Навстречу группами, в одиночку шли люди: в картузах, ватниках, худых пальтишках, в ношеных сапогах, солдатских обмотках, а кто и в лаптях, но шли веселые, горластые, споря и доказывая друг другу неизбежность мировой революции.
— Теперь пошло, покатилось, — кричал замасленный рабочий картуз какому-то старорежимному котелку. — Теперь не остановить, пока земной шар не зальет. Девятый вал. «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем…»
Котелок затравленно оглянулся и ускорил шаг.
Вдоль тротуаров стояли фонари, похожие на маленькие стеклянные избушки на курьих ножках. Слепые избушки. По ночам в их окошечках не было света. Электричества в Москве не хватало, как хлеба.
Миновали длинное строгое здание с решетками на окнах. «Поч-там-т» — разобрал Левша написанное прямо по фасаду и с ненавистью посмотрел на двуглавого орла, прилепившегося над вывеской. «Содрать забыли», — ругнул тех, кто за этим следит.
Вышли на Каланчевскую площадь, серую от пыли, мусорную от обрывков бумаги, которую ветер то сгонял в кучи, то снова расшвыривал, как строптивый мастер, недовольный своей работой.
Напротив — башенка на башенку, стрела на стрелу — громоздился Казанский вокзал, восточные ворота города.
На перроне не протиснуться было от мешочников. В стране было голодно, и мешочники гоняли во все концы за хлебом.
…Чекист Столяров тоже ехал за хлебом. Только не с мешком, а с вагоном. Вот он, его вагон — кирпичный квадратик на ножках-колесиках. Вагон-штаб и еще два десятка таких же вагончиков, прицепленных к штабу. Справа белым по красному на вагоне-штабе что-то написано.
— Со-рок чел… во-семь лош…
У Левши — глаза на лоб. Вот это фокус: в такой махонький вагончик запихнуть столько людей и лошадей!
Он тут же насел на Столярова: открой и покажи!
Дверь с визгом отъехала в сторону. Левша сунул голову в щель и опешил: ни людей, ни лошадей. Одни плуги, бороны, косы, топоры и человек при них — веселый, молодой, в такой же, как на Столярове, кожанке. Увидев Столярова, он высунулся из двери, помог ему и Левше взобраться в вагон и, усадив на поленцы, спросил:
— Ну, был?
Левша знал, о чем он спрашивает: был ли Столяров у Ленина?
…В Москву Леонида Столярова вызвал Дзержинский. Из Ярославля, где тот участвовал в подавлении эсеровского мятежа, в столицу его вез нешибкий паровичок, и Столяров успел остыть после боя.
Дзержинский — строгий, усталый, шинель внакидку — сидел за столом и, пощипывая бородку, читал. В сердце у Столярова шевельнулась жалость: худющий, чем жив только? Дзержинский вскинул голову, улыбнулся, и первое впечатление пропало. Перед Столяровым сидел живой, энергичный человек. «Глаза, — догадался он, — вся жизнь в глазах…»
— Не ранены? — ощупывая Столярова взглядом, спросил Дзержинский.
Столяров похолодел: откуда про рану знает? Он про нее никому не рассказывал. Сам, тайком, перебинтовал. Да и какая там рана… Царапина. Обожгло шею осколком. Скрыть? Солгать? Нет, не Дзержинскому.
Сознался и спросил, откуда про рану знает?
— Вы к нам, сюда, прямо из боя? — усмехнулся Дзержинский.
— Да, — насторожился Столяров, — оттуда.
— Ну, вот, — сказал Дзержинский, — а в бою, как нам известно, свежих подворотничков не пришивают.
Столяров покраснел: выдал проклятый бинт!
— Недели на поправку достаточно? — спросил Дзержинский.
— Что вы, Феликс Эдмундович, давно уже зажило, как на…
Дзержинский строго посмотрел на говорившего. Столяров осекся, вспомнив чекистскую быль о том, как Дзержинский пробрал одного сотрудника за утрату чувства… человеческого достоинства. Слова «на собаке» застряли у него в горле.
— Через неделю получите назначение, — сказал Дзержинский.
У Столярова кровь застучала в висках. О простом назначении, конечно, и речи быть не могло, только о специальном, секретном, очень важном. Иначе зачем бы его стал вызывать сам Дзержинский? В тыл к белым, а может, и за границу — проведать, как там с мировой революцией?..
Дзержинский встал, подошел, сел напротив и сказал, загибая узкие, как папиросы, пальцы.
— Три фронта держим, а четвертый по швам трещит.
Столяров насторожился: это какой же четвертый? В газетах только о трех писали. Значит, новый. Кто же на них полки ведет?
— Генерал голод, — сказал Дзержинский.
Вот оно что! Серьезный генерал. Но при чем тут он, чекист Столяров? С голодом, насколько он понимает, не с винтовкой, а с плугом бороться надо. Винтовкой хлеба не добудешь.
Но Дзержинский, как оказалось, был на этот счет другого мнения.
— Хлеб у крестьян есть, — сказал он. — Только крестьянин разный. Бедняк — свой брат. Уговоришь — последним поделится. Кулак — враг. К нему с уговорами не суйся. К нему — с винтовкой… — Дзержинский пытливо, в упор посмотрел на чекиста. — Короче, с винтовкой за хлебом, товарищ Столяров. Партия велит, Ленин… Кстати, Владимир Ильич вами интересовался…
Столяров встал и вытянулся. Губы у него дрогнули.
— Мной? — спросил он.
— Вами, — улыбнулся Дзержинский, тоже вставая.
И вот он у Ленина. Смотрит на него, как на чудо, не понимая, как это неприятно Ленину. И лишь, когда тот, нахмурясь, принимается нетерпеливо барабанить по столу пальцами, догадывается отвести взгляд. Боковым зрением видит: Ленин облегченно вздыхает. Потом Ленин спрашивает, а он отвечает: о службе, о доме, о друзьях-товарищах, о боях-сражениях… Ленин впитывает его ответы и наводящими вопросами подводит к главному: как победить голод?
Столяров отвечает словами Дзержинского: к бедняку с поклоном, к кулаку — с винтовкой.
— Именно так, — замечает Ленин и достает из стола комочек чего-то черного, до жути знакомого… «Осьмушка, — догадывается Столяров, — голодный хлебный паек».
— Когда-нибудь, — продолжает Ленин, — это будет самым драгоценным экспонатом в Музее Революции. А сейчас только это может спасти ее. Вы получили назначение?
— Получил, Владимир Ильич, с винтовкой — за хлебом.
— Не только с винтовкой, — возразил Ленин. — Дадим еще мирного товара — спичек, соли, махорки, кос, плугов…
Столяров вдруг нахмурился. Ленин заметил.
— Вы не рады, товарищ? — спросил он.
— Рад, Владимир Ильич. Не в том дело…
— А в чем же? — спросил Ленин.
— Не знаю, как представляться крестьянам… Чекистом? Забоятся.
— Ну, это как представляться, — сказал Ленин. — Я бы на вашем месте… — Он встал, задумавшись, повел рукой и заговорил так, как должен был говорить Столяров, убеждая незримых собеседников. — Не нам, большевикам, вас, товарищи крестьяне, осторожности учить. «На бога надейся, а сам не плошай…» Не нами, а вами придумано. Вот вы, когда пастухи стадо гонят, что им наказываете? «Начеку будьте, волки ходят». Вот и нам, чекистам, народ то же самое наказывает: «Начеку будьте: капиталисты, помещики хотят революцию голодом задушить». Вот мы, чекисты, и начеку. И не надо вам нас бояться. А пусть нас те боятся, кто против вас и против рабочих идет. — Ленин сел, побарабанил по столу и, кольнув в сторону Столярова указательным пальцем, продолжал: — Уверен, товарищ, крестьяне поймут вас и не только сами хлебом поделятся, но и у кулака отнять помогут…
…Столярова слушали возле «буржуйки» — железной печки, столбом стоявшей посреди вагона. Печь не топилась, не надо было, но все равно слушать, усевшись возле печи, было привычней и уютней. Столяров весь так и светился Лениным. И до того отчетливо, будто в спектакле играл, представлял свою встречу с Лениным, разговор с ним, что Левше казалось, будто вот он, Ленин, рядом, протяни руку и коснешься его.
Потом было прощание. Плыли над вокзалом медленные тучи, сея скупой дождь. Шнырял по перрону зябкий ветерок, тычась, как собачонка, в кучи мусора. Иногда выходило солнце в такой же, как у дежурного по станции, красной фуражке и, бросив мрачный взгляд на землю, снова скрывалось в тучах. Но все равно было весело, потому что играл военный оркестр. Москва отправляла за хлебом свой первый эшелон.
Столяров, прощаясь, взял с Левши слово научиться писать. И что было! Левша ни клочка бумаги в Доме детей не оставил неисписанным, все, что попадало в руки, исчеркивал своими каракулями. И как-то раз вывел «Ленин»…
«Ленин», — прочитал он и ахнул. Ленин, сам написал!.. Сорвался и побежал, пугая детдомовцев своей радостью:
— Ле-нин! Сам написал. Глядите!
С этим именем и уснул в тот день. А ночью ему приснился смешной сон. Проснувшись, Левша долго вспоминал виденное во сне. Вылезать из-под одеяла не хотелось. Хоть и драное, но, как погасшая печь, оно все же хранило кое-какое тепло. В спальне было люто холодно, и пацаны, подобно Левше, не спешили с подъемом.
Вдруг за окном неожиданно и звонко, как гром, рявкнул духовой оркестр.
— Чего это, а? — спросил кто-то.
Но тут все разом вспомнили и загалдели:
— Праздник!.. Сегодня праздник!..
Седьмое ноября! Демонстрация!..
Вскочили с коек и стали весело одеваться.
Вошел заведующий, весь черный — кожанка, усы, волосы — только лицо белое. На кожанке красный бант. Вытянул руку и скомандовал:
— По ранжиру, становись!
Построил всех по росту и пошел вдоль строя. Сердца у пацанов тревожно забились. Черный добр, но строг: скажет, как завяжет, и потом — проси не проси — от слова своего не отступит.
«Драных на демонстрацию не возьму», — сказал Черный, и что было вчера! Весь вечер чинились, штопались, чистились. Красная площадь! Стоило…
И вот ребята, замерев, не сводят глаз с заведующего: улыбнется или нахмурится. Прошел вдоль строя… Обернулся… Улыбнулся!
— Ура-а!!!
В дверь громко постучали.
— Войдите! — крикнул Черный.
Вошел военный в шинели, одна рука на перевязи.
«Столяров», — ахнул Левша, радуясь и жалея друга: опять ранен. Рванулся навстречу, но вспомнил, что в строю, и замер, устремив на Столярова горящий взгляд.
Следом за Столяровым вошел еще военный с пузатым серым мешком и с хрустом опустил его на пол. В спальне вкусно запахло пшеничным запахом.