За 1928–29 годы в целом по СССР объем платежей по налогу у 12,4 % кулацких дворов увеличился почти вдвое, а у 52,6 % середняцких – на 15 % [94, C. 16]. Налог взимался в деньгах; чтобы его заплатить, крестьяне должны были продавать свою продукцию. Так налоговыми средствами была искусственно повышена товарность сельского хозяйства, кулаки разорялись, крестьяне склонялись к вступлению в колхозы.
Параллельно продолжалось формирование на местах политического актива из числа бедняков и батраков. К 1 января 1930 года по 14 областям и краям РСФСР насчитывалось 24 098 групп бедноты, которые объединяли 284 564 человека [93, C. 87].
7 ноября 1929 года в «Правде» была опубликована статья И.В. Сталина «Год великого перелома», которая стала сигналом к началу массовой коллективизации. Под ее влиянием ноябрьский пленум ЦК ВКП(б) 1929 года принял резолюцию об итогах и дальнейших задачах колхозного строительства, где потребовал от местных советов, партячеек, комсомола и профсоюзов всемерного усиления внимания к делу коллективизации.
На село было решено направить 25 тысяч наиболее сознательных рабочих (вошли в историю как «двадцатипятитысячники»), чтобы усилить работы по коллективизации и контрактации. В реальности это означало, что именно им надо будет возглавить колхозы, чтобы проводить в них правильную партийную линию. На сознательность председателей колхозов, выбранных из самих крестьян, власти не очень-то надеялись. В резолюции было записано, что уже в следующую посевную кампанию (то есть весной 1930 года) партия «сплотит решающие массы крестьянства на осуществлении задач хозяйственного подъема и перехода к коллективным формам земледелия» [88, C. 625].
На местах партийные и государственные работники с энтузиазмом взялись за выполнение партийных директив. Уже в декабре Наркомфин РСФСР спустил на места совершенно секретный циркуляр, которым очищенному от сочувствующих кулакам элементов местному финансовому аппарату предписывалось провести мероприятия по решительной ликвидации недоимочности в частном секторе. На практике они вылились в полноценные облавы на кулаков, когда в секретности составлялись бригады из партийцев-финработников, командного состава милиции и ГПУ, а также рабочих, которые устраивали обыски у недоимщиков налогов с конфискацией найденного ценного имущества в счет уплаты налога [82, C. 23].
Выступая на конференции аграрников-марксистов 27 декабря 1929 года, Сталин озвучил лозунг ликвидации кулачества как класса. Уже 30 января 1930 года Политбюро утвердило спешно подготовленное постановление «О мерах по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации». ОГПУ предлагалось «направить в концлагеря 60 000 и подвергнуть выселению в отдаленные районы 150 000 кулаков».
Многочисленные свидетельства показывают, что на местах только ждали разрешения, чтобы начать раскулачивание. Вот один из документов, адресованных Сталину: «Работа по конфискации у кулаков развернулась и идет на всех парах. Сейчас мы ее развернули так, что аж душа радуется: мы с кулаком расправляемся по всем правилам современной политики, забираем у кулаков не только скот, мясо, инвентарь, но и семена, продовольствие и остальное имущество. Оставляем их в чем мать родила» [95, C. 287]. Имущество раскулаченных поступало в колхозы, укрепляя их материальную базу. Всего за 1930–31 годы было раскулачено и выслано 356,5 тыс. семей, или 1,68 млн человек [92, C. 46].
Почти одновременно с постановлением о раскулачивании, 5 января 1930 года, вышло постановление ЦК ВКП(б) «О темпе коллективизации и мерах помощи государства колхозному строительству», которым устанавливалось, что к концу пятилетки вместо коллективизации 20 % крестьянских хозяйств (по посевной площади), как было предусмотрено пятилетним планом, коллективизация должна охватить все 100 % [88, C. 662].
Коллективизация и раскулачивание были двумя частями единой кампании: нажим на крестьян для вступления в колхозы без достаточных материальных выгод (трактора и удобрения будут позже) неизбежно рождал недовольство, которое могло бы вылиться в организованный протест против советской власти (чего опасались «правые» в партии). Превентивный удар по кулачеству должен был лишить протест руководителей и запугать остальных. Цель была достигнута: в записках с мест отмечалось, что в районах раскулачивания резко активизировалось вступление крестьян в колхозы [82, C. 52]. К концу февраля 1930 года в целом по СССР было коллективизировано уже 56 % хозяйств [96, C. 27]. Нажим коллективизации привел к всплеску антиправительственных выступлений, которые заставили на время снизить ее темпы, но не были достаточно массовыми, чтобы стать реальной угрозой режиму. Если за весь 1929 год было зарегистрировано 1300 мятежей, то за январь 1930‑го – 346 массовых выступлений (125 тысяч крестьян), за февраль уже 736 выступлений (220 тысяч участников), за первые две недели марта 595 выступлений (230 тысяч человек) [97].
2 марта вышла известная статья И.В. Сталина «Головокружение от успехов», в которой он обвинил низовые партийные организации в искривлении партийных указаний о том, что вступление в колхозы должно быть добровольным. 15 марта ЦК партии принял постановление «О борьбе с искривлениями партийной линии в колхозном движении». Как результат, к лету процент коллективизации упал до 21,4 %.
Однако перерыв был недолог: уже в сентябре 1930 года работа по коллективизации крестьянства развернулась с новой силой, в январе 1931 ЦИК утвердил контрольные цифры по коллективизации на 1931 год: не менее половины, а по главным зерновым районам – не менее 80 % крестьянских хозяйств [92, C. 10]. Поскольку к тому времени кулаки в общепринятом понимании этой категории уже были раскулачены, в законе о едином сельхозналоге на 1931 год указывалось, что признаки кулацких хозяйств устанавливаются местными властями применительно к местным условиям [92, C. 28]. Это давало возможность продолжать использовать индивидуальное налогообложение и прямую угрозу выселения к любым несогласным.
Коллективизация не только обеспечила возможность одномоментно нарастить хлебозаготовки в два раза (еще до увеличения урожайности!): как результат, крестьяне всеми правдами и неправдами бежали из колхозов в города. Таким своеобразным способом удалось обеспечить и зерновой экспорт для закупок оборудования, и минимально необходимое снабжение продовольствием городов, и снабжение строек социализма дешевой (правда, малоквалифицированной) рабочей силой.
Энтузиазм и соревнование
1 мая 1929 года на Красной площади прошел традиционный парад. Неделей ранее XVI партконференция утвердила «оптимальный» вариант первой пятилетки, двумя неделями позднее план первой пятилетки будет утвержден V Всесоюзным съездом советов, что придаст ему силу закона. Наркомвоенмор Климент Ворошилов на параде по этому случаю заверял демонстрантов, что задания пятилетки реальны, «но для этого необходимо, чтобы все трудящиеся горели единым желанием, единым стремлением, единой волей к строительству нового, социалистического общества…» [98, C. 85].
Развитие промышленности сталкивалось с целым рядом объективных и субъективных сложностей. Многие из них сводились к тому, что принято называть «человеческим фактором»: неумение или нежелание работать как непосредственно на производстве, так и в администрации. Кадровых рабочих после многих лет войн и революций осталось совсем мало, им на смену приходила зеленая молодежь, большей частью деревенская и часто неграмотная. Кроме того, материальных стимулов явно не хватало, изобилие товаров еще только предстояло создать.
Первые полгода пятилетки давали основания для беспокойства: себестоимость продукции росла опережающими темпами, как и зарплата, а рост производства, наоборот, отставал [98, C. 98]. В этих условиях в конце января 1929 года в «Правде» была впервые опубликована написанная еще в 1918 году статья В.И. Ленина «Как организовать соревнование?», которая немедленно стала основанием для бурной деятельности всего партийного и комсомольского актива.
