нас единственный мужчина – кладезь загадок.
– Спрашивайте! Постараюсь утолить ваше любопытство, если сумею! – разрешил я отважно.
– Нестор Петрович, у вас есть девушка? – выпалила она, собравшись с духом. Оказывается, совать повсюду свой нос – не такое уж легкое занятие.
– Еще не завел, все как-то недосуг: учеба в институте, потом вот работа в школе, – ответил я, будто бы озаботясь. – Как говаривал у нас во дворе один алкоголик: «Пьем всё, даже некогда пойти по миру».
– Вы дважды оговаривались, назвав меня Линой, ну и я вообразила, будто ваше сердце основательно занято некой Линой. Вот, думаю, и будущая хозяйка вашего дома, – пояснила она оправдываясь.
– Лина… э-э-э… моя сестра. Троюродная, – извернулся я, однако щеки мои обдало сильным жаром, будто я держал за щеками по лампочке и вдруг их включили в сеть.
– В общем-то, такое родство браку не помеха, даже двоюродным, – не унималась завуч, терзая по неведению мою незаживающую рану. – Но вам видней. Я бы на вашем месте обратила внимание на наших девиц. Вот, например, Светлана Афанасьевна – мила, добра, умна и не курит! Будь я мужчиной, непременно бы влюбилась в это чудо!
– Лично у меня она тоже вызывает братское чувство, – сказал я правдиво.
– Вам не угодишь. – Она засмеялась, приняв мое признание за попытку увильнуть от неприятного разговора, и занялась тетрадями.
Смешно, на уроках меня изводил лютый голод, а в моем портфеле – только протяни руку – лежали дразнящие воображение пирожки, близкие да совершенно недосягаемые. На большой перемене я забросил в учительскую указку и журнал и устремился в наш школьный буфет, но за дверью был остановлен Светланой Афанасьевной.
– Нестор Петрович, мне нужен ваш совет. И помощь!
– Мадам, я к вашим услугам, – пробормотал я, уныло изображая изысканного кавалера.
– Я – мадемуазель, – подыграла филологичка, не ведая о моем истинном настроении.
Я за ней поплелся в учительскую, принес назад свой разочарованный желудок. А что мне еще оставалось? Просила мадемуазель! Та меня отвела в укромный угол комнаты, к нагромождению старых газетных подшивок и вышедших из строя учебных пособий. Мы сели на шаткие стулья. Поведение филологички намекало на некую секретность, и она с нее и начала:
– Я рассчитываю на ваше молчание. Не сию минуту, конечно, а впоследствии. Наш разговор строго конфиденциален. Особенно для коллег. Они ничего не должны знать, по крайней мере раньше времени. Я могу надеяться на вас?
– Я сама надежность! Ее эталон! Хранюсь в Краснодаре! Итак, я слушаю, – известил я и бдительно обернулся, посмотрел на коллег, втайне от них плелось что-то эдакое, а они беззаботно занимались своими делами, им было не до нас. Всем, кроме завуча, – я наткнулся на ее подстрекательский взгляд, говорящий: давно бы так, Нестор Петрович, и смелей на штурм!
– Я готовлю, вернее, я и вместе со мной некоторые ученики, среди них есть и ваши, мы готовим для школы сюрприз, – открылась прекрасная заговорщица, отбросив последние сомнения в моей надежности.
Как далее выяснилось, филологичка и группа – а теперь труппа – учеников с энтузиазмом репетируют «Евгения Онегина», она вдохновилась, составила композицию, и они по выходным собираются у нее на дому.
– И наши ученики пошли на это добровольно? – спросил я, усомнясь в ее словах. – У них выходные – дни святые. Единственное свободное время для семейных и вообще личных дел. Или вы надавили? Откажешься, я потом тебе это припомню. Ах, Светлана Афанасьевна, Светлана Афанасьевна. – Я укоризненно покачал головой.
– Представьте, они занимаются по своей воле и с большой охотой. – Она произнесла так, будто только сейчас осознала это удивительное явление. – Я только на уроке вспомнила один случай, как в бытность мою ученицей мы сыграли «Онегина», и они загорелись. Ваш Федоскин спросил: «А почему бы не попробовать нам? Чем мы слабее дневных?» Наверно, каждому хочется попробовать себя на сцене, приобщиться к творчеству, к его магии. И показать другим, на что способен ты. Нестор Петрович, если бы книга и вообще искусство стали для них важны как воздух, как потребность дышать, я бы ради этого отдала все!
Она забыла об осторожности, страстно повысила голос, рискуя привлечь внимание коллег. И на нас кое-кто и впрямь начал поглядывать – уединившиеся разнополые особи всегда привлекают чужое любопытство, и чаще всего нездоровое.
– Мы кое-что позаимствовали из оперы. – Моя собеседница перешла на шепот. – Выяснилось: кое-кто из моих артистов поет, и притом недурно. Так, Федоскин исполнит арию Ленского. Правда, под гитару. Но по-моему, в этом нет ничего пошлого. Как по-вашему, я права?
– Что ж, это вполне допустимо. Ленский – бывший студент, а гитара – спутница студентов. С этим героем ясно, а кто у вас Онегин? Неужто Ганжа? – Я не собирался ее подначивать, вырвалось само собой.
– Он читает «от автора», – возразила она, не забыв покраснеть. – Я разбила роман на десять частей, и десять наших артистов прочтут авторский текст. В том числе и Ганжа. К тому же он – Зарецкий. Секундант, сам дуэлянт – его стихия. Евгением у нас будет, только не смейтесь, Петр Тимохин.
А мне и не было смешно. Я был огорчен. После длительного общения с Ганжой она несомненно подхватила от него определенный вирус, и тот взбаламутил ее разум.
– Может, вы этого не знали, он, Тимохин, еще до завода трудился в драмтеатре, – продолжала она, не подозревая о моем печальном диагнозе. – Нет-нет, всего лишь рабочим сцены, монтировщиком, как он называет сам. И там же до сих пор в костюмерах его родная тетя. Словом, у него с театром прочные связи. И Петр может для нас достать настоящие театральные костюмы. На один вечер, конечно. Представляете? Наши парни во фраках, девушки в кринолинах! Здорово, правда?
– Впечатляет! – признал я и не удержался от усмешки. – И в благодарность за эту услугу вы его решили одарить главной ролью?
– Не совсем так, – смутилась постановщица. – Тимохин сам поставил такое условие, в сущности ультиматум: он – Онегин, Татьяна Ларина – Коровянская. Иначе нам не видать ни костюмов, ни грима. Он обещал помочь и с гримом. И я не устояла, согласилась. В конце концов, Тимохин – вариант не худший, по крайней мере держится уверенно, не робеет. В театре он иногда выходил с толпой статистов, изображал народ. Вы удивлены? А он выходил! Пусть без реплик и жестов, стоял столбом, а был на сцене. Только не пойму: зачем ему понадобилась Коровянская? У нее ничего не выходит, не чувствует слова, заикается, боится зрителей – она-то, великая сплетница! Представляете? Таращит глаза – так изображает любовные страдания. Я старалась ей помочь, сняла диалог Татьяны с няней, письмо Онегину она прочтет с листа, при встрече с Онегиным, можно не учить. Конечно, это мое самоуправство, да что делать? Коровянская все это понимает и отказывается играть, и мне ее еще приходится уговаривать. Иначе взбрыкнет Тимохин, и нам не видать ни костюмов, ни грима. Можно, разумеется, обойтись и без них, но мы, стыдно сказать, уже влюбились в эту, такую красивую, затею, и нас не устраивает обычное чтение со сцены, нам хочется пусть и маленького, но карнавала, – призналась она смущенно. – А он зависит от Вики. Выдержит или сбежит.
– Коровянская – его невеста. Но она даже не догадывается об этом. – И вдруг мне открылся диковинный замысел Тимохина, я тихо воскликнул: – Ай да Тимохин! Ну чем не художник?! Догадайтесь, что задумал этот стратег? Открыться прямо на сцене и там же предложить свои сердце и руку. Каков эффект!
– Но Татьяна отказала Онегину, – напомнила Светлана Афанасьевна.
– Для него важно довести до ее сведения, а потом, мол, куда вывезет. И кто знает, может, на этот раз Татьяна скажет Евгению «да». Вы ведь им не предложили «Ромео и Джульетту». Верно? Придется вам рискнуть, если хотите сохранить костюмы.
– Что ж, Нестор Петрович, будем с вами надеяться: авось пронесет, – вздохнула она покорно.
– А я-то тут при чем? – спросил я удивленно.
– Мы вступаем в заключительную фазу, и нам нужен свежий глаз, взгляд со стороны. Надеемся на вашу помощь. – И, будто проверяя мое зрение, достаточно ли оно свежо, она вгляделась в мое лицо. – В ваших глазах голодный блеск. Ну да, вы спешили в буфет, а я вас остановила. И вы из-за моей прихоти не смогли поесть И теперь уже не успеете, сейчас будет звонок.
И накликала: сейчас же и впрямь позвонили на урок.
– Куда смотрит ваша добрая самаритянка? – посетовала филологичка. – Или она вас больше не кормит?
– Это был единичный акт.
– Значит, она непоследовательная дама. Ну и нечего о ней жалеть, – сказала Светлана Афанасьевна, демонстрируя оригинальную логику. – У меня остались две конфетки. – Она пошарила в кармашке своего жакета и протянула две карамельки. – Клубника со сливками. Не еда, конечно, но лучше, чем ничего.
Я пошел на урок в свой девятый «А», в моем просторном желудке болтались две карамельки, но вскоре Нелли Леднева на время – но только на время! – заставила меня забыть о голоде, вызвав чувства иного рода.
В последнее время она не сводит с меня глаз, чем бы я ни занимался: проводил ли опрос или излагал новый материал, – она следит за каждым моим движением. При этом с ней что-то происходит – цвет ее лица меняется с космической скоростью. Удивительно, как кровь успевает в одно мгновение прихлынуть к коже и тут же вернуться в прежние капилляры?
Я хожу между партами, рассказывая или слушая сам. Упорный взгляд Нелли неотступно следует за мной. Я его чувствую затылком, начинаю сбиваться с мысли. Больше всего меня волнуют собственные руки. Они вдруг оказываются чрезмерно длинными, нескладными и вообще лишними – болтаются во все стороны, и я, отвлекаясь от темы урока, ломаю голову: куда деть эти никчемные плети?
Так было и сегодня. Я опрашивал, потом, стоя у карты, повествовал о Франко-прусской войне, точно под прицелом снайпера. Наконец, спасясь от ее внимания, я решил переместиться за спину Нелли, в тыл класса, и, проходя мимо Леднева-старшего, вдруг обнаружил нечто вопиющее: Степан Семенович ел на уроке! Съестное лежало у него на коленях, он отламывал по кусочку и совал в рот. Я тотчас забыл о личных неудобствах и спросил, стараясь не верить своим глазам: