– Не переживайте, это не ваша неудача, она адресована мне лично. Именно передо мной кончается товар, кассы закрываются на обеденный перерыв, а троллейбусы и трамваи идут в противоположную сторону. Ничего, мы сходим в другой выходной, авось судьба нам не помешает, – сказал я, стараясь утешить Ледневу.
А втайне в моей голове шевельнулась крамольная мыслишка: а может, это везение и сегодня судьба-медаль ко мне повернулась благосклонной стороной? Признаться, я не знал, как держаться с Нелли, кто мы с ней сейчас: молодой человек и его девушка, или я все-таки педагог, отправившийся в культпоход со своей ученицей?
– Нестор Петрович, вы не правы! С судьбой надо бороться, не ждать от нее милостей, – возразила Нелли, нечаянно перефразируя Мичурина. – Я достану билеты с рук!
– Нет уж, предоставьте это мне! Я как-никак ваш кавалер! – воспротивился я, ругая себя за тугодумие.
Она ответила благодарным взглядом и вонзилась в толпу, колыхавшуюся у входа в кинотеатр. Я последовал за Ледневой и нашел ее торговавшейся с тремя юнцами. Я их узнал с первого взгляда, это были персонажи из моего недавнего прошлого: Ибрагимов, Саленко и главарь этой шайки Федоров.
– Ба, студент! – удивились мои бывшие ученики. – Но учти: блата не будет. У нас билет с наценкой!
– Неужели вы не понимаете? Это же типичная спекуляция, – сказал я строго, будто вернулся к ним на урок.
– Я думала, не пришли их девчонки, и они продают лишние билеты, – смутилась Нелли и тут же рассердилась: – Если не прекратите, я вас сама отволоку в милицию!
– Студент, уйми свою чувиху, не то останешься без билетов, – пригрозил Ибрагимов.
– Убавь горелку! – осадил его Федоров. – Понимаешь, студент, это не спекуляция, а наша работа. Прежде чем загнать эти бумажки, – он развернул веером синие листочки, – их нужно добыть, смыться с урока, и учти: с позволения учителя. Спросишь: зачем? Да в час открывается касса с билетами на вечер, на них самый спрос. Значит, наш приварок не прибыль, а плата за тяжкий труд. Как, студент, усек?
Ну да, школа, где моя проходила практика, в тридцати шагах от кинотеатра, и у меня они тоже отпрашивались с урока, то заболел живот, то еще какой-нибудь недуг.
– Но сегодня-то воскресенье! – напомнил я, спохватясь.
– Фу, студент, ты как бюрократ! Придираешься к каждой букве, – поморщился Федоров.
– Что вы заладили: студент, студент? Нестор Петрович закончил институт, он – наш учитель! – не выдержала Нелли.
– Ни фига себе?! – поразились юные труженики спекуляции и толкнули друг друга локтями. – А он растет! Поздравляем, поздравляем! Мы к этому тоже причастны. Он – наш подшефный, – пояснили они Нелли. – А потому мы вам билеты отвалим по госцене. Считайте это нашим подарком!
Поначалу я хотел отказаться, но, взглянув на умоляющее лицо Ледневой, приобрел два билета, но заплатил по спекулятивной цене, солидаризуясь с жертвами этой шайки.
А потом мы смотрели фильм. Когда на экране умирал Борис и вокруг него кружились березы, моя спутница ахнула и впилась ногтями в кисть моей руки. Пришлось промолчать, стиснув зубы, – ничего не поделаешь, я – педагог.
Трамвай добросовестно приполз на мою остановку. Я вновь стартую у истоков своей улицы, начинаю торжественный марш. Наши старики уже давно покинули свои скамейки, разошлись по домам, сдав посты влюбленной молодежи. Я вступаю в обязанности начальника караула. Возле одинокой девушки я должен задержаться, прояснить обстановку. В прошлый раз с ней был этакий несуразный юноша в очках, худой, нескладный. Неужели его отправили в отставку? Если так, мне жаль их обоих, с виду они – славная парочка!
– Здесь я, здесь! – сердито отозвался юноша, выйдя из-за ствола шелковицы. – А, Северов! Все тычешься, никак не найдешь место в жизни? Говорят, пьешь, спился вусмерть! – Парень небось учился в пединституте, стало быть, мы с ним собратья.
– Извини за банальность, но слухи о моей… Можно не продолжать? – попросил я без обид.
– Это Лесик, – сказал парень, отмежевываясь от сплетни, и оживился: – Слышь, давай поговорим. Время есть.
Но он и его девушка у меня не одни – обход не закончен.
– Потолкуем в другой раз. Я спешу!
– Согласен! Только знаешь что? Приходи с собственной дамой!
Девушка прощается по-военному: неумело козыряет левой рукой, выдав в себе левшу. А я увеличиваю шаг, мне становится зябко – воздух наливается ночным холодом. Я прикрыл грудь лацканами плаща и сунул руки в карманы. Пальцы нащупали прямоугольник плотной бумаги. Я его достаю, изучаю, стоя под уличным фонарем, и поздравляю себя с горькой улыбкой. Это чек на двести граммов любительской колбасы, оную я еще днем собирался закупить на ужин. Вспоминаю, как заплатил деньги в кассе и, получив сдачу и чек, сунул их в карман, вышел из «Гастронома», чрезвычайно довольный своей практичной хваткой. Посмотрите, граждане прохожие, какой я запасливый хозяин!
Но эту ночь придется провести с пустым желудком. Я сердито топнул на подвернувшуюся под ноги кошку:
– Еще ты будешь глазеть на меня! Брысь!
