Все более и более циничное отношение ко всяческим «призывам» и «штурмам» было одним из отложенных побочных эффектов того сильнодействующего допинга, благодаря которому страна все-таки вынесла гонку первых пятилеток. Были и другие средства, которые давали хороший результат в краткосрочной перспективе и разрушительные последствия в отдаленной. Одним из таких средств был ГУЛАГ, точнее – превращение системы исполнения наказаний в ведомство с хозяйственными задачами. Главное управление лагерей НКВД, сокращенно ГУЛАГ, в перестроечные годы стало практически синонимом сталинской экономической системы. Некоторые даже объясняют всю советскую историю тем, что до смерти Сталина все держалось на страхе, а как только репрессии стали слабее и страх исчез, система стала работать все хуже и хуже.
Предыдущие разделы, надеюсь, убеждают читателя, что страх был не главным и далеко не единственным стимулом, но на особо сложные участки, куда было нелегко завербовать вольных работников, направлялись заключенные. Сам термин «зэк», по одной из версий, происходит от бюрократической аббревиатуры «З/К» – «заключенный каналоармеец» – и возник во время строительства Беломорканала (1931–1933 годы).
Рубежом в применении труда заключенных стал 1929 год. 13 мая 1929 года вышло секретное постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «Об использовании труда уголовных арестантов», которое предписывало: «Перейти на систему массового использования за плату труда уголовных арестантов, имеющих приговор не менее трех лет, в районе Ухты, И́ндиго и так далее» [100, C. 162]. Оно положило начало становлению ГУЛАГа как системы хозяйственной деятельности. Труд заключенных не был бесплатным, но их можно было направить туда, куда вольные работники не были готовы ехать ни за какие деньги.
Решение о хозяйственном использовании заключенных «удачно» дополняло решение о раскулачивании: из 1,68 млн высланных кулаков и членов их семей 1,16 млн были отправлены в лагеря [92, C. 46], которые начинали действовать как агентства по аутсорсу рабочей силы: ведомства направляли им заявки, а лагеря по договору предоставляли заключенных для работы. Из 1,68 млн членов семей бывших кулаков использовалось в народном хозяйстве 1,49 млн человек (остальные, видимо, были маленькими детьми и немощными стариками), 578 тысяч работало на лесозаготовках [92, C. 47]. Вывоз леса стал, наряду с вывозом зерна, важным источником средств для индустриализации.
Тогда же, в 1929 году, в связи с «делом Промпартии» появились первые «шарашки»: арестованных инженеров и ученых заставляли работать по своей специальности в заключении, обещая освобождение при успешном создании новой техники. Те демонстрировали чудеса производительности: группа арестованных по делу Промпартии авиаконструкторов разработала и построила истребитель И-15 всего за несколько месяцев.
«Знатные люди» и формирование квазисословного общества
Очевидно, что между бескорыстным энтузиазмом во имя идеи коммунизма и грубым принуждением подневольного труда должны были существовать всевозможные промежуточные варианты трудовой мотивации. В первые пятилетки активно использовались разные формы сдельной, сдельно-прогрессивной оплаты труда, всевозможные премиальные схемы.
В 1929 году началась, а в 1932 году официально завершилась отмена партмаксимума. Партмаксимум был введен сразу после революции, 18 ноября (1 декабря) 1917 года, и ограничивал зарплату высших служащих уровнем зарплаты квалифицированного рабочего [42, C. 108]. С 8 февраля 1932 года это ограничение снималось[14], коммунисты теперь тоже могли становиться зажиточными.
Денежные и натуральные стимулы подстегивали трудовой энтузиазм, но странным было бы не поставить на службу индустриализации еще и людское тщеславие. Ударники недолго оставались безымянными. Их портреты печатали в газетах, вешали на досках почета. Они ездили в Москву встречаться со Сталиным, а художники рисовали их портреты. Вокруг каждого из них формировался небольшой культ, молодежь поощряли равняться на них и стремиться повторить, а лучше – превзойти их достижения. По фамилии лучшего ударника Донбасса Никиты Изотова шахтеры-передовики стали зваться изотовцами, на железнодорожном транспорте возникло кривоносовское движение (по фамилии П.Ф. Кривоноса, который придумал способ повышения технической скорости паровоза вдвое), в ткацкой промышленности равнялись на Дусю Виноградову, которая научилась работать одновременно на 16, затем на 26, а в конце концов и вовсе на 50 автоматических ткацких станках[15]. Я сознательно употребляю эти имена до фамилии Стаханова, так как стахановское движение, в которое влились изотовцы, кривоносовцы, виноградовцы и другие «-цы», пополнялось опытом, трудом, энтузиазмом и смекалкой многих и многих работников.
Развертывание и популяризация стахановского движения в 1935 году означали не только переключение внимания с безымянных энтузиастов на конкретных людей с именами и биографиями, но и смещение акцентов с дисциплины на рационализацию. В первые годы повышения производительности можно было добиваться простым освоением культуры труда (что для вчерашних крестьян, пришедших на заводы, конечно, было вовсе не просто). После того как этот этап был пройден, дальнейший рост выработки оказался сопряжен с улучшением технологии, рационализацией, новаторством. Эта установка стала одним из столпов сталинской экономической системы, о чем еще будет речь. Пока же отметим, что желающим прославиться был указан конкретный путь: надо работать лучше других, и твое фото тоже появится в газетах.
Дальнейшее развитие тенденций к материальному и моральному поощрению передовиков привело к тому, что в СССР стала складываться обособленная инфраструктура, обслуживающая крупных руководителей и «знатных людей». Ее символом служат «сталинки» – роскошные, богато декорированные дома, пришедшие на смену лаконичным авангардистским кварталам. С середины 1930‑х они начинают строиться в центрах всех советских городов. Дорогие и помпезные, они, конечно, не могли разрешить жилищную проблему. Но они служили символами лучшей жизни, пропуском в которую являлся ударный труд.
В результате советское общество становилось, конечно, не классовым, но высоко стратифицированным, квазисословным: прикрепленный к закрытому распределителю и имеющий право на личный автомобиль с водителем житель «сталинки» разительно отличался от обитателя простого барака или тех комсомольцев, которых партия отправила на берега Амура. И если первое советское поколение зарабатывало свои привилегии самоотверженным трудом, то уже их дети получали значительно более высокие стартовые позиции и уровень жизни по наследству. Уже в 1949 году советская художница Р.Д. Зенькова едко изобразила таких потомков в картине «Трутни», на которой молодые девицы, утопая в мехах, бездельничают в рабочий день под портретом заслуженного папы-военного. Такая метаморфоза, с одной стороны, размывала идеалы революционного равенства, но с другой – формировала для миллионов советских граждан привлекательную, понятную, а главное – достижимую (хотя бы теоретически) жизненную траекторию, социальный лифт, который мог превратить гадкого утенка в белого лебедя, если утенок перевыполняет план.
Культурная революция
Развитие образования и науки входило в программу большевиков изначально как составная часть той мечты о равенстве, которая вдохновляла социалистов еще с XIX века. Один из плакатов 1920‑х годов гласил: «Книга поможет тебе устранить самое проклятое неравенство – неравенство в умственном отношении», другой был еще лаконичнее: «Знание разорвет цепи рабства». А с началом эры пятилеток потребность в грамотных специалистах возросла многократно. Повсюду открывались школы ликбеза (ликвидации безграмотности), рабфаки (рабочие факультеты – подготовительные вечерние курсы для подготовки к вузовским вступительным экзаменам), институты. В вузы, как правило, направляли по путевке от комсомола или партии.
Типичный путь молодого человека тех лет – прийти из деревни на заводскую стройку разнорабочим, вступить в комсомол, окончить рабфак, поступить в институт на техническую специальность и, выпустившись из вуза, вернуться на тот же завод уже инженером или мастером. За 1926–1939 годы количество слесарей увеличилось в 3,7 раза, токарей в 6,8 раза, фрезеровщиков в 13 раз, инженеров в 7,7 раза [89, C. 564].
В 1930 году все вузы были переданы в ведение профильных наркоматов, чтобы готовить именно те кадры, которые нужны промышленности. Одновременно с расширением сети учебных заведений возрастала оплата представителей умственного труда. Согласно расчетам Д.В. Диденко, «премии работникам интеллектуального труда относительно рабочих в промышленности выросли с 74 % в 1929 году до 105 % в 1933 году, а заработная плата работающих в сфере образования, науки и культуры (просвещения) – с 99 до 113 % к средней зарплате в государственном (преимущественно городском) секторе экономики» [102, C. 106].
