– Федоров я, – произнес кроткий голос.
Какой цинизм! Предводитель шайки окопался на первой парте, в среднем ряду, перед носом учителя, здесь обычно сиживают отличники и вообще примерные ученики. И сам его внешний вид был верхом коварства – этакий аккуратненький, даже хрупкий подросток с большой белокурой головой на тонкой трогательной шее. Именно этого ученика я мысленно называл ангелом. Его голубые чистые глаза излучали непорочный свет, такой, наверное, стоял над землей до появления первородного греха. Если верить авторам детективных романов, именно за столь обманчивой внешностью будто бы скрываются преступники, склонные к самому изощренному садизму.
– Очень приятно. Можете сесть, – промямлил я, словно он меня втянул в игру, где я вынужден исполнять роль простака.
– Спасибо! – вежливо, даже изысканно вежливо ответил Федоров и с показательным послушанием опустился за парту.
По классу прошелестел общий смешок, и я понял: да, он издевался надо мной.
Покончив с перекличкой, я перешел к очередному этапу урока – опросу, к доске вызывал учеников безопасных, уголовников не трогал, не хотел провоцировать, а ну-ка начнут дерзить, не соглашаясь с отметкой. Тогда у меня не останется иного выбора, как ввязаться в бой. Я им слово, они в ответ десять – и, считай, сорван урок. И Федоров, усугубляя мою тревогу, послал на заднюю парту, своим шестеркам, сложенный вчетверо тетрадный листок. Главарь отдавал какое-то указание своей шайке! Как у них это называется? Кажется, малявой.
Однако уголовники весь урок, не считая его смазанного начала, были благодушны, напоминая сытых хищников, отдыхающих на траве, в саванне, – тот же полусонный прищур. Лишь иногда Ибрагимов и Саленко вяло толкались локтями – играли – да, встречаясь со мною взглядом, понимающе усмехались: боишься? И правильно – бойся! А Федоров и вовсе ничем не выдавал себя – был тих.
После уроков мы остались в учительской, и Машкова подвела итоги первого дня. Она была беспощадна к нашим малейшим промашкам, а более всего досталось мне. Ольга Захаровна въедливо выискивала мои ошибки: то я сделал не так, это не этак, а главное, был излишне напряжен, – обезьяны в зоопарках и те с меньшим тщанием копаются в шкуре своих сородичей при ловле блох. И такое будет повторяться в конце каждого дня.
В общем, закрутилось-завертелось карусельное колесо моей практики. Я с сабелькой-указкой в правой руке восседал на коне из папье-маше, а мимо проносились дни-близнецы. Приходя в класс, я сразу искал взглядом своих потенциальных врагов, с надеждой: авось сегодня они пропустят школу. Нет, я никому из них не желал ни болезней, ни иных напастей, но что им стоило прогулять хотя бы один урок, мой, – для них удовольствие, а мне день спокойной жизни. Но они исправно – тоже нашлись образчики дисциплины! – являлись к началу занятий, словно им больше нечего было делать на их преступной стезе. Они сидели в классе, и я придерживался тактики, невольно избранной на первом уроке, – на опросах как бы обходил их стороной. Так было и на втором, и на третьем, и еще на… на… уроках. Точно они сидели за партой в качестве неких вольных слушателей. И что удивительно, уголовники пока вели себя относительно сносно. Будто мы заключили негласное соглашение: я не беспокоил их, а те мне не мешали вести урок. Ибрагимов и Саленко ограничивались ироническими ухмылками и фамильярным подмигиванием: молоток, фраер, ты все правильно понимаешь, дуй в том же духе. Их кукловод Федоров вел все ту же тонкую и непонятную мне линию – ну прямо-таки идеал дисциплинированного поведения, никак не меньше! Я ловчил, лавировал между Сциллой и Харибдой. Сцилла – злыдни, от кого во многом зависела моя практика, Харибда – та, кто оценивал ее. Она следила за каждым моим движением на уроке и что-то без устали заносила в свой блокнот.
Я пролавировал туда-сюда целый месяц, успев опросить весь класс – кого дважды, а кого-то и в третий раз, и выставить каждому оценку, а журнальные клеточки уголовников зияли девственной белизной. Но перемирие не могло длиться бесконечно, хотя время, если верить Эйнштейну, при желании может тянуться подобно резине. Я понимал: пробьет час и мне придется бросить перчатку к ногам врага.
Казачий сигнал «в лаву!» мне протрубила здешняя историчка, чью роль сейчас мы, практиканты, играли сообща, – каждый в своем классе, – были ее коллективным двойником. Она подступила ко мне с распахнутым журналом девятого «А» и выбрала для этого момент хуже не придумаешь – рядом со мной, а дело было в учительской, стояла Машкова. Мы обсуждали новую статью об Уоте Тайлере, опубликованную в «Вопросах истории», и тут-то она ко мне подошла и выложила свое недовольство: «Нестор Петрович, вы меня загоняете в аховское положение! – Она ткнула сухим перстом в журнал. – Минул месяц, у Федорова, Ибрагимова и Саленко ни единой отметки! Спрашивается: что я им выведу за четверть? Из чего?» – «Я тоже на это обратила внимание, – бесстрастно поддакнула Ольга Захаровна, – и занесла вам в минус. Нестор Петрович, может, вы их боитесь?» – «Ну что вы, Ольга Захаровна?! Волков бояться, так сказать, не работать в школе! Видите ли, на этих учениках я шлифую свой психологический метод. Я в поиске, коллеги! – солгал я, чувствуя, как зажглись мои щеки. – Сейчас они нервничают, стараясь понять: почему я их не вызываю и что это значит. И теперь, именно со следующего урока, – представляете, какое совпадение? – я начинаю отстрел, опросами конечно. Бах! Извольте к доске! И так почти каждый урок. К завершению четверти я вам вручаю ягдташ, набитый их отметками!» – «Можно и неполный, – смилостивилась историчка, – и не подстрелите кого-нибудь по ошибке!» Гранитное лицо Машковой осталось непроницаемым – поди угадай, как она отнеслась к моему бахвальству.
