Вот так они поменялись ролями, лейтенант и Юлька. Теперь он, выздоравливающий, сидел возле нее, раненой, и смотрел на Юльку тревожными и добрыми глазами.
Больше всего Юльку угнетала разлука. Лейтенант был на выписке. И Юлька, зная это, плакала. А лейтенант Виноградов, как мог, утешал ее. Раз он сказал:
— Хочешь, вернусь с войны и женюсь на тебе, а?
Он пошутил, конечно. Взрослые часто так шутят с детьми. Но Юлька приняла его предложение всерьез.
— Ага, — сказала она, — хочу, ждать буду.
Лейтенант Виноградов уехал, не попрощавшись, чтобы Юлька не очень плакала. А под подушкой оставил адрес. Юлька нашла, когда проснулась. Город, улица, дом и шесть слов: «Прощай, Юлька, жди. Твой Ваня Виноградов».
С тех пор много воды утекло.
Лейтенант Виноградов из боя не вернулся, и след его в войне потерялся. Тетя Юля потом писала по адресу, однако не получала ответов.
Но все равно, все равно в смерть лейтенанта упрямо не верила. И вдруг она стала получать деньги. Из разных городов. Понемногу, но часто. Тетя Юля чуть с ума не сошла. Пошла на почту, и почта узнала: деньги из разных городов отправляют разные люди. Но тетя Юля не верила в разных людей. Верила в одного, Виноградова. Верила и ждала. И Юлька восхищалась ее верностью. Значит, есть, думала она, одна, на всю жизнь, дружба.
…У Юльки, как у всех, было пионерское поручение. Навещать подшефного инвалида дядю Ваню, сапожника, и справляться, не надо ли чего? Вот и сегодня она идет к дяде Ване, сапожнику. Представляет его себе и улыбается. Дядя Ваня в солдатской гимнастерке и дымчатых очках. Он всегда с ней смешно здоровается. Снимет очки, кивнет ими и снова повесит на нос. Он всегда в очках. Наверно, из-за глаз. Прячет глаза от солнца. Не от людей же. Дядя Ваня добрый. Детям чинит бесплатно. И если предлагают деньги, ругается. Ему от людей чего прятаться!
У дяди Вани в мастерской скрипка. «Трофей», — говорит он, если спрашивают. Когда Юлька просит, он играет. Но только одно: «Бьется в тесной печурке огонь». И подпевает: «До тебя мне дойти нелегко, а до смерти четыре шага». Ничего другого дядя Ваня не играет и не поет.
Раз Юлька шла с тетей Юлей мимо сапожной. А дядя Ваня играл и пел. Тетя Юля побледнела и спросила:
— Ой, кто это?
— Дядя Ваня, — сказала Юлька. — А что?
— Голос, — сказала тетя Юля.
— Что голос? — спросила Юлька.
— Не его, — сказала тетя Юля с сомнением.
— Его, — ответила Юлька уверенно. — Когда человек поет, у него другой голос.
Они подошли к окну и заглянули в мастерскую.
— Он пьет, — сказала тетя Юля шепотом.
— У него день рождения, — сказала Юлька.
Она знала. Он ее за вином посылал. Хотя старшая вожатая строго сказала: шеф имеет право выполнять только полезные поручения подшефного.
А дядя Ваня, подшефный, попросил принести вина. Какая уж тут польза!
Юлька отказалась, но дядя Ваня сказал, что у него день рождения, и она не устояла, пошла. Но по дороге вспомнила, что у дяди Вани уже был день рождения, и вернулась.
— Не пойду, — сказала она, — у вас уже было рождение.
— А я не свое справляю, — сказал дядя Ваня, — своего друга. По обещанию. Мы с ним в танке горели. Он совсем сгорел, а я только наполовину. — Дядя Ваня горько усмехнулся и постучал колодкой по протезам.
Юлька пошла домой, а он послал в магазин соседа. Вот дядя Ваня пьет и поет. Справляет день рождения друга. Для него он сейчас живой. А тетя Юля стоит и слушает. И не уходит, не может оторваться от голоса дяди Вани. Он напоминает ей чей-то другой голос. Наконец, пение оборвалось, и они ушли.
…Дядя Ваня все про всех знает. Потому что всегда с детьми. А дети всегда про все знают.
На улице сумрачно из-за туч. Но издали уже идет солнце и стреляет лучами из всех небесных бойниц. Листья на деревьях быстро-быстро разговаривают. А иные, не успев договорить, падают в канаву и плывут, надеясь высказаться потом. Над канавой сапожный киоск. В киоске дядя Ваня, сапожник.
Дядя Ваня встречает Юльку загадкой:
— Пока ношу, не дорожу, а как сношу — босой сижу.
— Туфли, — отвечает Юлька, любящая загадки. — Только я босой никогда не сижу.
— Не сидишь, — соглашается сапожник. — Как сносишь, тетя Юля новые покупает.
— Покупает, — вздыхает Юлька, чувствуя в себе совесть: туфли на ней огнем горят.
Разговор заходит о тете Юле, любимой теме дяди Вани. У Юльки новость: тете Юле сделали предложение.
Дядя Ваня перестает работать:
— Ну и что?
— А она отказала, — отвечает Юлька.
Дядя Ваня вздыхает.
— Зря она это.
— Мама тоже так говорит. Может, говорит, еще передумает.
Дядя Ваня долго-долго молчит. Глаз не видно. Может, они спят под очками?
Нет, не спят. Дядя Ваня снял очки и посмотрел на Юльку так, как никогда не смотрел: строго и требовательно.