Система просвещения преследовала не только узкофункциональные цели. По всей стране открывались клубы и дома культуры. С поправкой на всеобщую бедность и скудное финансирование власть старалась создать условия для формирования, как тогда говорили, «всесторонне развитой личности».
Глава 8Экономика довоенных пятилеток
Первой пятилетке в этом разделе будет уделено гораздо больше внимания, так как требуется описать контуры новой экономической системы. Во вторую и третью пятилетку новаций было меньше, поэтому и соответствующие разделы меньше.
Пережить первую пятилетку (1928–1932 годы)
После утверждения XV съездом партии директив к пятилетнему плану в декабре 1927 года началась очередная переделка проекта пятилетки.
В марте 1928 года собрался третий съезд президиумов госпланов, который рассмотрел тезисы нового плана и плановую ориентировку (два варианта) и принял план работ. Параллельно свой вариант пятилетки переделывал ВСНХ, представивший окончательный вариант директив по промышленности в Госплан в августе.
Официально первая пятилетка началась 1 октября 1928 года, но при этом контрольные цифры на 1928/29 год (то есть план первого года пятилетки) обсуждались только в октябре 1928 года на IV съезде президиумов госпланов, а президиум Госплана СССР дал Центральной комиссии по пятилетнему плану (ЦКПП) указание сверстать отправной вариант плана только 3 ноября.
С декабря 1928‑го по март 1929‑го было проведено 16 производственных отраслевых конференций по вопросу реконструкции промышленности. Они помогли уточнить план строительства новых заводов.
Наконец, 7 марта 1929 года открылся V съезд президиумов Госпланов, который 23 марта утвердил пятилетний план.
Нужно отметить, что представленный в марте 1929 года вариант пятилетнего плана совсем не предполагал поголовной коллективизации: доля индивидуальных крестьянских хозяйств в производстве товарной продукции должна была за пятилетие сократиться с 95,6 % до 77,1 %. Расхождение по столь важному вопросу, как темпы коллективизации, приведшее к необходимости срочно править пятилетку «по живому», говорит о том, что, несмотря на бурные дискуссии о методологии планирования, приобретавшие все более отчетливый политико-обвинительный оттенок, партии так и не удалось «продавить» плановиков. Последствия не заставили себя долго ждать: уже в 1930 году Госплан был разгромлен, Г.М. Кржижановского, С.Г. Струмилина и ряд других сотрудников вынудили перейти в Академию наук, «буржуазных специалистов» арестовали, а новым руководителем Госплана стал В. Куйбышев, который ранее на посту председателя ВСНХ защищал сверхвысокие темпы развития.
Цель укрепления обороноспособности и независимости СССР обусловила основную задачу первой пятилетки: превратить Советский Союз из страны, ввозящей машины и оборудование, в страну, производящую их самостоятельно. Для этого основной упор был сделан на развитие тяжелой промышленности и особенно на развитие машиностроения. Нужны были станки, которые делают станки.
Под потребности машиностроения планировалось развитие металлургии и топливно-энергетического комплекса. Потребности в импорте для ключевых отраслей и потребности в прокорме ожидаемого количества рабочих формировали задания для сельского хозяйства, нефтяной промышленности и лесозаготовок, потому что нефть, лес и сельхозтовары были основными статьями экспорта. На основе проектировок по промышленности и сельскому хозяйству формировались остальные разделы плана. План был сверстан в двух вариантах – отправном (реалистичном) и оптимальном (оптимистичном). Наличие двух вариантов отражало неизжитые разногласия между Госпланом и ВСНХ касательно темпов развития. После плановых органов пятилетка была утверждена XVI партийной конференцией ВКП(б) (23–29 апреля) в оптимальном, то есть более амбициозном варианте.
Наконец, пятилетний план был утвержден и V всесоюзным съездом советов 20 мая 1929 года, что придавало ему силу закона, однако уже в июле 1929 года пленум ЦК ВКП(б) повысил планы развития промышленности по итогам выполнения 1928/29 хозяйственного года, а также чтобы учесть в пятилетке новый курс на ускоренную коллективизацию, для обеспечения которой требовалось резко нарастить выпуск тракторов и сельхозтехники, а для этого в свою очередь – повысить задания по производству металла и тому подобному. Задания по сельскохозяйственному машиностроению были увеличены более чем в два раза. Результатом стал так называемый «уточненный» ноябрьский (1929) вариант пятилетки, в котором требовалось, например, довести добычу нефти до 41,4 млн т (против 21,7 млн т по оптимальному варианту), добычу каменного угля до 120 млн т (вместо 75 млн т), выплавить 16 млн т чугуна (против 10 млн т) и тому подобное. Это была уже в явном виде реализация принципа «план как ориентир для политической мобилизации масс, а не как результат научного расчета».
Постоянная переделка пятилетки приводила к тому, что на местах не знали, на какие цифры опираться при составлении производственной программы. Контрольные цифры на 1929/30 год оказались более «плавающими», чем когда-либо. Завод «Красный путиловец», к примеру, сначала получил задание на 5 тысяч тракторов, а чуть позднее – на 10. Разработанный заводом промфинплан пришлось полностью переделывать[16]. По сути, место плана заняла директива «сделать как можно больше».
В январе 1930 года в Госплане СССР прошли дебаты о сроках составления контрольных цифр на 1930/31 хозяйственный год, которые отразили продолжающееся сопротивление Госплана натиску «волевого» подхода к планированию. Председатель Госплана РСФСР Р.Я. Левин предлагал составлять контрольные цифры на следующий год после получения результатов первого полугодия 1929/30 хозяйственного года, то есть не раньше мая, а Куйбышев доказывал, что для составления контрольных цифр результаты полугодия знать не обязательно, так как правительственные директивы уже известны[17]. Куйбышева в ноябре 1930 года назначили председателем союзного Госплана вместо Кржижановского, а Левина в 1937 году расстреляли.
В итоге плановые задания на 1931 год увеличились еще больше. Из-за такой практики на встрече с иностранцами в мае 1931 года член президиума Госплана СССР Г.Б. Лауэр объявил о, казалось бы, невозможной вещи: план третьего года пятилетки по углю провален – при том, что план всей пятилетки по углю перевыполнен на 20 %[18]. План на 1931 год предусматривал рост по валовой продукции ВСНХ на 42 % вместо 22 % по оптимальному варианту пятилетки на этот год. По сельскому хозяйству рост валовой продукции был намечен в 24,7 % вместо 10,4 % [103, C. 160].
Тезис о пятилетке как сумме годовых планов был утвержден только в 1979 году, ранее сумма годовых планов превышала пятилетний. Подобная практика выглядит странной, если представлять план чем-то вроде расписания, а не политического лозунга, но в первую пятилетку это был скорее именно лозунг, своего рода «разведка боем» реальных возможностей новой экономической системы. Провал плана 1931 года как раз показал границы этих возможностей, что в дальнейшем учитывалось плановиками.
Надо указать еще одну причину такого «подстегивания»: в 1929 году на Западе разразилась Великая депрессия, и темпы роста приобрели политическое звучание в международном масштабе. На той же встрече с иностранцами в Госплане в 1931 году Куйбышев старался убедить их, что только революция и установление диктатуры пролетариата помогут восстановить экономический рост в европейских странах. Высокие темпы под таким углом зрения не просто означали усиление экономической мощи СССР, но как бы подтверждали выбор, сделанный в октябре 1917 года.
Если бы сочетание Великой депрессии на Западе и бурного развития СССР действительно привело бы к революциям в европейских странах, подстегивание темпов 1930–1931 годов со всей его штурмовщиной и несбалансированностью окупилось бы сполна.
Хлебозаготовки и импорт прогрессивных технологий
Когда в 1960‑е годы в СССР стали выходить первые исторические работы об индустриализации, их авторы не скрывали, что первая пятилетка сопровождалась падением личного потребления, но указывали, что сознательные рабочие добровольно шли на этот шаг ради будущего:
«В советской индустриализации тяготы и лишения, связанные с трудностями создания собственными силами крупной машинной индустрии, сознательно нес весь советский народ – рабочие и крестьяне, интеллигенция, ответственные работники и рядовые труженики» [104, C. 148].
В действительности, конечно, рабочих и крестьян прямо никто об этом не спрашивал. Готовность затянуть пояса ради индустриализации была определена «явочным порядком»: советская власть устояла, крестьянские выступления и рабочие забастовки были относительно малочисленными (счет шел на десятки тысяч человек в многомиллионной стране) и не превратились в новую гражданскую войну, как того опасались «правые». Сталинский ЦК партии не побоялся надавить на крестьянство и в конечном счете выиграл, разрубив гордиев узел проблем, известных по кризисам НЭПа.
К концу первой пятилетки 61,5 % крестьянских хозяйств были объединены в колхозы. Около 15 млн крестьянских дворов объединились в 211 тыс. коллективных хозяйств, охватывающих 75,7 % всех крестьянских посевных площадей [46, C. 152].
Благодаря этому удалось резко нарастить хлебозаготовки. В 1928 году государственные заготовки зерновых составили 10,8 млн тонн, а в 1931 году – уже 22,8 млн тонн [105, C. 215]. В 1927/28 году колхозы и совхозы дали только 10 % товарного хлеба, сданного государству, в 1932 году – 84,2 % всей товарной заготовки зерна [46, C. 158]. Прирост хлебозаготовок позволил и кормить резко увеличившееся городское население (за первую пятилетку около 6 млн человек переселились в города), и наращивать экспорт.
Число тракторов в МТС росло чрезвычайно быстро, но все-таки отставало от темпов коллективизации. В 1929 году в МТС было 2,4 тыс., в 1930‑м – 31,1 тыс., в 1931‑м – 63,3 тыс., в 1932‑м – 74,8 тыс. тракторов, то есть к концу пятилетки все еще приходился один трактор на три колхоза. Еще 40 тыс. тракторов было в совхозах. За годы первой пятилетки (с 1927/28 по 1932) в сельское хозяйство поступило 153,9 тыс. тракторов [46, C. 160]. Если обе цифры верны (поступило 153,9 тыс. тракторов, а на конец пятилетки числилось 104,8 тыс.), значит, треть тракторов уже успела сломаться. Ситуация усугублялась тем, что распространенной формой пассивного сопротивления крестьян коллективизации был массовый забой скота, в том числе коров и лошадей, на которых раньше пахали землю. Забой шел не только из идеологических, но и из прагматических соображений: после выполнения плана хлебозаготовок зерна на прокорм скотины часто не оставалось.
Еще часть скота погибла уже в колхозах, где было невозможно быстро создать нормальные условия для содержания и прокорма обобществленного стада. Наиболее вопиющей убыль скота была в Казахстане, где на кампанию коллективизации наложилась кампания по переводу казахов на оседлость: по данным крайкома партии, за первую пятилетку поголовье всех видов скота в Казахстане уменьшилось с 36–40 млн голов до 4 млн голов, то есть почти на 90 % [92, C. 107].
Без достаточного количества тракторов и с уменьшившимся количеством скота крестьянам приходилось интенсивнее использовать оставшихся в живых лошадей: в Заволжье в 1932 году на тягловую единицу приходилось 10,4 га пашни, в то время как в 1928 году – только 6,3 га [92, C. 80].
В итоге в первую пятилетку достаточных технических предпосылок для роста урожайности создано не было (над увеличением выпуска сельхозтехники упорно работали, но проблема временного лага исчезнуть не могла: сначала надо было увеличить хлебозаготовки, чтобы на этой основе построить тракторные заводы, а уже потом продукция этих заводов могла бы помочь селу).
Нехватка техники и тяглового скота вкупе с организационной неустроенностью недавно созданных колхозов и неблагоприятными погодными условиями привели к падению урожайности и валового сбора зерновых в 1931–1933 годах по сравнению с предшествующим периодом. Планы хлебозаготовок при этом снижать до последнего никто не собирался, что привело в 1932–1933 годах к массовому голоду, унесшему несколько миллионов жизней и ставшему самым тяжелым последствием выбранного курса.
При этом при личном участии Сталина был сначала издан закон (постановление) ЦИК и СНК СССР от 7 августа 1932 года «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности», по которому за хищение с колхозных полей предусматривалось наказание не менее 10 лет тюрьмы, а когда крестьяне побежали от голода в города, где снабжение было лучше, появилось постановление ЦИК и СНК СССР от 27 декабря 1932 года о введении в СССР паспортной системы и прописки «для разгрузки городов от лишних элементов». Секретарь ЦИК А.С. Енукидзе прямо указывал, что назначение паспортной системы – «предотвратить неконтролируемое перемещение по стране огромных масс сельского населения» [92, C. 110]. Крестьяне должны были жить в колхозах и умирать от голода там же.
Но результат был достигнут: в 1929 году из страны вывезли 0,26 млн тонн зерновых, в 1930‑м – уже 4,85 млн тонн, а в 1931‑м, несмотря на недород, – 5,18 млн тонн [106, C. 9]. Это значит, что за один 1930 год удалось нарастить экспорт зерновых в натуре в невероятные 17,5 раз (!). В деньгах рост был вдвое скромнее, так как первая пятилетка пришлась на Великую депрессию на Западе и цены на зерно упали. С одной стороны, это делало экспорт менее выгодным, но с другой – из-за Депрессии иностранцы стали более сговорчивыми и продавали в СССР такие технологии, которые в обычных условиях, возможно, вообще бы не стали продавать.
Даже резко возросший, экспорт не достигал объемов 1913 года, то есть рост экспорта не был основной причиной голода, а скорее внес свою лепту наряду с необходимостью кормить миллионы новых строителей и рабочих и неналаженностью колхозной системы. По данным Д.Д. Мишустина, на пике экспорта (в 1931 году) СССР вывез 5 % своей ржи, 12,2 % пшеницы, 18,6 % ячменя, 37,7 % животного масла [107, C. 101].
Всего экспорт продовольствия в 1931 году составил 37,2 % советского экспорта, главной статьей оставался вывоз промышленных товаров (43,3 %), преимущественно сырья и полуфабрикатов. Основными статьями промышленного экспорта были: пиломатериалы, нефтепродукты и пушнина. Для наращивания вывоза построили нефтепроводы «Баку – Батуми» и «Грозный – Туапсе» и ряд лесопильных и фанерных заводов вблизи портов Северо-Запада. Однако если сравнивать не группы товаров, а конкретные продукты, то главным экспортным товаром в 1930–1931 годах был хлеб [107, C. 109].
В современной публицистике встречаются странные заявления о том, что советская индустриализация была проплачена иностранцами, сделана на зарубежные кредиты. Западные державы наотрез отказывались кредитовать страну победившего пролетариата, которая объявила дефолт по царским займам. О невозможности получения сколько-нибудь крупного кредита писали и председатель Госплана Г. Кржижановский, и А. Микоян, и авторы «Энциклопедии советского экспорта» 1928 года. Последние указывали, что рынок капиталов для СССР закрыт, а краткосрочные кредиты и государственные гарантии служат облегчению внешней торговли (покрывают кассовые разрывы и успокаивают иностранных поставщиков), но фундаментально проблемы не решают [108, C. 115]. Проще говоря, иностранцы давали кредиты только на заготовку и вывоз из СССР сырья, но никак не на строительство гигантов индустрии.
Сводные данные по внешней торговле СССР выглядят следующим образом (Таблица 2):
Таблица 2. Внешняя торговля СССР за 1925–1937 годы (млн рублей по курсу рубля, установленному в апреле 1936 года)
Из таблицы видно, что три года первой пятилетки сальдо внешней торговли было пассивным (то есть мы завозили товаров больше, чем вывозили), но уже во второй пятилетке знак поменялся, и к концу 1935 года дисбаланс, набранный в первую пятилетку, был погашен. Общая сумма пассивного сальдо за три года составила 1950,3 млн рублей[19]. Поскольку краткосрочные кредиты все время предоставлялись и погашались, сумма задолженности была меньше накопленного сальдо. На 1 января 1933 года она составила 1003,2 млн рублей[20], причем по большей части кредитами на срок не больше двух лет. При этом за первую пятилетку в народное хозяйство СССР было вложено 52,5 млрд рублей, из них 24,8 млрд – в промышленность. Таким образом, иностранцы прокредитовали, и то косвенно, всего 1,9 % совокупного объема капитальных вложений.
Также из таблицы видно, что обороты внешней торговли динамично росли, достигнув пика в 1930 году, но после того, как основные технологии были закуплены, а в СССР начали входить в строй собственные новые заводы, внешняя торговля стала сжиматься, и в 1935 году оборот был вдвое меньше, чем десятилетием раньше. СССР закупил все самое необходимое и в дальнейшем сосредоточился на самообеспечении.
Этот маневр важно отметить, так как он среди прочего показывает, что руководство СССР не рассматривало внешнюю торговлю как средство обогащения или экспансии, то есть не руководствовалось обычной «капиталистической» логикой. СССР увеличивал объемы торговли не когда это было «выгодно» в соответствии с конъюнктурой мировых цен, а когда ему самому для развития требовались иностранные товары, которые надо было покупать за валюту. Такой подход в целом сохранялся и в послевоенные годы, даже на фоне роста мировых цен на нефть.
Резкий спад в 1932–1933 годах показывает также, что руководство в целом реагировало на разразившийся голод, пойдя в конечном итоге на сокращение экспортных планов. Удельный вес экспорта продуктов питания во всем экспорте СССР подскочил с 24,4 % в 1929 году до 37,2 % в 1931‑м, но уже в 1932‑м сократился до 25,1 %. Экспорт зерновых в 1932 году сократили в три раза по сравнению с 1931‑м. К сожалению, решения эти были приняты с запозданием.
Что же закупалось на валюту, полученную от с таким трудом форсированного экспорта? Основной статьей ввоза были, конечно, машины и оборудование. Удельный вес машин и оборудования в импорте подскочил за годы первой пятилетки в два раза: с 30,3 % в 1927/28 году до 60,1 % в 1931‑м [107, C. 29]. Если прибавить к машинам импорт металлов и другого сырья для промышленности, то удельный вес этой категории составит уже 74,9 % в 1931 году.
Помимо закупок оборудования, расширялась практика заключения договоров технической помощи с западными фирмами: они должны были подготовить строительный или технологический проект с полным его описанием и спецификациями оборудования, станков и механизмов; передать заказчику технологические секреты, патенты и другое; прислать своих представителей для наблюдения за строительством и пуском объекта; разрешить определенному количеству советских инженеров и рабочих осваивать производственные методы компании на ее предприятиях [109].
В октябре 1930 года в социалистическом строительстве принимали участие 4,5 тыс. иностранных квалифицированных рабочих и специалистов. На 4 сентября 1932 года по данным Наркомата рабоче-крестьянской инспекции в СССР насчитывалось 9190 иностранных специалистов, 10 655 иностранных рабочих, 17 655 членов их семей. При Центральном совете профессиональных союзов (ЦСПС) было создано Иностранное бюро, которое координировало и направляло работу общественных организаций с иностранными рабочими и специалистами. При областных и краевых профсоюзах крупнейших центров действовали их отделения. Они внесли весомый вклад в советскую пятилетку [93, C. 78].
Б.М. Шпотов указывает, что по отечественным данным в тяжелой промышленности за 1923–1933 годы было заключено 170 договоров технической помощи. Американский исследователь Э. Саттон насчитал 118 договоров о технической помощи, заключенных в 1920–1930 годах, и 218 договоров, заключенных в 1929–1945 годах [109]. Каждый такой договор предполагал крупный промышленный объект, построенный по зарубежным чертежам и технологиям. В чертежи советскими исполнителями вносились правки, некоторые договоры расторгались, но в целом участие иностранных консультантов позволило строить сразу по передовым на тот момент технологиям. Крупнейшие в Европе Сталинградский, Харьковский и Челябинский тракторные заводы, Магнитогорский металлургический комбинат, Нижегородский (Горьковский) автозавод были «американского типа и американского происхождения» [109]. Одновременно это стало хорошей школой для отечественных инженеров и рабочих. Например, пока строился Днепрогэс, турбины для которого заказывались за рубежом, советские специалисты по первым полученным образцам научились делать такие же, и последняя турбина, изготовленная для станции, была уже отечественной.
Также резко увеличился импорт изделий для сельского хозяйства: СССР стремился как можно скорее обеспечить деревню тракторами, чтобы подвести под коллективизацию техническую базу. В 1929 году импорт тракторов по сравнению с предыдущим годом увеличивается больше чем в три раза, в 1930‑м – по сравнению с тем же 1928‑м – в семь, а в 1931‑м – почти в восемь раз [107, C. 42]. В 1931 году импорт тракторов и сельхозмашин составлял 12 % всего импорта. Еще 6,3 % составляли материалы и изделия для развития транспорта. В целом импорт для индустриализации и коллективизации составлял 93 % всего импорта 1931 года [106, C. 6] (я беру этот год как пиковый). На все остальные категории, включая еду и предметы ширпотреба, приходилось всего 7 % импорта. Проще говоря, на время первой пятилетки СССР решил отказаться от ввоза почти всего, что не способствовало решению главной задачи – индустриализации страны.
При этом в абсолютных размерах импорт СССР оставался ниже импорта 1913 года, а вот машин и оборудования Советский Союз в первую пятилетку ввозил больше всех в мире [107, C. 55]. В период первой пятилетки свыше 50 % мирового экспорта станков пошло в СССР [107, C. 64].
Строительство и капитальные вложения
Для создания новых заводов требуются оборудование и строительные работы. Оборудование, которое планировалось произвести внутри страны, а также строительные работы включались в «рублевый» план капвложений (для иностранного был отдельный валютный), который был основной частью финансового плана. Финансовый план представлял собой разрешение наркомату потратить определенную сумму на капвложения.
Сами средства на строительство выделялись наркомату из бюджета либо как кредит от одного из государственных банков. Лимиты, установленные в финансовом плане, должны были обеспечивать общую пропорциональность, а банки должны были следить за целевым и эффективным расходованием средств.
1 июня 1928 года вышло постановление СНК СССР «О мерах к упорядочению капитального строительства промышленности и электростроительства». Им вводились титульные списки (поименное перечисление) самых важных строек, устанавливался порядок приоритетов в направлениях строительства. На каждый год утверждался предварительный план капитального строительства (заранее) и окончательный план, который состоял из предварительного плюс дополнительные объекты. Другими словами, план нельзя было уменьшать, можно было только увеличивать по мере аккумулирования дополнительных ресурсов. Постановление показывает, что скачок объемов промышленного строительства стал готовиться почти за год до утверждения плана первой пятилетки.
В том же 1928 году Промбанк и Электробанк были объединены в единый Банк долгосрочного кредитования промышленности (БДК). В отличие от привычных нам коммерческих банков, БДК получал средства для операций не в виде вкладов жителей и не от Центробанка (которого в СССР вообще не было), а напрямую из правительства в виде специальных государственных ассигнований. Будучи распорядителем бюджетных средств и выдавая их в виде кредитов промышленности, БДК фактически представлял собой не банк, а скорее контрольно-надзорный орган Наркомфина.
На практике в первую пятилетку преобладало бюджетное финансирование капитальных вложений. 1 октября 1929 года крупная сумма задолженности промышленности перед БДК была списана в порядке переквалификации банковской задолженности в безвозвратные бюджетные ассигнования [110, C. 402]. Банк теперь просто получал из бюджета средства и раздавал их предприятиям в соответствии с государственным планом капитальных вложений. Расходы бюджета могли превышать доходы на величину эмиссии. Эмиссия и кредиты насыщали экономику деньгами, необеспеченными материальными ценностями, что вело к инфляции.
Благодаря налоговой реформе (обложению покупок населения налогом с оборота и изъятию 81 % прибыли предприятий в бюджет) достигалась высочайшая концентрация финансовых средств, крупные объемы которых можно было направлять на главные стройки пятилетки. Дополнительным инструментом была ценовая политика: тарифы на транспорт были заморожены, чтобы снизить расходы тяжелой промышленности, чьи грузы составляли основную часть грузоперевозок. Фактически транспорт заставили «поделиться» частью прибыли с тяжелой промышленностью.
Поскольку равнение на «узкие места» было осуждено, выявление «узких мест» (нехватки чего-либо) служило аргументом не сокращать планы выпуска, а проектировать дополнительные предприятия по производству недостающих продуктов. Для этих предприятий, в свою очередь, требовались сырье и материалы, что вызывало новый цикл заявок на дополнительные капитальные вложения. В пределе такой подход привел бы к бесконечно большому выпуску продукции, требовавшему бесконечно больших инвестиций.
В капитальное строительство промышленности по пятилетнему плану намечалось вложить 16,4 млрд рублей, а вместе с вложениями в электрификацию – 19,4 млрд рублей. Фактически за четыре с четвертью года – с октября 1928‑го по 1932-й – в промышленность и электрификацию было вложено 24,8 млрд рублей, в том числе 21,3 млрд (86 % всех вложений) в строительство тяжелой индустрии.
Перерасход капитальных вложений, с одной стороны, показывал широкие возможности новой экономической системы по мобилизации ресурсов, но с другой – означал, что эффективность их использования оказалась ниже плановой.
Для повышения контроля за расходованием бюджетных средств, выделяемых на капитальные вложения, в последний год пятилетки (1932) были созданы специальные банки долгосрочных вложений: банк финансирования капитального строительства промышленности и электрохозяйства (Промбанк, преобразованный из Банка долгосрочного кредитования промышленности и электрохозяйства), банк финансирования социалистического земледелия (Сельхозбанк), банк финансирования капитального строительства кооперации (Всекобанк, преобразованный из Всероссийского кооперативного банка) и банк финансирования коммунального и жилищного строительства (Цекомбанк). Эти банки финансировали соответствующие отрасли хозяйства безвозвратно, то есть не выдавали кредиты, а просто переводили деньги на счета предприятий, для чего им перечислялись из бюджета предназначенные на инвестиции бюджетные средства. Смысл появления этих банков состоял в том, что они должны были проверять ход строительных работ и целевое расходование средств.
Способы выполнения пятилетки
Общие предпосылки, которые сделали пятилетку возможной, были описаны в предыдущей главе. Здесь хотелось бы остановиться на более конкретных способах ее реализации.
В 2013 году вышла ставшая очень влиятельной статья группы экономистов под интригующим названием «Was Stalin Necessary for Russia’s Economic Development?»[21]. Сжатый пересказ основных ее тезисов был опубликован несколькими популярными изданиями[22].
В статье с применением эконометрических методов было показано, что в первые пятилетки эффективность использования основных факторов производства (труда и капитала) понизилась по сравнению с временами НЭПа, из чего делался вывод, что при сохранении НЭПа развивать страну можно было бы более эффективно. Косвенно на это указывали и официальные итоги первой пятилетки. В них отмечалось, что пятилетку удалось выполнить (и то не по всем показателям) с перерасходом капитальных вложений в промышленность на 29,8 % по сравнению с планом, а также с перерасходом труда (то есть с привлечением дополнительной рабочей силы) на 45,5 % к плану [111, C. 36].
Я готов не глядя согласиться с расчетами авторов. Действительно, если вы берете миллионы крестьян, которые только-только научились читать, и ставите их к новейшим зарубежным станкам, то первое время крестьяне будут ломать станки и калечиться сами. С чем я не готов согласиться, так это с политическим выводом, что ускоренная индустриализация была вовсе не нужна. Если бы не угроза войны и не политическая неприемлемость развития с опорой на кулака, то действительно можно было бы развиваться медленнее, успевая нормально готовить кадры, лучше увязывать планы, менее активно использовать репрессивный аппарат и так далее. Неслучайно, по ряду свидетельств, сам Сталин после войны советовал лидерам новых социалистических стран не увлекаться советскими методами ускоренного развития. Но руководство СССР посчитало, что в тех внешнеполитических условиях стране необходимо выйти на новый уровень индустриальной мощи как можно быстрее и практически любой ценой.
Вместе с тем руководство понимало, что рост себестоимости, снижение производительности труда и перерасход всех ресурсов – это ненормально. С начала 1931 года предпринимаются все более настойчивые попытки повысить эффективность работы. Лозунг овладения техникой был выдвинут еще в 1928 году, после «шахтинского дела», когда группа, как тогда говорили, «буржуазных специалистов», то есть беспартийных представителей дореволюционной технической интеллигенции, была обвинена во вредительстве, которого партийные кадры не замечали в силу технической неграмотности. Однако в первые годы пятилетки было не до того, поэтому второй раз Сталин повторил лозунг об овладении большевиками техникой в речи 4 февраля 1931 года «О задачах хозяйственников», после чего приоритеты стали смещаться в сторону роста эффективности.
На совещании хозяйственников 23 июля 1931 года Сталин развил свою мысль, выдвинув так называемые «шесть условий победы», то есть повышения эффективности работы:
1. Оргнабор рабсилы по договорам хозяйственных организаций с колхозами и колхозниками и механизация труда.
План 1931 года включал в себя разработку комплекса технических и организационных мероприятий по каждой отрасли промышленности, увеличение числа качественных показателей. План по труду впервые предусматривал проведение организованного набора, подготовки и распределения рабочей силы. Впервые была дана разверстка всего государственного плана по республикам, краям и областям. Это должно было упорядочить многомиллионные миграции сельских жителей, которые в поисках лучшей доли бежали из деревни и кочевали со стройки на стройку.
2. Ликвидация текучки, уравниловки, улучшение бытовых условий.
В 1931 году в приоритетных отраслях (металлургия, энергетика, железные дороги) была ликвидирована уравнительная система оплаты труда, максимально внедрена система прямой и прогрессивной сдельщины. В черной металлургии вводилась тарифная сетка с соотношением между первым и последним разрядами, равным 1:3,7 вместо 1:2,8. Это усиливало материальные стимулы к повышению квалификации. Общий размер фонда оплаты труда (ФОТ) для ведомств, отраслей и предприятий должен был планироваться и утверждаться ежегодно. Это позволяло соотносить платежеспособный спрос с планируемым количеством товаров народного потребления, чтобы (в идеале) не допускать дефицитов.
Еще летом 1930 года на XVI съезде ВКП(б) Сталин идейно «реабилитирует» торговлю как способ удовлетворения потребностей трудящихся при социализме, а в мае 1931‑го выходит обращение ЦК, Совнаркома и Центросоюза с призывом развертывать кооперативную торговлю, чтобы трудящиеся могли тратить честно заработанные деньги.
3. Ликвидация обезлички, улучшение организации труда, правильная расстановка сил на предприятии.
Бригады часто подводили смежников, так как думали только о своей выработке (и выручке), а не о работе всего цеха. К примеру, бригада не готовила рабочее место к приходу следующей смены. Теперь вводился «четырехбригадный» график – закрепление рабочего места за четырьмя рабочими (или бригадами). В печати развернулась борьба против «общего» руководства, издания общих директив, расплывчатых приказов. Межведомственные комиссии клеймились как порочный аппарат взаимной перестраховки работников, поощряющий их безответственность. Широкую активность развернул ЦИТ – Центральный институт труда во главе с А.К. Гастевым. ЦИТ обучал рабочих трудиться наиболее рационально, не делать лишних движений, экономить время и так далее.
Наркомат труда был объединен с ВЦСПС, и профсоюзам было дано право издания (с утверждением СНК) инструкций по труду, то есть от роли защитников рабочих от дирекции, которую они играли при НЭПе, профсоюзы возвращались к роли участников управления промышленностью, какую они выполняли в период военного коммунизма.
5 августа 1931 года вышло постановление ЦК ВКП(б) о развертывании производственно-технической пропаганды, которое должно было повысить технический уровень работников.
4. Создание красной интеллигенции, выдвиженцы.
В 1930 году состоялась передача всех вузов в ведение профильных наркоматов. Тесное сочетание учебной работы преподавателей с научно-исследовательской деятельностью должно было способствовать укреплению материальной основы учебных заведений (лабораторий, научных кабинетов и так далее) и гораздо лучшему учету запросов производства к будущим специалистам в системе высшего образования.
5. Изменение отношения к инженерно-техническим силам старой интеллигенции.
Одновременно с усилиями по обучению рабочих и расширению сети вузов началась очередная кампания, призывающая доверять «старым» техническим специалистам. Власти стремились минимизировать чрезмерные последствия «шахтинского дела» и процесса Промпартии.
6. Укрепление хозрасчета в промышленности.
Пока шла достройка и пусконаладочные работы, выпуск промышленной продукции на новых заводах был крайне незначительным при громадных капитальных и текущих затратах. Если бы они включались в цену, продукция тяжелой промышленности стала бы непомерно дорогой, раскручивая спираль инфляции во всей экономике. Поскольку цены были заморожены, тяжелая промышленность стала убыточной, убытки покрывались из бюджета.
20 марта 1931 года вышло постановление СНК об изменении системы кредитования и укреплении хозрасчета. Это постановление осуждало автоматический порядок кредитования, непродуманно введенный в ходе первого этапа кредитной реформы годом ранее (см. главу 7), и призывало к усилению хозрасчета. Указывалось, что «Государственные, хозяйственные и кооперативные органы и предприятия в пределах плановых заданий устанавливают свои взаимоотношения по поставкам товаров, производству работ и оказанию услуг путем заключения договоров и дачи заказов и несут за их выполнение законом установленную ответственность» [112, C. 268]. Имущественные споры должны были решаться в порядке государственного арбитража.
В постановлении особо отмечалось, что убытки организаций ни в коем случае не могут покрываться за счет кредитов госбанка. Если предприятие не возвращало кредит, банк имел право прекратить кредитование и в возмещение кредита в принудительном порядке продавать товары и материальные ценности должника.
Еще через год, в июле 1932 года, вышло постановление о банкротстве госпредприятий, которое, однако, как отмечает Пол Грегори, фактически не применялось [12, C. 285]. В тех условиях закрытие выпускающего продукцию предприятия, пусть и убыточного, было неприемлемо, из-за чего ввести жесткий контроль рублем не получилось. Однако в целом предприятия, оставаясь в рамках (не слишком детальных) плановых директив, должны были вести себя как рыночные экономические агенты: работать и зарабатывать. В последующие десятилетия и экономисты, и власти неоднократно демонстрировали приверженность формуле «экономическая самостоятельность в рамках плановых заданий», но работала она с переменным успехом. Рост самостоятельности обыкновенно приводил к оппортунистическому поведению, а оно служило основанием для усиления контроля и сокращения самостоятельности.
Мне представляется, что в сталинский период эта дилемма в целом решалась более эффективно за счет идеологического воспитания и более жесткого (хоть и не более детального) контроля, которые делали предприятия менее толерантными к антиобщественным способам выполнения плана.
Уже 3 мая 1931 года в развитие постановления об укреплении хозрасчета были утверждены новые ставки отчислений от прибыли. Годом ранее во время налоговой реформы, когда множество отчислений было заменено налогом с оборота и налогом на прибыль, ставки налога на прибыль были установлены на уровне 81 %, то есть почти вся прибыль изымалась в бюджет для максимальной централизации финансовых ресурсов. Теперь для промышленных, сельскохозяйственных, транспортных и коммунальных предприятий, финансировавшихся из госбюджета, ставка составляла всего 10 %; для Госбанка и других банков – 50 %; для торговых предприятий – 85 %. Повышенные ставки сохранялись для предприятий, не финансировавшихся из госбюджета.
Постановлением СНК от 2 декабря 1931 года всем объединениям и трестам вменялось в обязанность часть намеченных по плану прибылей оставлять в распоряжении заводов и предприятий, непосредственно создающих эти прибыли, причем все сверхпланово накопленные предприятием прибыли остаются в его полном распоряжении.
Майское постановление запретило изымать излишки прибыли в бюджет, а декабрьское – в объединения и тресты, чтобы у предприятий был стимул работать с прибылью.
То, что ставка налога в 81 % действовала менее года, может, на мой взгляд, считаться признанием неспособности распределять капвложения «чистым администрированием».
23 июля 1931 года вышло постановление СТО «Об оборотных средствах государственных объединений, трестов и других хозяйственных организаций», которым четко разделялись собственные и заемные средства предприятий. Теперь собственные оборотные средства предприятий нельзя было у них отбирать, а заемные следовало возвращать банку.
В 1932 году были повышены отпускные цены на уголь, лес, стройматериалы и некоторые другие изделия, чтобы сократить убыточность соответствующих отраслей, так как при убытках хозрасчет не имел смысла.
Хозрасчетные принципы быстро были расширены до уровня отдельных цехов: постановлением президиума ВСНХ от 12 ноября 1931 года был введен цеховой хозрасчет. К 1 января 1932 года все промышленные цеха перешли на хозрасчет. Разумеется, это не означало, что цеха предприятий должны были продавать друг другу полуфабрикаты. Однако от предприятий требовалось знать затраты на продукцию по каждому цеху и устанавливать систему вознаграждений исходя из роста эффективности работы конкретного цеха, а не предприятия «в целом», чтобы избежать обезлички.
Дальнейшим развитием хозрасчета «вниз» стало появление хозрасчетных бригад. Оно, однако, натолкнулось на то, что выработка цеха и особенно бригады лишь частично зависит от ее собственных усилий. Для защиты от подводящих смежников стали создаваться «сквозные ударные бригады», ставившие перед собой задачу охватить данное производство от начального до конечного этапа. По той же логике (для защиты от недобросовестных контрагентов) предприятия старались «отращивать» себе все необходимые вспомогательные производства, что мешало специализации и кооперированию. Более правильным способом решения этой проблемы представляется развитие системы штрафов за несвоевременные или некачественные поставки, но в тот период (да и позднее) для ее введения не хватило организованности и политической воли.
Никакое принуждение и никакая агитация не могли заставить рабочих и колхозников работать вообще без вознаграждения, однако зарплату строителям надо было платить уже сейчас, а дополнительные товары в магазинах, чтобы ее потратить, появятся не раньше, чем заводы будут достроены. С крестьянами ситуация была аналогичной: расширение хлебозаготовок без адекватного расширения выпуска товаров ширпотреба вело к накоплению у них наличных денег. Это было чревато спекуляцией и ростом цен. Деньги у населения надо было изъять или заморозить.
Этой задаче служили государственные облигационные займы – официально добровольные, а на практике добровольно-принудительные. После состоявшегося в 1930 году XVI съезда партии в официальных документах стал появляться термин «мобилизация платежей», а Наркомфин начал спускать на места контрольные цифры, сколько денег надо было собрать у населения путем продажи ему «добровольных займов» [82, C. 31]. В первую пятилетку государственные займы обеспечивали порядка 10 % доходов государственного бюджета СССР.
Общий итог такой политики в деревне был подведен в секретном докладе Наркомфина «Денежные доходы, расходы и платежи деревни в 1930/31 г.»: по итогам 1931 года оказалось, что колхозники платят в бюджет больше единоличников. Например, платежи единоличников-середняков в среднем составили 172 р. 20 коп., а платежи колхозников – бывших середняков – 195 р. 40 коп. [113, C. 12]. Налогов колхозники платили меньше, но зато в виде подписки на «добровольные» займы с них собирали больше.
У колхозников получения от колхозов составляли не более 21 % дохода, доходы от плановой реализации сельхозпродукции – не более 36 % (а по Московской области всего 10 %). Основные доходы и единоличники, и колхозники получали от продажи продукции на рынке (55 %) и от неземледельческих заработков. Главным образом это была работа на многочисленных стройках, а также всевозможные промыслы. Проще говоря, спустя два года после начала массовой коллективизации колхозник зарабатывал где угодно, только не в колхозе.
Помимо добровольно-принудительных займов, которыми из оборота изымались «лишние» средства населения, для снижения негативных последствий курса на преимущественное развитие тяжелой промышленности и ускоренной коллективизации в городах по всему Союзу с конца 1928 года действовали продуктовые карточки.
Расширение фронта капитальных работ приводило ко все более и более явной инфляции, от которой они частично спасали. Из-за инфляции номинальная зарплата рабочих росла, а реальная – падала. По расчетам Л.И. Бородкина, падение реальной зарплаты рабочих с осени 1927 года до конца 1930‑го составило по разным отраслям текстильной промышленности 24,2 %, 21,6 % и 24,5 % [114, C. 391]. Проще говоря, за три года благосостояние рабочих ухудшилось на четверть. Вокруг предприятий стали появляться «свои» совхозы для снабжения работников продовольствием.
14 февраля 1929 года карточная система стала всесоюзной. Наибольшая норма была установлена для интеллигенции (профессора и доценты, старшие научные сотрудники, директора музеев и библиотек). Затем – рабочие (две группы), затем служащие, пенсионеры, инвалиды.
Но если в гражданскую войну нормы выдачи по карточкам были классовыми (рабочий/служащий/иждивенец и так далее), то теперь в дополнение к этой «основной» градации стала возникать целая сеть закрытых распределителей. В соответствии с неофициальной «табелью о рангах» разные ведомства получали разное снабжение для своих ответственных работников. Ударник мог рассчитывать на значительно более богатый стол, чем обычный рабочий, а ударник на оборонном заводе – на более богатый, чем ударник на ткацкой фабрике.
Одновременно с распространением карточной системы появилась сеть коммерческих государственных магазинов, цены в которых были гораздо выше карточных (например, на хлеб в Москве и Ленинграде в 1933 году – в 20 раз). Сочетание карточной системы и коммерческих магазинов позволяло одновременно не допустить голода в городах и сохранить материальные стимулы к труду.
Первая пятилетка, даже при том, что она была разработана с четвертого раза (см. главу про «нулевые» пятилетки), все равно охватывала детальной проработкой только около 50 промышленных отраслей. Натуральные показатели были указаны только по пяти отраслям машиностроения, пищевая промышленность была представлена только шестью отраслями, по сельскому хозяйству план был дан по зерновым культурам в целом и так далее. Довольно схематично были намечены план капитальных вложений и планирование развития техники [111, C. 46].
Другими словами, ни о каком «плане до гайки» говорить не приходилось. В этих условиях большую роль играли встречные планы и особенно начавшие разрабатываться с 1932 года техпромфинпланы (встречные планы с разделом по совершенствованию техники и по финансовым показателям). Встречные планы вместе с децентрализацией оперативного управления промышленностью (о чем пойдет речь ниже) должны были «обеспечить активное участие рабочих в разрешении всех важнейших вопросов руководства предприятием и соответствующими отраслями промышленности, в составлении и проработке производственных планов и заданий, а также в контроле за их выполнением» [112, C. 133].
Рабочие на местах уточняли и конкретизировали плановые задания, частично доделывая за плановиков их работу, принимали обязательства произвести больше и лучше, чем было намечено в проекте плана, спущенном сверху. Советские авторы писали, что таким образом план-проект проходил своеобразную экспертизу у рабочих, умалчивая, однако, что рабочие могли только повысить или оставить прежним, но не понизить или видоизменить плановое задание. Происходила определенная подмена идеи участия трудящихся в управлении: трудящиеся должны были участвовать не в выработке целей развития (эта функция все больше становилась прерогативой ЦК партии), а в выработке способов достижения спущенных сверху целей.
Одним из первых с почином составлять техпромфинпланы выступил ленинградский завод «Светлана». В результате экономия рабочей силы против плана-проекта составила 1141 человека, производительность труда поднялась на 30 % сверх заданий по плану-проекту. Оказалось возможным также запланировать дополнительное снижение себестоимости почти на 10 % и сократить импортную заявку с 1260 тыс. рублей до 63 тыс. [111, C. 94]. Это показывает, что работники завода – молодцы, но одновременно свидетельствует о том, насколько отвратительно был составлен изначальный план-проект.
Общий подход к планированию пятилетки, когда центр ставит задачи, а на местах придумывают, как их выполнить, не мог не отразиться и на управлении промышленностью: XVI партийная конференция, одобрившая первую пятилетку (апрель 1929 года), постановила, что в основе руководства промышленностью и другими отраслями народного хозяйства должен лежать принцип децентрализации оперативных функций при одновременной централизации планирования и руководства в основных вопросах.
5 декабря 1929 года вышло постановление ЦК ВКП(б) «О реорганизации управления промышленностью»: предприятие (а не трест, как было до этого) стало основным хозяйственным звеном. Главки ВСНХ ликвидировались, а синдикаты, которые к тому времени фактически дублировали работу главков, преобразовывались в хозрасчетные объединения, ведающие полным кругом вопросов планирования производства, его технического уровня, сбыта продукции, капитальными вложениями и так далее. Но главным для объединений теперь был вопрос внедрения прогрессивных технологий на подведомственных предприятиях (а не сбыта готовой продукции, как было у синдикатов ранее). Объединения осуществляли прием заказов и распределяли эти заказы по предприятиям, устанавливали ассортимент продукции, порядок поступления и условия выдачи товаров, осуществляли контроль за качеством продукции и тому подобное. В этих условиях предприятия и тресты получали возможность сконцентрировать свое внимание на вопросах управления производством.
ВСНХ, лишенный главков и прав оперативного вмешательства в работу предприятий, должен был сосредоточиться на «выработке основных директив по составлению планов реконструкции данной отрасли промышленности, утверждении контрольных цифр и планов капитальных работ, назначении и увольнении правления объединения, утверждении балансов и отчетов, распределении прибылей и убытков, разрешении расходования специальных капиталов, ревизии и обследовании деятельности объединения, утверждении уставов и уставных капиталов, установлении отпускных цен» [112, C. 132].
По мере дальнейшего развития промышленности и все большего увеличения числа предприятий отраслевые объединения начали разукрупнять. Например, в тяжелой промышленности 32 объединения к осени 1932 года разделились на 78 объединений [115, C. 116].
Логичным продолжением этого процесса стало разделение самого ВСНХ. 5 января 1932 года из него выделили легкую, лесную и деревообделочную промышленность, создав для них отдельные комиссариаты, а ВСНХ переименовав в Народный комиссариат тяжелой промышленности (НКТП). В числе прочего это позволило устранить дублирование полномочий с Госпланом, так как исчез альтернативный центр планирования промышленности как целого. Пол Грегори также отмечает и политическую причину этого: стремление снизить влияние главы ВСНХ Орджоникидзе, сократив сферу его деятельности. Революционная мечта о едином свободном от ведомственности органе управления хозяйством плохо сочеталась с реальностью. Местные совнархозы были преобразованы в республиканские наркоматы легкой промышленности и в областные (краевые) управления, система управления из территориально-отраслевой стала чисто отраслевой. Снизилось значение местных советов, которым стало нечем управлять.
Увеличение числа наркоматов приводило к тому, что новые наркоматы стали дублировать функции отраслевых объединений. Как результат, СНК СССР принял постановление от 8 октября 1932 года, в котором было решено ликвидировать, за исключением лишь некоторых, объединения в промышленности и сельском хозяйстве [115, C. 118]. Вместо них вновь восстанавливались главки в наркоматах, то есть система управления опять становилась более вертикально интегрированной. Если постановление от 5 декабря 1929 года модифицировало синдикаты, то постановление от 8 октября 1932 года окончательно отправило их в прошлое. Забегая вперед, скажу, что новый виток создания производственных объединений случился уже в 1970‑е годы.
Процессы специализации и разукрупнения наркоматов и главков продолжились и в последующие пятилетки. Для примера, на 1932 год НКТП имел 13 главков, в 1937 году – уже 37. В 1933 году главкам НКТП было непосредственно подчинено 150 заводов и комбинатов. Некоторые крупные заводы (Краматорский, Ижорский и Уральский машиностроительные заводы и другие) были подчинены непосредственно наркому.
Результаты и крупнейшие проекты первой пятилетки
Решить задачу индустриализации за одно пятилетие было невозможно, поэтому две первых пятилетки условно представляют собой два этапа создания новой промышленной базы: «пятилетка котлованов» и «пятилетка пуска». В первую пятилетку надо было построить сотни новых предприятий, а во вторую – наладить их работу.
Поскольку модернизация была догоняющей, импорт и основное внимание сосредотачивались на ограниченном числе крупнейших объектов машиностроения, которые меняли весь экономический ландшафт страны. Переоснащенные заводы позднее могли бы «подтянуть» до своего уровня прочие производства.
Поскольку без коллективизации пятилетки бы не получилось, второй важнейшей задачей было сельскохозяйственное машиностроение. Хоть власти и выжимали из деревни максимум возможного, все понимали, что долго такое состояние продолжаться не может. Крупнейшими тракторными заводами первой пятилетки стали Ростсельмаш и Сталинградский тракторный, чуть позднее вступил в строй Харьковский тракторный завод.
Машиностроение, в свою очередь, требовало металла. На XVI съезде ВКП(б) (июнь-июль 1930 года) Сталин призвал создать на востоке страны вторую угольно-металлургическую базу, чтобы ресурсно обеспечить развитие тяжелой промышленности. Магнитогорск и Новокузнецк были важнейшими объектами пятилетки, в чистом поле должны были вырасти города вокруг огромных заводов, дающих стране металл. Из-за отставания роста выпуска металла от темпов развития машиностроения разницу приходилось покрывать импортным прокатом. Если машиностроение за пятилетку выросло в 4,6 раза, то черная металлургия – только в 1,8 раза (упомянутые комбинаты достроили уже во второй пятилетке). На начало второй пятилетки четверть потребности в металле покрывалась за счет импорта [116, C. 25].
Новокузнецк был частью Урало-Кузнецкого комбината: с Урала в Кузбасс везли руду, в обратном направлении уголь, синхронно снабжая недостающим на месте сырьем два огромных металлургических завода. Комбинирование, то есть соединение в одном предприятии разных отраслей промышленности, играющих вспомогательную роль одна по отношению к другой, было широко распространенным способом создания целых промышленных районов и комплексного использования местных ресурсов. В период 1930–1934 годов в стране были созданы крупнейшие в мире промышленные комбинаты – Магнитогорский, Кузнецкий, Сталиногорский, Березниковский, Днепровский и другие.
Знаковым объектом был Днепрогэс, который должен был обеспечить электроэнергией бурно развивающуюся украинскую промышленность. Вокруг него возник Днепровский промышленный комбинат: металлургический и алюминиевый заводы, завод ферросплавов, комплекс химических производств и система орошения для земледелия[23]. Помимо тракторов и орошения, земледелие требовало удобрений. Были созданы производства фосфатов, освоена добыча калийных солей.
Чтобы сосредоточиться на импорте станков, надо было иметь возможность сократить импорт всего остального, например сырья для легкой промышленности. Для того чтобы советская Средняя Азия могла сосредоточиться на выращивании хлопка, был построен Турксиб – железная дорога из Туркестана (так тогда назывался весь среднеазиатский регион) в Сибирь. Из Сибири везли зерно, а из Узбекистана вывозили хлопок. Еще одной новой магистралью стал Беломоро-Балтийский канал, который обеспечил возможность переброски флота между Балтийским и Белым морем без необходимости идти вокруг северной Европы. Канал строился заключенными в соответствии с господствовавшей тогда концепцией «перевоспитания трудом». Нельзя не отметить также ГАЗ – автозавод в Нижнем Новгороде (Горьком) и Московский автозавод (будущий ЗИЛ). Кроме того, именно в первую пятилетку были заложены крупнейшие уральские заводы, во многом обеспечившие перевес в производстве вооружений в Великой Отечественной войне: Уралмаш в Екатеринбурге и Челябинский тракторный завод, на базе которого в войну возник знаменитый «Танкоград».
Вокруг конкретных темпов роста все годы велись споры. По официальным данным, валовая продукция промышленности увеличилась за пятилетку на 218,5 %, или в 2,2 раза по сравнению с 1928 годом. Производство средств производства увеличилось на 257,1 %, производство средств потребления – на 187,3 %. Рост производства требовал рабочих: доля городского населения выросла с 17,9 % до 23,3 %, доля пролетариата – с 19,9 % до 31,1 % [117, C. 14–15]. Важнейшим социальным итогом этого роста стала ликвидация в 1930 году безработицы, другим социальным итогом – обострение жилищной проблемы: новых горожан, пришедших из села работать на фабриках, расселяли в бараках и коммуналках, так как жилищное строительство не поспевало за столь бурной урбанизацией.
Еще одним ключевым итогом пятилетки стала коллективизация сельского хозяйства. Доля колхозов в сельском хозяйстве (по площади посева) выросла с 1,2 % в 1928 году до 75,6 % в 1932‑м (весной 1929 года цель была всего 10,3 %). Правда, коллективизация сопровождалась массовым забоем скота и падением урожайности, так что в официальных итогах первой пятилетки составители решили ограничиться цифрами поступления в сельское хозяйство тракторов и другой техники и данными о росте площади пашни, вообще не указывая, сколько же удалось произвести сельхозпродукции.
Тогда считалось, что коллективизация не только гарантированно обеспечит города провизией и создаст условия для перевода сельского хозяйства на индустриальную базу (благодаря чему уже во второй пятилетке урожайность стала расти), но и ликвидирует возможность восстановления капитализма, так как в стране не останется обособленных товаропроизводителей, а государственный план будет охватывать все отрасли экономики. К сожалению, как показали дальнейшие события, «обобществление на деле» – более трудный и длительный процесс. Тем не менее ликвидация безработицы и массовая коллективизация позволили начать разрабатывать новые разделы плана: план обеспечения народного хозяйства специалистами и государственный посевной план (впервые разработаны в 1930 году). В 1931 году впервые разрабатывается единый финансовый план, объединяющий все мероприятия в области финансов и кредита (а не только бюджет, как было ранее). Экономическая система приобретает цельность и законченность: планированием теперь охвачены все аспекты хозяйственной жизни.
Ужесточение политического режима и сворачивание экономических дискуссий
Еще одним результатом пятилетки стало ужесточение политического режима. Рывок требовал неимоверного напряжения сил, ради которого партия становилась все менее терпимой к сомневающимся. «Правые» оказались правы насчет негативных последствий ускоренной коллективизации для крестьянства и уровня жизни в целом (по крайней мере в краткосрочной перспективе), что делало публичное признание ошибок политически неприемлемым для сталинского большинства в ЦК. Можно (и даже нужно) было критиковать отдельные недостатки в организации работ на конкретных предприятиях, но не курс экономической политики в целом.
Это, а также политические обвинения и посадки экономистов – «генетиков», привело к практически полному сворачиванию экономических дискуссий по конкретным экономическим проблемам. Если в 1920‑е в журнале «Плановое хозяйство» обсуждались разные варианты методологии планирования, то в 1930‑е – разные технологии добычи угля. Многие экономисты, которые в 1920‑е годы писали о хозяйственном строительстве в СССР, мигрировали в экономическую историю, другие переключились на политэкономию, пересказывая на разные лады Карла Маркса. Нет собственных мыслей – нет поводов для обвинения.
Как это работало, можно проследить на примере супружеской четы Л.А. Леонтьева (не путать с эмигрировавшим Василием Леонтьевым!) и Е.Л. Хмельницкой. Осенью 1921 года Леонтьев, которому тогда было 20 лет, ушел с комсомольской работы для получения высшего образования. С октября 1922 по октябрь 1926 года он был слушателем Института красной профессуры (ИКП) по специальности «экономика». В студенческие годы Леонтьев женится на Хмельницкой, которая, видимо, училась там же. Еще не закончив институт, он начинает публиковаться по вопросам политэкономии («Начатки политической экономии», «Проблемы марксовой теории капитализма») и по текущим экономическим вопросам («От падающих денег к твердым»). «Начатки политической экономии» – это учебник. Студенты пишут учебник для собственной дисциплины!
В 1926 году семейная пара только что выпустившихся экономистов (Леонтьеву 25 лет, Хмельницкой 24 года) выпускает первую совместную работу: книгу «Советская экономика», через год – «Очерки переходной экономики». В последнем тексте авторы обильно цитируют Преображенского, Бухарина и даже – о ужас – Троцкого! Причем не ругательски, а с одобрением, иллюстрируя или подтверждая какие-то свои выводы.
Уже через два года выясняется, что это было ошибкой. В 1928 году Леонтьев включается в полемику о теоретической основе планирования брошюрой «Социалистическое строительство и его критики» и в следующие три года выпускает целую «батарею» текстов в борьбе с бухаринцами. Причем чем дальше, тем меньше в них анализа и больше ругани. В статьях почти нет эмпирики, они построены на жонглировании цитатами.
Кульминация достигается в 1931 году, после чего наш герой, кажется, начинает подозревать, что пребывание на переднем крае борьбы с неправильными экономистами совершенно не гарантирует ему безопасности. В безопасности не тот, кто критикует, а тот, кто вообще не высказывается по насущным экономическим вопросам. С 1932 года Леонтьев начинает писать исключительно про вопросы политэкономии у Карла Маркса или про загнивающий капитализм, переиздавать свой курс политической экономии, но совершенно отходит от вопросов, связанных с развитием советской экономики. Исключения делаются только для одобрения уже принятых решений, например, сталинской конституции или плана преобразования природы. Экономические книги конца 1930‑х – 1940‑х годов состоят практически исключительно из пересказа принятых решений и потому почти лишены ценности. Единственной отдушиной, где можно было работать с конкретикой, оставался западный мир. Капитализм дозволялось критиковать не «в общем», а с примерами. Хмельницкая сбежала не в комментирование классиков, а в анализ западной экономики, работала в Институте мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО), много писала про развитие монополистического капитализма.
Потом товарищ Сталин умер, прошло еще 10 лет, и молодые экономисты обнаружили, что старшее поколение о новых вопросах хозяйственного строительства ничего вразумительного сказать не может, так как умеет только цитировать Сталина, а это больше не поощряется.
Поэтому звездами у нового поколения становятся выпущенные из лагерей Вайнштейн или Минц, а также статистик Немчинов, математик Канторович, но никак не политэкономы. Запрет на критику внес свой вклад в мобилизацию общества для выполнения задач первой пятилетки, но в долгосрочной перспективе привел к серьезному отставанию экономической теории социализма, сталкивавшейся с новыми вызовами.