— Уходи… Это мой дедушка!
Маша до того удивилась, что даже сопротивляться не стала. Слезла с колен, заплакала и побежала жаловаться маме. Пусть мама поругает надутую за то, что она такая жадная. Мало ей одного дедушки…
Но мама надутую ругать не стала. Мама сказала, что оба дедушки ее и что вообще ничьих дедушек на свете почти не бывает.
— А где же тогда мои? — спросила Маша.
И тут впервые узнала горькую правду: оба Машины дедушки не вернулись с войны: один — мамин — погиб, а другой — папин — пропал без вести.
— Потерялся? — спросила Маша.
— Безвозвратно, — вздохнула мама. Маша удивилась: разве можно потеряться безвозвратно? Потерянное всегда находится. Как, например, ее мяч. Потерялся, а потом через год нашелся. Похудел, правда, и перестал подпрыгивать, но это, наверное, от разлуки. Она тоже худеет, когда долго не видит маму, и перестает подпрыгивать.
— Не бойся, — сказала Маша маме, — если потерялся, найдется.
Сравнение потерявшегося мяча с дедушкой почему-то развеселило маму. А не все ли равно? Для Маши в окружающем ее мире все было живым, вещи тоже. Они, как и люди, могли потеряться и снова найтись. Найдется и дедушка. Маша твердо верила в это, хотя порой и на нее находили сомнения.
Чего-чего только не было у девочки… Разве что дедушки. И от этого жизнь казалась Маше не очень хорошей. Раз Маша задумалась, почему ей живется хорошо? Потому, сказала одна из бабушек, что твой дедушка отдал за это жизнь. Как страшно: для того, чтобы одним хорошо жилось, другие должны были навсегда остаться на войне. Маше не хотелось такой жертвы. Лучше бы она не родилась, а дедушки вернулись.
Раз Маша с мамой пошли на вокзал встречать дежурную бабушку. Они по очереди «несли вахту при внучке»: уезжала одна, приезжала другая.
Вокзал шумел, как раковина, когда ее приложишь к уху. И все кричали, как в лесу, когда заблудишься: кто-то кого-то звал, кто-то кому-то отзывался… А громче всех кричал «скворечник» под потолком.
— Граждане, — кричал он в круглую птичью дырочку, — объявляется посадка…
И граждане, схватив чемоданы, срывались с места.
Мама посадила Машу на деревянный диван и пошла узнавать, когда придет поезд с бабушкой.
Рядом сидел какой-то пассажир и шевелил усами: что-то ел. Маша, не глядя, могла сказать что: курицу. Маше не часто приходилось ездить, но сколько ни ездила, столько видела, все едущие питаются курятиной.
Раз мама пришла с базара. Маша посмотрела в сумку и стала укладывать чемодан. Мама удивилась.
— Маша, что ты делаешь?
— Собираюсь.
— Куда?
— Ехать.
Мама еще больше удивилась. Она действительно собиралась сделать дочке сюрприз, свозить ее за город. Но откуда Маша об этом узнала?
Оказывается, от курицы, которую мама на базаре купила. Надо же сообразить! А чего тут соображать? Маша и без соображения знала, курица — к дороге.
…Мама долго не возвращалась. «Скворечник» кричать перестал. На вокзале стало тихо, как на берегу моря после шторма. Только было слышно, как Усы хрустели куриными косточками. У Маши даже слюнки потекли. Она отвернулась. Вдруг хруст прекратился и сменился вкусным чавканьем. Маша снова обернулась. Усы грызли яблоко.
Маша подумала, что яблоку, наверное, очень щекотно от усов, и засмеялась. Черные глаза, принадлежащие Усам, засмеялись в ответ. И голос, принадлежащий тем же Усам, сказал:
— Хочешь яблочко?
Маша не стала притворяться, что не хочет, и вскоре держала в руках румяное яблоко с мышиным хвостиком.
— Вы кто? — смело спросила она.
— Я-то? — Усы улыбнулись и оглядели себя. — Ай по мне не видать?
— Видать, — сказала Маша. — Вы дедушка. — И грустно добавила: — Чей-нибудь.
— Непременно. А ты — внучка.
— Да, — кивнула, вздохнув Маша. — Только бабушкина.
Усы рассердились и строго кольнули Машу:
— Как это «бабушкина»? Еще и дедушкина.
Маша вздохнула глубже прежнего.
— У меня нет дедушки. Ни одного.
Усы опали, как листья на засохшем цветке, и голос, принадлежащий Усам, крякнул:
— Дела…
— Они на войну ушли, — продолжала Маша, — и не вернулись.
— Теперь уже не вернутся, — грустно сказал голос.
— Почему же? — сказала Маша. — Дедушка Слышик может вернуться. Он ведь не погиб, а только потерялся. Без вести пропал.
Глаза, принадлежащие Усам, вдруг вспыхнули, а голос взволнованно забубнил:
— Постой, постой, девочка… Как ты сказала, Слышик?
— Да, — сказала Маша. — Я — Слышик, папа — Слышик, мама — Слышик, дедушка тоже был Слышик.
Глаза, принадлежащие Усам, то вспыхивали, то гасли; хотели вспомнить что-то и не могли.
— Слышик… Слышик… Слышик… — бормотал голос. — Где-то я… Знаешь, девочка, где-то я встречал…
— Моего дедушку? — догадалась Маша и нисколько не удивилась: она всегда знала, что рано или поздно ее дедушка непременно найдется.
