— Неужели не мог удрать?
— Мог, — спокойно ответил я.
— Почему же он не…
— Потому что не хотел, — перебил я его.
Командир сжал кулаки.
— Значит, измена?
— Я этого не сказал.
— А что ты сказал? — спросил командир.
— Что он сдался в плен, — сказал я.
— Сдался, чтобы изменить, — сказал командир.
— Нет, — возразил я, — чтобы помочь.
— Противнику, — сказал командир.
— Нет, — сказал я, — нам.
— Каким образом? — спросил командир.
— Соберет разведданные и передаст мне.
— Каким образом? — как кукушка, повторил командир.
— Это наша тайна, — сказал я.
Под вечер я отправился на свидание с Павкой. Солнце, увядая, роняло на землю последние лучи. Воробьи, прощаясь с ним, орали так громко, будто никогда больше не надеялись увидеться с ним снова.
Я проскользнул под носом у часовых противника и забрался на сосну, над которой расположился отряд юнармейцев, пленивших Павку. Мой друг, связанный по рукам и ногам бельевой веревкой, пластом лежал на полянке. Единственный орган, которым он мог действовать, был язык. И Павка действовал им, как умел.
— Эх, вы, — корил он окружающих. — Разве так с пленными обращаются? Я к вам — добровольно, а вы…
Но никто в Павкино благородство не верил.
— Заткнись, шпион, — кричали ему со всех сторон.
Я щелкнул соловьем.
Павка встрепенулся и украдкой посмотрел на сосну. Увидел меня и весело подмигнул. Он еще мог веселиться! Впрочем, надо отдать должное моему другу, он ни в каких передрягах не терял присутствия духа. Но сейчас, на что он мог надеяться сейчас? Как, связанный по рукам и ногам, мог передать мне разведданные?
Заиграла гармонь. Внизу плясали. Выступала «фронтовая» бригада. Раздались аплодисменты и почти одновременно с ними — сатанинский хохот Павки.
— Хи-хи-хи, ха-ха-ха, хо-хо-хо…
Юнармейцы рассерженно набросились на Павку.
— Эй, ты чего тут, ну?
— Ой, не могу… — стонал Павка. — Танец умирающих барашков на льду… Ой, держите, умру… Хи-хи-хи, ха-ха-ха, хо-хо-хо… Мне бы… Да я бы…
Павка знал, на что бил. Рассвирепевшие юнармейцы тут же освободили его от пут и выпихнули в круг. Грозное молчание нависло над поляной.
Павка украдкой подмигнул мне и «зачесал» пятками. Чего он только не выкомаривал! То хватался за голову с явным намерением лишить себя этого важного органа. То, с размаху, будто от пчел отбиваясь, щелкал себя по щеке, по лбу, по шее… То вдруг принимался фехтовать с невидимым противником, выбрасывая вперед то правую, то левую, а то обе руки сразу.
Это не было танцем. Это было издевательством над танцем. Но когда «синие» догадались, что их дурачат, все было кончено. Я уловил то, что на языке немых хотел передать мне Павка: «Через два часа наступление. Сообщи нашим. Как понял? Прием».
Он ждал ответа. Плясал и ждал, сцепив над головой руки. В ответ на этот жест, я тоже должен был сцепить руки и, как китайский болванчик, покивать головой: понял, мол, понял…
Увы, я не сделал этого. Обрадованный тем, что понял Павку, я как-то вдруг забыл о языке немых и что было духу заорал своим собственным:
— Понял… Бегу… Ах! — и я, как лавина, обрушился на головы опешивших юнармейцев.
В стане противника поднялась паника.
— Стой!.. Лови!.. Держи!..
Так мы им сразу и дались… Дудки! Сражались, как гладиаторы. И «синим» пришлось немало попотеть, прежде чем им удалось связать меня и Павку. Но и после этого им не удалось насладиться победой. На поляну с автоматом в руках выбежал наш командир и крикнул:
— Сдавайтесь, вы окружены!
…Потом, наедине с Павкой, мы долго спорили, помог или не помог нашей победе язык немых. Мне кажется, что помог. Ведь не зря же мы его учили, а?
ДРЕССИРОВЩИКИ
В сарае среди бела дня орал петух. И я сразу догадался, где мне искать Павку. В сарае. Сделал, наверно, петуху «ночь с рассветом» и слушает, как тот надрывается.
Я открыл дверь и вошел. В сарае было светло, как под решетом. Потому что из всех щелей било солнце.
За столом сидел мой друг Павка, а на столе петух. Один из них молчал, а другой кукарекал. Я просто обалдел, услышав это кукареканье. Потому что кукарекал не петух, а мой друг Павка.
— Эй, — сказал я, — ты чего?
— Тише, — Павка погрозил мне пальцем и голосом молодого барашка проблеял, — ке-ке-ре-ке…
Петух испуганно отпрянул в сторону, но какая-то сила тут же притянула его обратно.
— Не уйдет, — радостно засмеялся Павка, теребя рыжую челку, и, удостоив меня вниманием, добавил: — Он у меня на резинке.
— А зачем ты его?.. — начал я.
— Чего? — перебил меня Павка, и слово «мучаешь» не посмело слететь у меня с губ. Я всегда боялся обидеть своего друга.
— Зачем ты его, — продолжал я, — развлекаешь?
— Не развлекаю, — сказал Павка, — а вызываю на разговор.
У меня отпала нижняя челюсть.
— Вызываешь ку-ку-да? — заикаясь, спросил я.
— Не куда, а на что, — вразумил меня Павка. — На разговор. Теперь понял?
— Теперь меньше, чем раньше, — сказал я.
Павка смерил меня насмешливым взглядом.
— Ты всегда такой бестолковый, да? Ему русским языком, а он… На вот, читай. — И Павка сунул мне под нос пионерскую газету.
— «…Пока изучены лишь некоторые формы поведения животных, — вслух прочитал я. — Но эти работы показывают, что нет абсолютной пропасти между умом животных и человека».
— Нет пропасти, понял? — торжествовал мой друг Павка. — Читай дальше. Нет, я сам. — И, выхватив у меня из рук газету, Павка продолжал: — Вот: «Пчела считает до трех». Мало? Слушай дальше: «Немецкий ученый О. Келлер обучил ворона Якова счету». Ай да Яков!
— Якоб, — поправил я, — там напечатано: обучил Якоба.
Дурак, кого хотел поймать на слове! Хитрец Павка тут же нашелся:
— Якоб это по-немецки. В переводе — Яков. Считает как, а?
— Как? — спросил я.
— Как? — мой друг завел глаза. — До тысячи, вот как!
— Там этого не написано, — сказал я.
— А чего писать? И так всем ясно. Кроме некоторых, — съязвил Павка по моему адресу, но тут же забыл о нанесенной обиде и, обняв брыкающегося петуха, подобревшим голосом спросил: — Ты думаешь, это кто, а?
— Петух, — фыркнул я.
— А еще? — спросил Павка.
— Сто раз петух, — сказал я.
— Балда, — сказал Павка.
— Петух балда? — удивился я.
— Ты балда, — сказал Павка, — а петух… Петух — это… это, — торжественно сказал он, — будущее светило математической мысли. Научим его и…
— И? — спросил я.
— И на рыбалку, — ликовал Павка. — А петя за уроки. Задачки решать. По математике.
— А по русскому? — с надеждой спросил я.
— По какому еще русскому? — наморщился Павка.
— По русскому письменному, — сказал я. — Переписать и расставить знаки препинания.
— Чем? — холодно спросил Павка.
— Чего… чем? — не понял я.
— Чем он будет расставлять эти… как их… знаки запинания? — заорал Павка.
Я разозлился и заорал в тон Павке:
— А чем он будет задачи решать?
— Карканьем, — сказал Павка, — как ворон Яков!
— Петух не каркает, — сказал я, — петух кукарекает.
— А мы его переучим, — сказал Павка, — каркать будет. Он подумает, что по-другому нельзя и… Кар-рр!
Петух поднял голову и насторожился.
— Кар-рр! — поддержал я Павку.
— Кар-рр… Кар-рр… Кар-рр! — заорал Павка.
— Кар-рр… Кар-рр… Кар-рр! — завопил я.
И петух не выдержал, взмахнул крыльями и затрубил так, что мы чуть не оглохли:
«Ку-ка-ре-ку!!!»
Дверь распахнулась, и в сарай, путаясь в длинной юбке, вошла Павкина бабка. В руках у нее сверкал топор.
— Где он? — мужским голосом спросила бабка.
Я на всякий случай спрятался за Павку. Мало кого она имела в виду? Может, меня. Я сам слышал, как она раз уверяла Павкину мать, что дружба со Славкой, то есть со мной, не доведет ее сына до добра.
— Где он? — повторила бабка, наступая на Павку.
— А, он… — не представляя, о ком идет речь, воскликнул Павка. — А его здесь не было.
— Как не было? — затрубила бабка. — А петух? Петух днем кричал, стало быть, хоря увидел.
— А, хоря, — как родному, обрадовался Павка. — Хоря мы погнали. Я и вот он, Славка. Мы на него как… — Павка сжал кулаки. — А он от нас как… и улетел.
— Чего? — опешила бабка. — Хорь-то?
Надо было выручать друга.
— Улизнул, — сказал я. — Павка хотел сказать, улизнул.
— Да, — сказал Павка, — я хотел…
Бабка подозрительно покосилась на нас и, уходя, вдруг закричала женским голосом:
— Куря, куря, куря…
И что удивительно, наш петух, гордая птица, будущее светило математической мысли, тотчас отозвался на эту унизительную кличку и, радостно кокоча, сиганул со стола вслед за бабкой. Павка едва успел отцепить резинку.
Опыты по ликвидации пропасти между умом животных и человека пришлось отложить.
…В честь ворона Якоба мы решили назвать своего петуха Яковом.
— Яков, Яков, Яков! — закричал Павка, встретив петуха на следующий день.
Петух и гребнем не повел.
— Куря, куря, куря, — закричал я, подражая Павкиной бабке, и петух, гордая птица, со всех лап бросился на мой зов.
Мы заманили Курю в старую баню и стали снова обучать его вороньему языку.
— Кар-рр! — надрывался Павка.
— Кар-рр! — выходил из себя я.
«Ко-ко-ко!» — кокотал Куря.
«Хо-хо-хо», — слышалось нам с Павкой.
Петух, видимо, просто издевался над нашими усилиями научить его вороньему языку.
— Ничего не попишешь, — вздохнул мой друг Павка, — пусть на своем языке разговаривает.
Он вынул три ячменных зернышка и положил на скамейку, где сидел Куря.
«Ко-ко-ко!» — трижды прококотал петух.
Я побледнел и посмотрел на Павку. Павка побледнел и посмотрел на меня. Такого волнения мы еще никогда не испытывали. Еще бы, наш Куря с первого урока научился считать до трех!
— Теперь пойдет, — ликовал Павка. — Теперь только подсыпай! Сегодня — до трех. Завтра — до четырех, а там и до тысячи!