Ключевое отличие социалистического соревнования от капиталистической конкуренции, как не уставали разъяснять учебники политграмоты, состоит в том, что целью соревнования является не просто выявление лучших, но распространение их опыта, чтобы все могли подтянуться до их уровня, работать продуктивнее и на этой основе в конечном счете обеспечить выигрыш всего общества.
Соревнование было не просто способом интенсифицировать труд, оно прививало новое, социалистическое отношение к труду, способствовало преодолению товарности, то есть экономической обособленности отдельных производств, так как взаимные обязательства и проверки частично стирали границу между «моим» предприятием, успехи которого меня живо интересуют, и остальными предприятиями, работа которых меня как бы и не касается.
В ноябре 1931 года на приеме иностранных делегаций в Госплане член президиума Г.Б. Лауэр приводил пример, когда над станком вешали плакат «На этом станке исполняется заказ Магнитогорского завода», и пояснял: «Это делается для того, чтобы рабочий помнил, что он работает не для того, чтобы получать заработную плату, а для того, чтобы произвести такую-то часть машины для Магнитогорского завода»[13].
Такое отношение ко всей стране как к «моей» собственности, о которой надо заботиться, разумеется, поддерживалось властями, рождая непривычные для нас формы советского демократизма: делегации лучших работников, приглашаемые в Москву на парады, ходили по наркоматам и требовали отчета у наркомов о проделанной работе, устранения недостатков, которые мешают работать исполнителям на местах. С шахтерами Донбасса встречались Ворошилов, Куйбышев и даже Сталин, они инспектировали завод «Динамо» и Народный комиссариат иностранных дел… [98, C. 77, 78, 92, 95, 100]. Вряд ли, конечно, шахтеры могли подсказать дипломатам что-то по существу, но сам принцип не может не вызывать симпатии.
Обмен опытом и элементы соревновательности использовались организаторами советской промышленности и раньше: в ходу были разнообразные смотры и переклички цехов, но в первой половине 1929 года организация соревнования приняла совершенно иной размах. Заводы, цеха и отдельных работников – от шахтеров до астрономов – поощряли подписывать договоры на социалистическое соревнование, в которых закреплялись повышенные обязательства друг перед другом. И люди подписывали эти договоры, выходили работать в выходные, сами требовали друг от друга отчета о ходе реализации обязательств, одобряли передовиков и высмеивали отстающих! Центральные власти, разумеется, стимулировали это движение, но без тысяч и тысяч юных комсомольцев – газетчиков, «оргов», самих рабочих, которые как умели пропагандировали соревнование, инспектировали цеха, бичевали в местных «правдах» бюрократов и бракоделов, – ничего бы не получилось.
Соревнование, по всей видимости, оказалось гораздо более успешным, чем просто попытки агитировать рабочих составлять встречные планы. Мотивацией составлять встречные планы была «голая» коммунистическая сознательность, которой явно не хватало, а когда те же повышенные обязательства оформлялись как соревнование с соседним заводом, в дело вступали еще и честолюбие, и материальные стимулы.
В первую пятилетку поражающие воображение плановые задания соединились с почти религиозным чувством «последнего решительного боя», который должен бросить всю страну в светлое будущее. Порыв этот умело поддерживался общественными организациями, в первую очередь местными отделениями партии и комсомола.
Партия сказала: «Надо!» – комсомол ответил: «Есть!»
Комсомол в этот период стал одним из основных поставщиков рабочей силы на «стройки пятилетки». Комсомольские организации были практически альтернативной системой, контролировавшей реализацию планов и способствовавшей их исполнению. Основная помощь комсомола строительству, конечно, шла по части улучшения организации труда и его дисциплины. Комсомольцы должны были подавать пример ревностного отношения к работе, а на упорствующих воздействовали «силой общественного мнения».
Конечно, обеспечить изобилие продуктов в магазине или материалов на стройке комсомол не мог, но комсомольцы по своим каналам могли контролировать четкое и своевременное производство сырья и материалов для «своих» строек и их первоочередную отправку. Ячейки ВЛКСМ, как и ячейки партии, были на любом предприятии, пронизывая весь советский организм, словно нервная система, и помогая бороться с ведомственной обособленностью. Через полвека ту же роль в советской системе будут исполнять «толкачи», только централизованной структуры у них не будет.
Некоторые примеры «самоснабжения» комсомольцев удивительны: один из строителей Комсомольска-на-Амуре был отправлен в Хабаровск и встречался лично с маршалом Блюхером, чтобы раздобыть… портянки (онучи). Строителям прислали целую баржу лаптей, а про портянки, без которых лапти не наденешь, забыли. После беседы с маршалом в Хабаровске был объявлен аврал по розыску портянок: комсомольцы города прочесали все порты, магазины и склады, и город Комсомольск был снабжен портянками [98, C. 330]. С одной стороны, эта история показывает степень головотяпства снабженцев. С другой – маршал согласился принять комсомольца и заниматься поиском портянок, а проблему быстро решили.
В этот период, то есть еще до «больших чисток», стала складываться система, которую позже, во время холодной войны, противники СССР назовут тоталитаризмом: человеку было некуда деться от внимания, которое проявляли к его жизни всевозможные общественные организации. Комитет комсомола на крупной стройке одновременно занимался борьбой с прогульщиками и хулиганами, организовывал политучебу, кружки самодеятельности и пионерские отряды для детей семейных рабочих, устраивал спортивные состязания, боролся с грязью и беспорядком в общежитиях (то есть стыдил и высмеивал самые грязные комнаты и призывал «в поход за чистоту») и, конечно, устраивал штурмы и почины на производстве [98, C. 243]. Газеты в полной мере участвовали в этом процессе: они агитировали, мобилизовывали, знакомили с достижениями товарищей и оппонентов по соцсоревнованию, задавали формат поведения. Выездная редакция «Комсомольской правды» в Комсомольске-на-Амуре, к примеру, обучала петь хором и даже лично драила чужие бараки, чтобы своим примером пристыдить неряшливых комсомольцев [98, C. 225].
Советские общественные организации были инструментом формирования у советских граждан модели поведения, которая помогала выполнить пятилетку. Это было воспитание той самой воли к труду, которая, по мысли плановиков-телеологов, являлась самостоятельным фактором планирования. Хорошим выражением этой модели служит слоган с одного из плакатов той поры кисти художника А. Дейнеки:
Работать, строить и не ныть – нам к новой жизни путь
указан:
Спортсменом можешь ты не быть, но физкультурни
ком – обязан!
Любой энтузиазм имеет свою цену, и речь идет не только о потерянном здоровье, но и буквально о рублях, которые удалось сэкономить. Первые годы это объяснялось исключительными обстоятельствами, которые заставляют строить сразу множество промышленных объектов ограниченными силами, но, к сожалению, сам подход закрепился на десятилетия. Пример Комсомольска-на-Амуре, строителей которого привезли на пустое место, чтобы они одновременно строили город и сами себе обеспечивали быт, был далеко не единичным. В 1955 году, уже после войны, в, казалось бы, более спокойных условиях, началось строительство Красноярской ГЭС. Последние семьи, жившие в палатках, были переселены в дома только в октябре 1958 года [99, C. 52].
Постоянное использование энтузиастов для «затыкания дыр» приводило к тому, что энтузиазм постепенно угасал. В начале 1960‑х годов в советской печати даже прошла волна рефлексии о том, что героизм в принципе не нужен там, где нормально организована работа, что потребность в героях означает проблемы в отрасли [98, C. 209].