— Так я и знал, — сказал командир всем и Горину, — она вчера вместо тебя просилась.
Горин мрачно молчал, потому что вместо него говорило сердце. Стучало и звало туда, куда ушла Лариса-партизанка. Уходя, она оставила ему записку: «Я вернусь. Я тебя люблю». Он нашел ее только что в кармане ватника.
— Я тогда веселый был, пел, — виновато сказал Черномор, прервав рассказ.
Пестрый мальчик тотчас вступил:
— Дедушка и сейчас…
— Цыц! — Черномор с притворной строгостью стукнул палкой и продолжал рассказ.
…Пятнадцать из восемнадцати лет своего существования Лариса прожила в лесу. Тринадцать до войны и два года в войну. Три года перед самой войной она жила у толстой, как квашня, тетки Алевтины, единственной в селе единоличницы и богомолицы. Тетка промышляла по базарам разной домашней снедью и тем содержала себя и племянницу, хотя Ларисе теткин кусок всякий раз вставал поперек горла.
Отец не любил сестру Алевтину и говорил о ней так: «Богомолица, на глазах чтит святого духа, сына и отца, а за глаза — золотого тельца». Это было так. Тетка для всех была «открытой душой». И все, кто хотел, складывали в эту душу свои печали и радости. А тетка? Тетка торговала потом этими печалями и радостями, как хотела, сплетничала, предавала, льстила.
«Двурушница», — шипела на тетку Лариса, но уйти робела.
Началась война. Пришли фашисты. Тетка, не будь дурой, встретила немцев хлебом-солью и завела свое дело — открыла в деревне лавку.
Лариса плюнула на теткину лавку, а заодно и на тетку Алевтину и ушла в партизаны.
И вот сейчас с мешком за плечами она идет, крадется, карабкается, семенит, плетется, тащится, ползет к этой самой тетке за солью.
За пазухой, под ватником, граната. Идти страшно. Потому что Лариса знает, фашисты обложили партизанский лагерь, как медведя в берлоге. «Погодите, — злорадно надеется Лариса, — даст вам жизни этот медведь».
Время от времени откуда-то из серой мглы вытягивается змеиная шея ракеты, и Лариса плюхается на землю, притворяясь то кочкой, то пеньком, то коряжкой…
Вдруг, то ли учуяв что, то ли так, на всякий случай, словно из-под земли, трусливо кричит часовой:
— Хальт… Кто идет?
И Лариса замирает, как в летаргическом сне, и стоит так, едва дыша, минуту, другую, третью…
Часовой, послушав, тревожно переводит дыхание и крадется дальше.
Лариса продолжает путь.
Вот и теткин огород. Сразу за лесом. В огороде — баня. Лариса скрывается в ней, и, когда выходит обратно, ее не узнать. От Ларисы-партизанки следа не осталось. Все на ней, как на городской барышне — шляпка-чугунок вверх донышком, меховой жакетик, изящно облегающий тонкую талию, на ногах туфли-лодочки, лицо — румяный колобок в сахарной пудре, глаза и брови подчеркнуты черным, как самое главное.
Тетка, увидев Ларису, вскрикивает, и не понять, чего в этом крике больше страха или удивления?
Но вот Лариса достает партизанскую «липу» — справку, удостоверяющую, что Лариса служит у немцев, в самом городе Брянске, и страх бьет отбой, оставляя тетку Алевтину во власти удивления.
Придя в себя, тетка Алевтина догадливо и гадко усмехается: «Одна материя», — имея в виду себя и племянницу.
Через час Лариса знала все о теткиной торговлишке. И самое главное — в лавке у тетки ни крупицы соли. Всю ее ни с того ни с сего конфисковали фашисты. Ну да Лариса знала, «с чего»!
В тот же день по просьбе Ларисы тетка пристроила ее судомойкой в гарнизонную кухню. А еще через день, войдя в доверие к шеф-повару Карлу, большеголовому и тонконогому, похожему на глобус немцу, Лариса-партизанка отправилась с телегой в город за продуктами для полевой кухни.
Назад она не вернулась.
Возвращаясь из города, свернула в лес, переоделась в партизанское и стала набивать мешок солью.
Вдруг то ли сосна скрипнула, то ли кашлянул кто… Лариса насторожилась. Кашель повторился. Кашель, не скрип! Лариса выхватила гранату и спряталась за телегу. На поляну вышел Алеша-дурачок — большеногий, большерукий, сутулый как вопросительный знак.
Испуг сразу прошел. Деревенский дурачок Алеша не причинит ей зла. Он ее с пеленок знает. Сколько раз наведывался к отцу в сторожку.
Лариса вспомнила детскую игру: застать Алешу-дурачка врасплох в ту минуту, когда он не улыбается. Это никогда не удавалось. Алеша-дурачок улыбался даже во сне. Но сейчас Лариса посмотрела на дурачка и глазам своим не поверила: Алеша был серьезен. Да, полно, он ли это, Алеша-дурачок, по прозвищу «Алеша, улыбнись»? А если он, то почему не такой, каким бывает всегда?
— Алеша, — теряясь в догадках, позвала Лариса, — Алеша, улыбнись!
— Поумнел Алеша, — сказал вдруг Алеша, косо усмехнувшись в редкую с проседью бороденку.
Это было, как гром среди ясного неба, хотя, если честно, Лариса не раз слышала от отца, что Алеша-дурачок не так глуп, как хочет казаться и кажется другим.
— Форма существования, — смеялся отец.
Лариса встала.
— Ты чей, Алеша? — жалобно спросила она, сжимая гранату.
— Я наш, — сказал Алеша, — русский.