Мне показалось, будто кошка вызывающе сыта. А сытые раздражают голодных.
Мурлыка воздушно взлетела на дерево и, обернувшись, спокойно посмотрела на меня с высоты: ну, мол, и чего ты добился, псих двуногий? Может, все остальные кошки и впрямь ночью серы, но эта осталась рыжей, ее пылающий цвет пробивался сквозь тьму.
– Ладно, я погорячился, ты совершенно ни при чем. Слезай, не боись, а я пойду домой. Может, разживусь чем-нибудь у бабы Мани, хотя просить у нее уже не позволяет совесть.
В довершение ко всему из чьей-то открытой форточки до моего слуха донеслась прелюдия Баха – Гуно. Она прикончила остатки моего еще недавно сносного настроения – я неизбежно подумал о Лине и приуныл вконец.
На этот раз баба Маня осклерозилась, не закрыв калитку на засов, а может, она и помнила, но, превозмогая страх перед воображаемым грабителем, позаботилась о своем квартиранте, и я вошел во двор, избавленный от необходимости брать приступом забор и прочие преграды. Удержался и промолчал Сукин Сын – сегодня меня встретило трогательное соседское сочувствие.
Я постучался в дом. В ответ загремели цепочки и крючки. Я держал наготове, словно кинжал за пазухой, просьбу о картошке: выручайте, баба Маня, завтра верну. Хозяйка открыла дверь.
– Там у тебя… – Она не договорила, сладко зевнув, ткнула пальцем в сторону моей комнаты и ушла к себе.
Под моей дверью горела полоса света, лучились электричеством и все ее щели. Я забыл о картошке – у меня был гость! Но кого ко мне занесло? Да в такое позднее время?
Я потянул на себя дверную ручку, осторожно сунул голову в комнату и увидел странное существо, чумазое и лохматое. Судя по некоторым физическим признакам, оно было женского рода. Необычная гостья стояла голыми коленями в луже темной воды, прижав к щеке грязную тряпку, и не сводила с меня знакомых блестящих глаз.
– Учти: я о твой стол сломала ноготь, – пожаловалось чудище дорогим для меня голосом и предъявило указательный палец, самый красивый палец в мире. – Вот! А ты небось специально по крупинке собрал всю городскую пыль и снес в свою комнату. Я-то ломаю голову: отчего так чисто в Краснодаре? Кстати, где ты шлялся так долго, хотелось бы знать?!
– Я этот наглый стол накажу, измутузю до полусмерти, как бы с ним поступил достопамятный Ксеркс. Он, как тебе известно, не стушевался, поднял руку на само море, а это всего-навсего ничтожный столик, его и столом не назовешь. Больше он тебя обижать не будет, вот увидишь! – пообещал я сгоряча.
– Он ни в чем не виноват, я, если честно, зацепилась сама. И он славный стол-трудяга, друг учителя! Сколько за ним прочитано книг, сколько написано конспектов, – заступилась гостья и, поднявшись с колен, ласково погладила его столешницу размером с салфетку.
– И вообще, Полина Эдуардовна Кузькина, что вы делаете в моей комнате? И в такой час? – спросил я бестолково.
Все! Больше я не в состоянии говорить, нет слов. Я уселся на кровать (единственный стул занят тазом с мыльной водой) и следил оттуда за Линой. Прошло полчаса, но я не могу на нее наглядеться, не видел тысячу лет и теперь жадно наверстываю упущенное.
Вот она провела тряпкой по оконной раме, подошла к тазику, сполоснула тряпку, кусок испачканной ткани, в мутной воде, вроде не совершила ничего особого, но для меня это высокое действо сродни чему-то из эпохи Возрождения, чему не знаю, так подумал – и все, как в анекдоте об армянском радио: захотел и подумал, мои мозги. И Лина – самая красивая девушка в истории человечества, так я тоже подумал. Правда, она сейчас растрепана, как ведьма, и у нее на носу грязное пятно. Но эти издержки объяснимы и простительны: она убирает мою холостяцкую конуру. Аспирантка Кузькина полирует мокрой тряпкой этажерку и говорит:
– Дулась на тебя, дулась: даже не поздравил с аспирантурой. Сначала, понимаю, ты был ошарашен. Но потом-то? А еще клялся в любви!
– Я не клялся.
– Ну говорил.
– Не говорил, не решался. Боялся твоего языка. У тебя одни усмешечки. Как у Ганжи.
– А это кто?
– Мой ученик. К сожалению, бывший.
– Не важно, не говорил, значит думал. Что любишь. Это читалось в твоих глазах.
– Думал, и много раз. Всегда! И конечно, должен был радоваться твоему успеху. Но я самовлюбленный индюк.
– Коль пробил час покаяний, я тоже покаюсь. Мне не следовало секретничать, а надо было открыться сразу: Нестор, я та, с кем тебе перетягивать канат. Но я не сомневалась в провале. На кафедре, да и по всему институту только и жужжали: жу-жу-жу, какой ты, Нестор Северов, гений. Но не забирать же документы, правда? Это не игра. Вот я и подумала: если не аспирантура, то хотя бы позабавлю и тебя, и себя. Ты бы посмотрел на свое лицо, встретив меня на кафедре. Потом я хотела все объяснить, просила о встрече. Но ты стал гордецом, только не знаю с чего, и презрел все мои отчаянные старания встретиться, объясниться. Погоди, не перебивай! И я надулась во второй раз. А вчера увидела тебя с могучей девицей, вы входили в кинотеатр…