— Вот что, — сказал он, расстегнул гимнастерку и снял красный галстук, — отдашь это ей, Юлии.
Юлька смотрела и не верила: дядя Ваня почетный пионер? А почему бы и нет? Другая дружина приняла. Инвалиды сейчас нарасхват. Но зачем его галстук тете Юле?
— Передашь ей это, — сказал дядя Ваня. И тут же отменил приказание: — Нет, лучше я сам…
Он стал писать. Написал и порвал. Снова написал и опять порвал.
— Нет, — сказал он, — не получается. Передай на словах: кого ждет, давно нет.
У Юльки в глазах страх: что все это значит?
А, догадывается вдруг она, дядя Ваня воевал с Виноградовым. Вот что это значит. Она берет передачу и, пятясь, выходит. И видит, дядя Ваня тоже выходит, ступая, как циркуль, на ногах-протезах, садится в инвалидную коляску и уезжает неизвестно куда.
Тетя Юля была дома. Юлька подошла и отдала галстук.
— Что это? — удивилась тетя Юля. — Меня заочно в почетные пионеры приняли?
Юлька смотрела и ждала. Тетя Юля развернула галстук и побледнела как мел.
— Юлька, — плача, закричала она, — Юлька, это мой галстук! Видишь, «Юлька» вышито. Я его там, на войне, Виноградову подарила.
Она не знала еще самого страшного. Юлька набралась храбрости и сказала:
— Кого ждешь, давно нет.
— Что ты! — ужаснулась тетя Юля. — Кто сказал? — уцепилась она за Юльку.
— Дядя Ваня, сапожник.
— Где он? — заметалась тетя Юля. — Скорей! — Накинула платок на голову и побежала.
Юлька побежала за ней.
…Пассажиры скорого поезда Москва — Армавир торчали в окошках, как портреты в рамах, — важные и унылые. Станция была маленькая, пустая, смотреть было не на что. Вдруг портреты ожили. От станции к поезду бежали двое: женщина с платком в руках и девочка в красном галстуке.
Выбежали на перрон и устремились к вагону, где стояла инвалидная коляска. Кондуктор протянул руку. Человек в коляске оперся, чтобы встать, но не встал: увидел бегущих и закрылся руками.
Женщина подбежала, отняла руки и впилась глазами. Вскрикнула, опустилась на колени и уронила голову на грудь человеку. Девочка стояла и смотрела, тяжело дыша. Но поезду стоять было некогда. Он свистнул и ушел, чтобы не мешать чужому счастью.
ЯБЛОНЯ
Яблоки пахли… яблоками. А чем еще им было пахнуть? И на вкус они ничем не отличались от других представительниц своего сорта — рассыпчато-сладкой, с приятной кислецой антоновки. Но как мы их расхваливали, поедая! Все в нас — сияющие глаза, чмокающие губы — выражало чрезвычайное наслаждение, которое мы якобы испытывали. И все это с единственной целью — доставить удовольствие хозяину, который в данную минуту угощал нас яблоками.
В данную! Я подчеркиваю это, ибо минуту назад мы рисковали получить от того же хозяина совсем иное на вкус угощение — заряд крупной соли из старенького дробовика.
…У ночи, как известно, все краски черны. И не наша вина — и не моя, в частности, ветерана-воина, командира отряда красных следопытов, — в том, что мы в потемках приняли колхозный сад за государственный лес и на ощупь разбили в нем свой бивуак. Нам посветить и то было нечем! Свой последний коробок отряд израсходовал еще днем, когда пытался разжечь костер… одной спичкой.
Усталые, голодные и потому злые — какая впотьмах еда — не разберешь, где яблочный джем, где селедочный паштет, — мы молча нырнули в спальные мешки и задали храпака.
Я сплю чутко. Но это вовсе не значит, что меня могут легко разбудить привычные для слуха звуки. Непривычные, да, могут. А привычные…
На фронте, бывало, отмаявшись возле своего орудия в час артподготовки, я, случалось, засыпал прямо возле лафета, и никакие громы небесные, не то что ответный огонь фашистских батарей, не могли потревожить мой сон. Но стоило в минуту затишья чирикнуть над ухом чудом уцелевшему воробью, и сна как не бывало…
Вот и тут, в саду, я сразу проснулся, услышав необычное гудение. Высунулся из мешка, как суслик из норы, и увидел мальчика Юру из своего отряда. Он слегка заикался и, прежде чем сказать что-нибудь, гудел, как паровоз, предупреждающий о своем прибытии.
— Г-у-у-у… — гудел мальчик, глядя то на меня, то на небо.
— Самолет, ага? — подсказал я, догадавшись.
Но Юра неожиданно рассердился. Покраснел и вполне нормальным голосом крикнул так, что все спальные мешки сразу зашевелились:
— Гусеницы!!!
Гусеницы в лесу? Ну и что? Что его так удивило? Ведь не крокодилы же…
Я вылез из спального мешка, поеживаясь от утреннего холодка, оглянулся и от удивления — нет-нет, не крикнул, не свистнул, не ойкнул, а просто онемел. Надо мной — крупные, с кулак борца, в прозрачных родинках-росинках висели яблоки. Заночевать в лесу, а проснуться в саду — ну, не чудо ли это?
Мы и смотрели на сад, как на чудо, пока окружающий нас мираж не был рассеян самым бессовестным образом.
— Гусеницы! — снова завопил Юра, и мы, повинуясь рыцарскому долгу красных следопытов — всегда помогать терпящим бедствие, — бросились на выручку «зеленого друга».
«Сад пожирают гусеницы. Огонь должен пожрать гусениц» — таков был наш единодушный приговор.