учителей.
– Нестор Петрович, это что? Мазохизм? – жестко спросила Екатерина Ивановна. – Вы сами копаете под свою репутацию, и, видимо, этот процесс вам доставляет удовольствие. Но радоваться тут, извините, нечему. К вашим оценкам теперь не будет доверия, оно уничтожено. И вам придется свой авторитет возводить заново, по кирпичику, как разрушенный по неразумению дом. К тому же вы втянули в это пагубное мероприятие и учительницу литературы.
Моя соучастница слабо запротестовала: мол, она сама, по собственному порыву.
– Не спорьте, Светлана Афанасьевна, не оправдывайте Северова. Я не сомневаюсь: заводилой был он! – осадила ее директриса. – Да, да, Нестор Петрович, теперь вам будет трудней, чем было до того, когда вы начинали.