— Твоего ли? — пожали плечами Усы. — Вот уж не знаю, твоего ли? Где же это было? A-а, Крым, Широкий, нет Узкий мыс… Слышик… Да, там… Слышик… Узкий мыс…
— Граждане, объявляется посадка, — загудел «скворечник», и Усы, подхватив мешок с яблоками, кинулись к поезду.
А сияющая Маша осталась сидеть на месте, поджидая маму. Вон она вместе с бабушкой. Это, оказывается, бабушкин пришел.
Маша кинулась навстречу.
— Бабушка, бабушка… Дедушка нашелся!
Бабушка качнулась. Мяч, который она везла Маше, воспользовался этим, выскользнул из рук и побежал. Маша едва догнала его…
А когда вернулась, мама укоризненно посмотрела на нее и заругала.
— Нельзя так глупо и бессердечно шутить! Бабушка давно не ждет дедушку.
Не ждет? А глаза — как они загорелись? А руки — как они задрожали? А щеки — как они побледнели? Маша впервые не поверила маме: ждет! И всю жизнь будет ждать, хоть и кивает головой, соглашается с мамой: да, мол, не жду.
Прошло время. Адрес дедушки Слышика не выходил у Маши из головы, хотя мама и сама бабушка высмеяли ее: «На деревню дедушке… мало ли Слышиков на свете?.. Был бы жив, пришел…»
Слыша это, Маша задумывалась: может, верно, был бы жив, пришел?..
Сомнения, как гусеницы яблоко, подтачивали Машину веру, и она терялась в догадках: почему же не приходит дедушка? И вдруг однажды нашла ответ. Дедушка кто? Солдат. А солдат где? На посту. И уйти с поста не может. Плохой — тот, наверное, может. А хороший — нет, хороший солдат ни за что не уйдет с поста. Даже если знает, что где-то его ждет внучка Маша. Хотя откуда дедушке Слышику знать, что у него есть внучка? Когда дедушка уходил на войну, он был только папой. А теперь — дедушка.
И не знает об этом, потому что не может уйти с поста.
Не знает, так узнает…
Я на курорт ехал. Поезд меня в Крым вез. Остановится, отдохнет и дальше бежит. Железный, а тоже, наверное, устает. На одной станции я вышел и удивился: по перрону ходил живой букет. Живой — это еще ничего, в это еще можно было поверить, а вот косички… Ну, где вы видели живые букеты с косичками? Таких букетов просто не бывает.
Я подошел ближе и узнал в букете… девочку. Всю в цветах. Интересно, с чего это она так расцвела? Мы поговорили, и букет, который девочка держала в руках, ушел со мной. Но если кто-нибудь подумал, что девочка подарила его мне, тот глубоко ошибается. Я взялся передать его другому. Кому? Дедушке Слышику, который не может уйти с поста.
Это, конечно, было странно, что я взялся передать букет: ну, где я, в самом деле, мог найти дедушку Слышика? Но самое странное не это, а то, что я его все-таки НАШЕЛ!
Город, где я жил, был похож на краба. Краб-город лежал на берегу морского залива и, если смотреть с горы, казалось, держал этот залив в своих клешнях. Одна клешня у города-краба была узкая, другая широкая. Я очень разволновался, когда узнал, что узкая клешня называется Узким мысом, а широкая — Широким.
Узкий мыс… Сердце у меня забилось. Ведь это был адрес дедушки Слышика! Я камнем скатился с горы, забежал домой, схватил букет и помчался на Узкий мыс…
Увы, дедушка Слышик не мог здесь жить. Узкий мыс был гол, как футбольная камера без кожаной покрышки, — ни одного домика. И только у самого, самого моря я увидел могилку и памятник над ней: гранитный парус, наклоненный в сторону моря. Как будто стоял кто и настороженно, из-под козырька, смотрел вдаль и прислушивался к чему-то.
Я подошел ближе. На одной стороне «паруса» сверкала алая звезда, а на другой… А на другой тревожными буквами было выбито: «Моряку-десантнику Слышику».
Я преклонил колено и положил цветы.
…Ты слышишь меня, девочка Маша?
Твой дедушка-солдат на посту. Он не может уйти с него. Его пост вечен.
НИР ТВАЗ
— Ну-с, тише, — сказал старый учитель Добряков и сел за стол.
Это, конечно, странно, что он так сказал. В комнате, кроме него, никого не было. Но старый учитель Добряков, в отличие от некоторых своих учеников, всегда знал, что делал, говорил и писал. Стоило старому учителю Добрякову сесть за стол, как все, что было в комнате, начинало стучать, греметь, скрипеть, звенеть, звякать, хлопать, тренькать и бренькать… Теперь ты понял, о чем идет речь? О предметах неодушевленных, отвечающих на вопрос что: окнах, дверях, стаканах, пузырьках, блюдцах, флакончиках…
Поэтому старый учитель Добряков, садясь за стол, всегда обращался к вещам с просьбой вести себя потише. Но вещи, пользуясь добротой старого учителя, вели себя точь-в-точь, как некоторые твои сверстники и сверстницы на уроках.
То дверь — «О-о-ох…» — скрипуче зевнет, забыв о приличии. То форточка — «Бац!» — даст оплеуху задремавшей раме. То — «Хи-хи-хи…» — совсем уж не к месту зазвенят стаканчики в буфете.
Поэтому с предметами неодушевленными старому учителю Добрякову приходилось держать ухо востро, как, впрочем, и с одушевленными. Ты понимаешь, кого я имею в виду…
Иначе и быть не могло. Такой была работа у старого учителя Добрякова, что всему дому приходилось держать язык за зубами. По вечерам, вернувшись из школы, он проверял сочинения своих учеников.