«А чего ты боишься? – спросил я, дискутируя с самим собой перед сном, лежа в постели. – Ну сорвут тебе урок и все оставшиеся уроки. Ну поставит Ольга тебе нечто нелестное, но практику-то, надеюсь, зачтет. А большего и не надо. Учительство тебе ни к чему, все равно ты намерен заняться наукой. Зато восторжествует справедливость – доколе это хулиганье будет оставаться безнаказанным да еще пользоваться этим? Злоупотреблять! А ты сам сбросишь бремя цепей! Избавишься наконец от унизительной зависимости – и от кого? От шайки каких-то малолетних преступников. Да здравствует свобода!» И я заснул воином, готовым на другой день вступить в бой за справедливость и свободу.
И все же на уроке я не был столь бесшабашен, как ночью, и мишенью для первого выстрела избрал Саленко, казавшегося мне противником менее грозным. Он был примитивней своих сообщников и не столь агрессивен – без команды «фас!» сам не вцепится в глотку, такое у меня о нем сложилось впечатление. И вопрос я, страхуясь, подобрал попроще, на такой, по моим расчетам, не ответит только законченный дурак. Тот, кто чуток поумней, должен вытянуть хотя бы на тройку.
И я, начиная опрос, сделал глубокий вздох и пальнул:
– На этот вопрос нам ответит Саленко!
– Я? – искренне удивился длинный и стриженный наголо.
– Именно вы! Или у нас есть второй Саленко? – съязвил я, храбрясь.
– Иди, иди, – развеселился Ибрагимов и слегка шлепнул приятеля по затылку. – Тебя просит учитель. – А мне послал заговорщицкую улыбку: мол, хохма – высший класс!
– Ну раз без меня не обойтись. – Саленко тоже включился в предполагаемую игру.
Он выбрался из-за парты и, кривляясь, строя рожи классу, вышел к доске.
– И чё? – спросил Саленко, готовясь к занимательному продолжению.
Я, не привередничая, повторил вопрос.
– Так я ж не учил! – радостно известил долговязый, предлагая и мне разделить его восторг.
– Жаль, что не учили. Я вынужден! Слышите, Саленко? Я вынужден вам поставить двойку! – рубанул я и машинально принял боксерскую стойку, собираясь отразить удар.
– Ну да? – не поверил Саленко. – Настоящую двойку?
– Самую! Крупную, жирную цифру «два», похожую на шахматного коня. Или морского конька, как вам больше нравится! – подтвердил я, отрезая себе все пути к отступлению, вплоть до последних спасительных тропинок. – Возвращайтесь на место!
– Вы даете, – недоуменно пробормотал Саленко и, продолжая изумляться, при ошеломленном молчании класса вернулся за свою парту.
Ибрагимов встретил приятеля бурным весельем:
– Атас, Сало? Схлопотал? Дай пять! – и протянул ему короткую, словно обрубленную, ладонь, а Саленко нехотя мазнул по ладони своей пятерней.
– Что ж, тогда наше любопытство удовлетворит Ибрагимов! – вмешался я в эту почти семейную сценку.
Он явно такого не ожидал, себя-то считал неприкасаемым и потому долго вникал в мой текст. Зато Саленко брал реванш:
– Чего сидишь? Валяй, Брага, не дрейфь! – От возбуждения он даже зашепелявил.
– Да, мы ждем! – напомнил я, кому-то могло показаться, виновато.
– Вы же знаете: я не учил, – сказал Ибрагимов, нахмурясь.
– Ошибаетесь! Я этого не знал. Мог только предполагать, но надеялся на обратное. Я, Ибрагимов, верю в людей, верил и в вас, – пояснил я не совсем уверенно.
– Ладно, ставьте пару, – угрюмо согласился крепыш.
– И я ставлю! – сказал я, утверждая свою независимость.
Третий кандидат напрашивался сам собой, другого сейчас не было и не могло быть. Начинался последний и решительный бой, и я ринулся в него очертя голову.
– Федоров! Может, вы удачливей своих товарищей? Попробуйте дерзнуть! Или слабо?
– Я попробую, – согласился ангелочек, ничем не выдав своих чувств, и спокойно вышел к доске.
Он обстоятельно поведал и мне, и классу о Пугачеве, а упомянув его родимую станицу Зимовейскую, главарь шайки показал ее местонахождение на карте и по собственному почину добавил: мол, оттуда же родом и Разин Степан, – вот он какой, этот населенный пункт! Федоров ответил на «пять», но я уже вышел на тропу войны и, осмелев, мстил за свои унижения, да и как поставишь пятерку грабителю, пусть он ее и законно заработал, такое психологически было просто невозможно, – нет, у меня не поднялась рука, и я вывел ему «четыре» и был, конечно, не прав. Однако Федоров принял эту очевидную несправедливость с кротостью ягненка, обреченного на заклание, безропотно сел за парту, даже одарил меня милой улыбкой, а за ней, разумеется, таился сам сатана.