— Чего ты хочешь, Алеша? — спросила Лариса.
— Помочь, — сказал Алеша. — Ты оттуда, — кивнул он в глубь леса. — Там цинга. Без соли там смерть. А нам здесь смерть. Всем. За соль.
Лариса ужаснулась: да, смерть. Как только фашисты узнают о похищенной соли, они сожгут село, казнят жителей. Они давно грозились применить против партизан «секретное» оружие. Цинга — вот это оружие.
— Что же делать, Алеша? — с тоской спросила Лариса.
— Крах делать, — сказал Алеша, — катастрофу… крушение…
И он, как мог, объяснил Ларисе свой план.
Лариса берет соль и уходит к своим. А он, Алеша, едет в город. На спуске, там, где крутой поворот к мосту, лошадь понесет и со всей бакалеей свалится в воду. Уж он, Алеша, позаботится, чтобы она понесла. Так свистнет, так гаркнет, а нет, так и по-волчьи взвоет… (Лариса поежилась, вспомнив, как Алеша-дурачок, смеясь, подвывал волкам.) Немцы поищут Ларису и забудут: решат, что утонула или сбежала, боясь расправы.
На том и расстались. Алеша уехал, а Лариса ушла, изгибаясь под тяжестью мешка, равного ее собственному весу.
…Горин места себе не находил, ожидая возвращения Ларисы.
Раньше никогда никуда не вызывался первым, а тут в драку, никому не уступал и ночи напролет грелся у луны, подстерегал Ларису на дальних подступах к партизанскому лагерю.
Третья ночь. Луна в облаках, как масляное пятно. В лесу темно и сыро, как в старом погребе. И тихо. Все замерло. Спит до весны. Зверя и птицы тоже не слышно. Ушли от войны.
Вдруг то ли почудилось, то ли в самом деле — тихий, долгий носовой свист. Дышит кто-то. Сладко посапывает во сне.
Горин включил потайной фонарик, пошарил лучом и чуть с ума не сошел. Под елью, растопырившей ветки-крылья, уронив голову на мешок, дремала Лариса!..
Горин вздохнул и надолго замолчал.
— А потом, — выждав паузу, спросил я, — что было потом?
— Потом был бой, — сказал Горин. — А так как «секретное» оружие не сработало, мы, набравшись сил, — спасибо Ларисиной соли — выбрались из окружения и сменили лагерь.
— А порошок этот? — спросил я. — Именной, с солью?
— Невостребованная порция, — сказал Горин. — В штабе хранилась. Думали, что вернусь. А я вот, нет, не вернулся. Пошел в Брянск на связь, нарвался на засаду и…
— Дедушка ранен был, — сказал пестрый мальчик. — У него одна нога чужая.
— А Лариса? — спросил я, — вы ее… потом…
Горин виновато посмотрел на меня.
— Пытался, — сказал он, — но, нет. Думал, что вы… Ее ведь тогда за соль… орденом.
— Каким? — вскрикнул я.
— Каким? — Горин удивился моему порыву. — Отечественной войны, а что?
Но я уже овладел собой.
— Нет, ничего… — сказал я, — так, интересно.
— Да, наградили, — продолжал Горин, — и должны были вручить. Но, я не видел. Без меня уже…
Горин встал и потянул внука. Они простились и ушли. А я вынул из стола орден, найденный в штабном сейфе вместе с порошком соли, и долго смотрел на него.
Где ты, Лариса?
АДРЕС ДЕДУШКИ СЛЫШИКА
Придет время, и у каждого мальчика, у каждой девочки будет по два дедушки. А сейчас, к сожалению, у многих нет ни одного. Потому что была война и отняла будущих дедушек у миллионов мальчиков и девочек, родившихся после войны.
У маленькой Маши тоже не было ни одного дедушки. Бабушки были, целых две, а дедушек, увы, ни одного.
Маша, как все, росла любопытной и часто спрашивала: «Это что?», «Это кто?».
Мама, папа, обе бабушки наперебой отвечали: это вот что…
Раз Маша гуляла с мамой и увидела двух старичков: одного с лысиной, как тарелка, в очках, другого без лысины и без очков, но седого. Старички сидели на скамеечке под деревом и читали газеты. Светило солнце, и тени от листьев играли на газетах, как рыбки.
— Кто это? — спросила Маша.
— Дедушки, — ответила мама.
— Можно, я с ними поиграю? — спросила Маша.
— Дедушки заняты, — смутилась мама.
Но дедушки услышали:
— Нет, нет, нет, мы вполне свободны. — И приняли Машу в свою компанию.
— Вы Чьи? — спросила Маша.
— Мы-то? — Дедушки переглянулись и задумались. Потом, как по команде, строго посмотрели на сидящую на другой скамеечке надутую девочку и ответили: — A-а, теперь, пожалуй что и ничьи…
Маша обрадовалась: «Ничьи»… А она-то, она все думала, почему у нее нет дедушки? А оно вон что, дедушки, оказывается, все — ничьи, общие.
Маша тут же была наказана за свою ошибку. Надутая девочка подскочила к ней и спихнула на землю с коленей седого дедушки.
— Это мой дедушка! — крикнула она.
— Нет, мой, — уцепилась Маша за седого.
— Мой, мой, мой, — заревела надутая, и Маша уступила, она терпеть не могла плакс. Если надутой нравится этот дедушка, пусть берет, она возьмет себе другого, с круглой, как тарелка, лысиной.
И Маша перебралась на колени к другому дедушке.
Но надутая и тут не оставила Машу в покое. Налетела, как воробьиха, и стала стаскивать: