Принципиальные итоги реформы были подведены в главе 12, добавим к ним несколько цифр.
Основные показатели пятилетки, указанные в директивах XXIII съезда КПСС, были выполнены (Таблица 15). Исключением уже традиционно стали сельское хозяйство, продукция которого росла ежегодно на 4,2 % против 4,6 % по плану, и капитальные вложения, хотя выполнение заданий по росту производства при меньших капвложениях следует считать скорее положительной тенденцией.
Улучшение в сравнении с периодом 1961–1965 годов также было налицо. Ускорился рост реальных доходов населения, объемов производства потребительских товаров и розничного товарооборота.
Таблица 15. Сводные итоги восьмой пятилетки
При этом сам Байбаков позднее отмечал, что высокие показатели восьмой пятилетки, как и в предыдущие пятилетки, достигались за счет наращивания численности занятых и объема основных фондов [289, C. 99]. Численность рабочих и служащих возросла за пятилетие на 13 млн человек (на 17 %), производственные основные фонды увеличились в 1,5 раза, а национальный доход вырос в 1,41 раза, то есть рост национального дохода отставал от роста производственных фондов. Такое соотношение означает, что новое оборудование используется все хуже.
Еще в конце 1969 года заместитель председателя Госплана СССР М. Первухин писал своему руководителю Байбакову, что планы выполняются только в деньгах, а в натуральных показателях по большинству важнейших видов промышленной продукции – электроэнергии, топливу, металлу, химической продукции – установленные директивами задания не будут выполнены[97].
Кроме того, он указывал, что темпы роста народного хозяйства в последние годы пятилетки, то есть именно тогда, когда большинство предприятий перешли на новую систему стимулирования, резко снизились: прирост валовой продукции промышленности составил:
В 1966 году к 1965 году – 8,7 %.
В 1967 году к 1966 году – 10 %.
В 1968 году к 1967 году – 8,3 %.
В 1969 году к 1968 году – 7,1 %.
М. Первухин писал: «Переход на новую систему планирования и экономического стимулирования в промышленности дал заметные положительные результаты только в первые годы введения этой системы. При разработке же планов на 1969 и 1970 годы предприятия и министерства стремились добиться заниженных планов производства, которые бы заведомо были перевыполнены. Против установления более или менее напряженных планов производства и капитального строительства министерства и союзные республики, как правило, возражают, мотивируя это тем, что при невыполнении плана многие коллективы предприятий лишатся экономических стимулов к развитию производства»[98].
Отставание фактических темпов роста сельского хозяйства от плановых вкупе с расширением прав предприятий пищевой и легкой промышленности стало приводить к ухудшению качества продукции. К примеру, пищевики стали производить из прежнего количества мяса больше колбасы, увеличив в ней содержание крахмала и растительного белка. Сдвиги в ассортименте стали проявляться чаще всего на тех предприятиях, которые получили право самостоятельно планировать свою работу и вести хозрасчет. Скрытое повышение цен наблюдалось и на предприятиях легкой промышленности.
Благодаря ускоренному развитию производства товаров народного потребления (и отчасти благодаря вышеупомянутым уловкам) розничный товарооборот вырос за одно пятилетие почти на 50 %. Подводя итоги восьмой пятилетки на пленуме ЦК КПСС в марте 1971 года, председатель Совета министров СССР А.Н. Косыгин с удовлетворением отмечал, что ни одна другая развитая страна не может похвастаться ростом товарооборота на половину за пять лет. Однако даже такой рост производства товаров народного потребления отставал от спроса населения. Как уже отмечалось, по состоянию на 1 января 1969 года запасы товаров в торговой сети были ниже остатка денежных средств у населения на 26,7 %. С учетом услуг, оказываемых из общественных фондов, реальные доходы населения увеличились на 33 %. По официальным данным, население всего за пять лет стало жить на треть лучше.
В то же время упор на рост потребления создал проблемы в развитии базовых отраслей. Из-за усугубляющихся проблем в строительстве не были вовремя введены новые мощности по добыче угля, производству проката черного металла, химических волокон, пластмасс, смол, цемента…
В самом конце 1969 года состоялся очередной пленум ЦК КПСС, на котором Н.К. Байбаков подвел итоги четырех лет пятилетки. Он признал, что в 1968–1969 годах темпы роста замедлились, главным образом из-за отставания ввода мощностей от заданий, предусмотренных планом, и снижения темпов роста производительности труда. К примеру, план ввода производственных мощностей 1968 года по стали был выполнен всего на 20 %, по прокату – на 15 %, по цементу – на 31 %[99]. Причины этого были все те же: распыление капиталовложений и трудовых ресурсов по множеству строек.
Но особенно критичным на пленуме был доклад Л.И. Брежнева. Генсек упомянул, что за четыре года пятилетки основные фонды выросли на 32,8 %, продукция сельского хозяйства – на 18 %, национальный доход – на 31 %, но сосредоточился на проблемах, отметив, что невыполнение планов целыми отраслями стало систематическим явлением. Доклад пестрит примерами бесхозяйственности, пустой траты государственных ресурсов, пренебрежения плановыми заданиями. Хоть и в несколько завуалированной форме, генсек поставил вопрос ни много ни мало о судьбах социализма в стране. Брежнев заявил: для построения материально-технической базы коммунизма и победы в экономическом соревновании двух систем потребуется резкое, в 2–2,5 раза, повышение эффективности использования трудовых и материальных ресурсов. При этом вместо экономии налицо тенденция к перерасходу ресурсов, превышение строительных смет (за четыре года пятилетки – на 23 млрд рублей), а планы внедрения новой техники выполняются на 30–50 %. Суммарный объем потерь от бесхозяйственности генсек оценил в 5 млрд рублей в год.
Резкость оценок на пленуме могла быть вызвана еще и тем неприглядным фактом, что в сентябре 1969 года СССР проиграл «лунную гонку», а космос более 10 лет служил мерилом экономических успехов.
Брежнев потребовал не просто покончить с бесхозяйственностью, но выработать четкую долгосрочную программу дальнейшего осуществления экономической реформы, превращения ее в единый взаимосвязанный комплекс, новую систему управления, признав тем самым, что до сих пор реформа системной не была[100]. Он указывал на необходимость создать «индустрию экономической информации» на базе ЭВМ, а также внедрить научно обоснованные способы принятия управленческих решений.
Отвечая на им самим заданный вопрос, за счет чего будет осуществлен поворот к эффективности, Брежнев не сделал никаких политических или политэкономических выводов, отметив только, что не собирается возвращаться к основанному на страхе администрированию, а рассчитывает на сознательность, ответственность, критику и самокритику партийных кадров[101]. К сожалению, человек, которому по должности полагалось быть главным марксистом, не смог или не захотел выйти на обобщение, что систематически наплевательское отношение к общественной собственности и общественным интересам воспроизводится самой экономической моделью. Этот вывод будет сделан двадцатью годами позже людьми, уже нацеленными на слом этой модели. А пока страна вступала в этап бесконечных призывов работать лучше.
Глава 14Развитой застой (1971–1982)
Политэкономическое введение
Период между смещением Хрущева и началом горбачевской перестройки имеет множество имен, отражающих попытки одних историков дать ему эмоциональную оценку, а других – наоборот, от этой эмоциональной оценки уйти. К расхожим безоценочным названиям относятся «долгие семидесятые», «поздний социализм», к оценочным – «развитой социализм», «реальный социализм» и, конечно, «застой».
Исследователи сходятся на том, что этот двадцатилетний этап развития нашей страны, 18 лет которого пришлись на правление Леонида Ильича Брежнева, характеризуется определенной стабильностью экономики и общества, позволяющей, с одной стороны, четко отделять его от бурных времен Хрущева и Горбачева, а с другой – рассматривать как единое целое, несмотря на определенные различия между пятилетками.
Сам термин «развитой социализм» был позаимствован советскими теоретиками в странах Восточной Европы. В сентябре 1967 года лидер ГДР В. Ульбрихт предлагал Брежневу «растянуть» период социализма, пересмотреть отношение к социализму и воспринимать его не как подготовку к коммунизму, а как самостоятельный этап развития, который может длиться неопределенно долго, пока социализм не победит во всех странах, чтобы только потом переходить к строительству коммунизма уже в мировом масштабе [299, C. 31]. Через месяц в торжественном докладе по случаю 50-летия Октябрьской революции Брежнев заявил, что в СССР построено «развитое социалистическое общество». Развитой социализм должен был становиться все более и более развитым, не меняясь, однако, принципиально.
Эта стабильность является серьезной проблемой для экономических историков: в описании 1970‑х годов просто не за что зацепиться, если не перечислять новые заводы, тонны стали и метры вводимой жилплощади.
Каждый год в стране что-то строилось, сдавалось, расширялось. Советский Союз вышел на такие масштабы, когда он мог строить сразу целые города, комплексно развивать большие экономические районы. В книгах и песнях прославлялись «Саянское созвездие» (новый промышленный район вокруг Саяно-Шушенской ГЭС), Байкало-Амурская магистраль и другие мегапроекты. В последний брежневский год, 1982-й, СССР произвел 108 космических пусков, что до сих пор остается рекордом.
В 1970‑е годы был достигнут ядерный паритет. Советский Союз впервые в истории обеспечил свою стратегическую безопасность и мог, казалось, сосредоточиться на мирном труде.
В 1970‑е и 1980‑е годы сложилась городская среда, в которой до сих пор проживает большинство россиян, сформировались основные отрасли современной российской экономики, включая мощный нефтегазовый комплекс.
В этой главе я относительно мало внимания уделяю достижениям советской индустрии не потому, что недооцениваю их, а потому, что более важным считаю понять причины, по которым этот поступательный рост с каждым годом шел все труднее. Понять брежневскую эпоху – значит понять, почему в СССР после 70 лет строительства социализма так быстро и без особого внутреннего сопротивления от этого строительства отказались.
Я склонен оценивать период 1970‑х – начала 1980‑х годов как застой, но не из-за падения темпов, а потому, что в это время советское руководство утратило способность добиваться тех целей, которые само перед собой ставило. Первые пятилетки были в чем-то недовыполнены, но основные социально-экономические задачи, поставленные руководством страны (индустриализация, коллективизация, мобилизационная подготовка), решались. То же относится к военной экономике и послевоенному восстановлению. Можно по-разному относиться к экономическим инициативам Хрущева (совнархозы, кукуруза, целина, химизация и другое), но он доводил их до реализации.
А состояние дел в 1970‑е годы хорошо отражала шутка, популярная среди плановиков, готовивших экономические разделы партийных документов: «Не забудь поменять номера съездов» [300, C. 535]. Каждые пять лет с высоких трибун партийных съездов произносились правильные слова о необходимости перехода на интенсивный тип развития, ускорения научно-технического прогресса, экономии ресурсов, повышения сбалансированности и научной обоснованности планов. Однако никакого качественного перелома не происходило. Новые резолюции пленумов и постановления Совета министров начинались с констатации, что прежние резолюции и постановления выполняются «не в полной мере».
Поэтому, прежде чем переходить к разбору конкретных мероприятий, я считаю необходимым дать обзор основных известных мне объяснительных концепций «застоя». На мой взгляд, эти концепции не противоречат одна другой, а скорее дополняют друг друга[102].
«Калькуляционный аргумент»
О «калькуляционном аргументе» Мизеса против социализма упоминалось еще в третьей главе, посвященной военному коммунизму, так как впервые он был высказан в 1920 году. Напомню, речь шла о том, что свободные рыночные цены передают информацию о действительных потребностях общества, и если их заменить плановыми или вовсе отменить, то плановики не будут понимать, какие отрасли требуется развивать.
Поскольку 1920 год давно прошел, а советская экономика как-то существовала, сторонники этой идеи модифицировали ее, заявляя, что первое время плановики ориентировались на неценовые сигналы обратной связи (тот же дефицит, письма граждан в газеты и «наверх», статистику торговли и тому подобное) и более-менее справлялись, но с усложнением экономики, увеличением числа отраслей и количества выпускаемых товаров эти заменители ценовой обратной связи работают все хуже и планы тоже получаются все хуже.
Конечно, плановики неоднократно отмечали, что не успевают обрабатывать поступающую информацию, но при этом основные причины проблем видели не в том, что им вообще неизвестно, какие потребности есть на данный момент в экономике, а в том, что они оказываются не в состоянии уравновесить потребности различных министерств и ведомств и социальные задачи. Кроме того, компьютерная система Госплана СССР развивалась все 1970‑е – 1980‑е годы, что позволяло составлять все более и более детальные и технически сбалансированные планы, но перелом в темпах роста экономики от этого не наступил.
«Вал» и сохранение товарного характера производства
И в 1970‑х, и особенно в перестройку экономисты и экономические публицисты указывали, что привязка вознаграждения трудовых коллективов к любому показателю работы предприятия ведет к стремлению «накрутить» этот показатель, приводящему подчас к уродливым формам. Чаще всего таким показателем выступал валовый объем производства в деньгах, или «вал», против которого, по иронии, яростнее всего выступал в печати экономист по фамилии Валовой [181, 286].
Простейшим способом «накрутить вал» был рост цен. Поскольку цена не определялась в ходе торга между продавцом и покупателем, а назначалась централизованно, предприятия должны были обосновывать рост цен представителям Госкомитета по ценам. Обосновывался он, как правило, ростом затрат. Это создавало стимулы увеличивать, а не уменьшать затраты при производстве единицы продукции. Чем выше затраты – тем выше цена, покрывающая затраты, – тем проще выполнить производственное задание в рублях (выше цена каждого изделия – надо сделать меньше изделий). В 1983 году экономика СССР на единицу национального дохода расходовала нефти в 2,2 раза, чугуна – в 3,7, стали – в 3, цемента – в 2,9 раза больше, чем экономика США. Рост производства в деньгах систематически обгонял рост производства в натуре, а рубль национального дохода с каждым годом вмещал все меньше реальных потребительских благ.
В обрабатывающих отраслях обновление линейки продукции происходило чаще, чем в добывающих, поэтому обрабатывающим производствам было проще играть с ценами. К примеру, за десять лет (с середины 1970‑х и до середины 1980‑х годов) выпуск продукции машиностроения вырос в денежном выражении в 2,6 раза, а в натуральном – только на 50 % [301, C. 46]. Помимо роста затрат такая практика приводила к тому, что промежуточные результаты производства (сам факт производства продукции) довлели над конечными (полезным эффектом для потребителя). Строители хотели строить, производители оборудования – производить оборудование, не интересуясь, нужны ли кому-нибудь новые заводы, есть ли для них сырье и рабочая сила, хорошо ли это оборудование работает.
С 1970 по 1985 год основные фонды промышленности и сельского хозяйства выросли соответственно в 3,0 и 3,23 раза, в то время как объем производства промышленной и сельскохозяйственной продукции – лишь в 2,14 и 1,23 раза [301, C. 40]. В 1971 году министр черной металлургии СССР направил в Госплан СССР записку о причинах падения фондоотдачи в своей отрасли, где писал, что главный вклад в это падение вносит удорожание строительных работ и оборудования, а не ухудшение использования этих основных фондов[103]. Со ссылкой на исследование Института экономики АН СССР он утверждал, что удорожание строительства в восьмой пятилетке по сравнению с периодом 1956–1960 годов составило 40 %[104].
Совокупный экономический интерес тысяч советских предприятий, которые хотели производить как можно дороже, чтобы как можно проще было выполнять плановые задания и получать вознаграждение, оказывался тем фактором, который сводил на нет любые кампании властей по экономии и росту эффективности. Возникает резонный вопрос: почему покупатели на это соглашались?
Возможность получать вознаграждение без связи с реальным полезным результатом работы была вызвана своеобразной формой товарного производства, сложившейся в Советском Союзе. Товарное производство в советской политэкономии определялось как производство на рынок (с целью обмена), ведущееся обособленными товаропроизводителями. Трудовая теория стоимости, лежащая в основе марксистской экономической теории, постулирует, что стоимость – это общественное отношение между товаропроизводителями, которое позволяет сравнивать между собой совершенно разнородные продаваемые на рынке предметы и обменивать их друг на друга в определенной пропорции. Такое сравнение возможно потому, что у самых разных предметов все равно есть нечто общее: это количество затраченного на их производство общественно необходимого труда. Факт рыночной сделки означает, что на производство двух предметов, которыми обменялись контрагенты, требуется затратить одинаковое количество общественно необходимого труда. Советские предприятия вели себя как обособленные экономические агенты, у которых присвоение доли общественного богатства (в виде зарплат и премий работникам) носило частный, а не общественный характер. Но при этом их затраты на продукцию не проходили проверки рынком, что и позволяло накручивать стоимость товаров без улучшения их потребительских характеристик.
В капитализме отклонение цен от стоимостей, то есть ситуация, когда обмен является неэквивалентным, обмениваются товары с неравным количеством вложенного труда, известна по деятельности монополий и колониальной политике. Государство-колониалист на рынке завоеванной страны либо поделившие между собой рынок крупнейшие компании-монополисты (олигополисты) заставляют покупателей соглашаться на условия обмена, которые бы не были приняты последними, если бы существовала свободная конкуренция.
В советских условиях (высокая монополизация, плановое ценообразование, прикрепление потребителей к производителям, хроническая дефицитность) складывалась похожая ситуация.
Отсюда понятна позиция советских политэкономов-товарников, которые ратовали за развитие товарно-денежных отношений, указывая, что это создаст ограничения для производства неадекватно дорогой или вовсе ненужной продукции. Именно развитие рыночной конкуренции должно было превратить затратный хозяйственный механизм в противозатратный [301, C. 73]. Есть альтернативные идеи на этот счет, но реализовать их в те годы было невозможно[105].
Дефицит
Самая известная книга венгерского экономиста Яноша Корнаи посвящена феномену хронической дефицитности всех ресурсов в экономиках стран Восточной Европы и так и называется – «Дефицит». Корнаи начинает свои рассуждения с тезиса о том, что любое предприятие стремится к росту объемов выпуска, который лимитируется тремя видами ограничений: недостаточно материальных ресурсов, недостаточно спроса, недостаточно денег.
При капитализме рост выпуска ограничивается спросом потребителя или нехваткой денег у предприятия, очень редко бывает так, что предприятие останавливается из-за дефицита сырья и материалов. В странах «реального социализма» (в Венгрии, где жил Корнаи, и других странах Восточного блока) нехватку денег всегда можно было возместить ссудами из бюджета или льготными кредитами из госбанка. Как следствие, платежеспособный спрос тоже можно было увеличить, и из трех видов ограничений оставалась нехватка материальных ресурсов – тот самый дефицит.
Всегда существующую при социализме возможность попросить у государства еще денег Корнаи назвал «мягкими бюджетными ограничениями». Неготовность банкротить предприятия-должники была важной особенностью экономической политики, ведь работающее предприятие-должник все же что-то выпускает, а если закрыть предприятие-должник – дефицит усилится.
Частным случаем дефицита были недострои, когда крупные средства омертвлялись в незавершенных объектах, доделать которые в разумные сроки не получалось из-за нехватки стройматериалов и оборудования. Защищаясь от дефицита, предприятия строили собственные подсобные производства для обеспечения себя наиболее дефицитной продукцией. Разумеется, производительность труда на таких подсобных производствах была ниже, чем на специализированных заводах, что снижало общий технический уровень экономики. Кроме того, защищаясь от дефицита, предприятия-потребители стараются создавать запасы, вызывая ажиотажный спрос и соглашаясь на приобретение продукции по завышенным ценам, что отвечает на вопрос, почему предприятия-производители могли накручивать «вал», завышая цены.
Корнаи считал, что в основе дефицитности лежит, по сути, психологическое стремление каждого нормального директора расширять вверенное ему дело, и называл этот комплекс психологических мотивов, состоящий из тщеславия, честолюбия, заботы о своих сотрудниках и обеспечении нормального производственного процесса, «внутренним стремлением к расширению» [302, C. 89, 211–212]. Корнаи ставил вопрос о силе, способной сдерживать «природные инстинкты» руководителей советских предприятий к неограниченному расширению выпуска, ведущему к тотальному дефициту. Сам он отвечал на этот вопрос отрицательно, уповая только на переход к рынку и введение «жестких бюджетных ограничений». То же самое другими словами называли в перестройку переходом на «полный хозрасчет».
Недостаточные объемы реконструкции
Исследованные Корнаи причины хронической дефицитности и бесконечно большого спроса на все виды ресурсов лежат в основе более «частного» механизма замедления советской экономики, вызываемого устареванием основных фондов. Об этом механизме больше других писали В. Попов и Г. Ханин.
Попов указывал, что из-за хронических дефицитов в советской экономике было крайне тяжело согласовать остановку любого предприятия на реконструкцию. Плановики систематически отдавали предпочтение новому строительству. В результате новые заводы не могли найти рабочих, а на давно построенных заводах оборудование все больше устаревало. Он приводил такие данные: «Норма выбытия основных фондов в советской промышленности в 80‑е годы находилась на уровне 2–3 % против 4–5 % в обрабатывающей промышленности США, а для машин и оборудования составляла всего 3–4 % против американских 5–6 %. На практике это означало, что советские машины в среднем служат от 25 до 33 лет против 16–20 в США. <…> Доля инвестиций, направляемых на возмещение выбытия, в общих капиталовложениях почти все время составляла менее 20 %, поднимаясь выше отметки 25 % только в 1966–1967 годах и в 1986–1989‑м» [303, 304].
По данным В. Попова, накопленная амортизация увеличилась с 26 % в 1970 году до 45 % в 1989 году по всей промышленности, а в некоторых отраслях, в частности в химической, нефтехимической, черной металлургии, к концу 1980‑х годов существенно превысила 50 %. Средний возраст промышленного оборудования увеличился с 8,3 до 10,3 лет в 1970–1980‑е годы, а средний срок его службы к концу 1980‑х увеличился до 26 лет. Доля оборудования со сроком службы более 10 лет возросла с 29 % в 1970 году до 35 % в 1980 году и до 40 % в 1989 году, тогда как доля оборудования с возрастом более 20 лет возросла с 8 до 14 %.
Складывалась ситуация, когда старые заводы работают неэффективно из-за устаревшего оборудования, но их нельзя остановить на реконструкцию из-за дефицитности всех видов продукции и «плана по валу», а новые предприятия работают неэффективно, потому что просто не могут укомплектоваться персоналом. Попов со ссылкой на материалы Госплана приводил данные, согласно которым к середине 1980‑х годов «избыточные» мощности, не обеспеченные рабочей силой, составляли около четверти всех основных фондов в промышленности и около одной пятой – во всей экономике. На языке производственных функций это означает, что в силу особого режима работы советской экономики эластичность замещения труда капиталом была в ней очень низкой.
Холодная война
СССР изначально имел меньшие возможности для глобального политико-экономического противостояния, а по мере удорожания систем вооружений для поддержания паритета был вынужден отвлекать на оборонные нужды все больше и больше ресурсов. В результате гражданские отрасли все сильнее отставали. На мой взгляд, это объяснение должно дополняться внутренними причинами, потому что в ряде случаев СССР тратил на ответ на военные вызовы США значительно больше необходимого. Объяснения, идущие от «холодной войны», как бы уравновешиваются объяснениями, указывающими на то, что различные группы советских элит использовали ее лишь как предлог для получения большего количества ресурсов.
Институциональные объяснения (ведомственный эгоизм)
Очень многие исследователи (Пол Грегори и Елена Белова, Крис Миллер, Уоллес Норт, Мансур Олсон, Симон Кордонский, Николай Митрохин, Виталий Найшуль) видят основную причину снижения темпов развития советской экономики в усилении ведомственного эгоизма. Если обобщить, такой взгляд представляет экономику как одеяло, которое тянут на себя разные группы элит, старающиеся захватить как можно больше ресурсов и влияния. В советской экономике эти группы строились в основном по отраслевому принципу (военно-промышленный комплекс, тяжелая промышленность, агропром и тому подобное), но были и региональные кланы (пожалуй, самый известный из них – днепропетровский, объединявший людей, с которыми начинал работать молодой Брежнев). Отбирая ресурсы у других групп, элиты, разумеется, не заботились о том, как это скажется на экономике в целом. Пока в системе была сильна роль «диктатора» (коммунистической партии, «коллективного Сталина»), он противостоял стремлению элит отбирать друг у друга ресурсы и следил за более-менее сбалансированным развитием. Но по мере ослабления роли коммунистической партии как арбитра элиты все больше и больше «шли вразнос». Мансур Олсон называет этот процесс «красным склерозом». Окончательно склероз добил СССР при Горбачеве, когда слабый лидер был неспособен сдерживать требования более влиятельных элитных групп, в результате чего элиты сначала опустошили государственный бюджет, а потом распилили страну на части.
Технологическая неоднородность советской экономики
Наиболее интересную, на мой взгляд, модель позднесоветской экономики предложил академик Ю.В. Яременко [305]. Он добавил к объяснениям, идущим от «ведомственного эгоизма», технологический уровень. Юрий Васильевич благодаря работе в ведущих советских экономических институтах (НИЭИ Госплана СССР, ЦЭМИ АН СССР, Институт народнохозяйственного прогнозирования (ИНП) АН СССР) имел возможность много лет аккумулировать и обобщать информацию о работе различных отраслей.
Он делил все необходимые для производства ресурсы на массовые и качественные. Массовые ресурсы дешевы в добыче, но их применение низкоэффективно, для получения конечной продукции (полезного результата) требуется много массовых ресурсов. Качественные ресурсы дороги и дефицитны, но позволяют создавать продукцию с высокими потребительскими свойствами. В СССР основной объем любых ресурсов распределялся в плановом порядке, и качественные ресурсы направлялись главным образом в те отрасли, развитие которых правительство считало приоритетным. Десятилетиями эти приоритеты не менялись, это были военно-промышленный комплекс, космическая и атомная промышленность, а также смежные отрасли.
«Крупные министерства, ведомства <…> рвали на части имеющиеся в стране ресурсы, но им все равно было их мало, так как они имели колоссальные ресурсоемкие программы, очень часто не связанные ни с какими реальными проблемами. Экономика, как и армия, просто была пространством для расширения бюрократических структур того или иного административного монстра» [305, C. 26].
Из-за многолетнего «голодного пайка» в отраслях, хронически недополучавших качественные ресурсы, стали развиваться своеобразные процессы замещения: заведомо зная, что крепкий качественный металл или станки, позволяющие обрабатывать детали с высокой точностью, их отрасль не получит, инженеры еще на этапе проектирования новой машины закладывали, что, допустим, станина должна быть очень массивной, чтобы некачественный металл, из которого она будет сделана, выдержал вибрации, вызванные плохой обработкой всех деталей.
Таким образом, политическое по своей сути решение о распределении ресурсов стало превращаться в особенности технологии. В неприоритетных отраслях все технические решения нацеливались на то, чтобы за счет повышенного расхода массовых дешевых ресурсов добиваться нужного результата. И в дальнейшем, если приоритеты менялись и отрасль получала какое-то количество качественных ресурсов, она уже не могла ими распорядиться. Грубо говоря, высокотехнологичный комбайн в колхозе ломался за пару месяцев, так как требовал для своей работы квалифицированных механиков и масла высокой очистки, но ни того ни другого не было.
Концепция Ю.В. Яременко, в частности, объясняет, почему такую низкую отдачу давали огромные средства, которые начиная с восьмой пятилетки направлялись в сельское хозяйство: материальным наполнением этих средств были массовые, низкокачественные ресурсы, распределение денег не подкреплялось выделением под эти деньги материальных ресурсов высокого качества. А если в отдельные годы отрасль сельскохозяйственного машиностроения и получала какое-то количество качественных ресурсов, то уже не могла их «переварить».
По мере расхождения технологических уровней разных секторов экономики все больше проявлялись процессы, которые Яременко назвал процессами компенсации: низкотехнологичные отрасли требовали большого объема первичных ресурсов, а для их добычи чем дальше, тем больше требовались ресурсы уже высокотехнологичных отраслей. К примеру, низкая энергетическая эффективность большинства станков, работавших в гражданском секторе экономики, означала повышенную потребность советского народного хозяйства в электроэнергии, ради которой требовалось строить атомные электростанции, для которых были нужны лучшие умы, лучший цемент и лучший металл. Получалось, что качественные ресурсы все равно тратились для обеспечения работы низкотехнологичных отраслей, но кружным путем.
Таким образом, хронический дефицит в данной модели объясняется не мягкими бюджетными ограничениями, как у Корнаи, а перерасходом массовых ресурсов, вызываемым сосуществованием привилегированных и непривилегированных секторов экономики.
Недостаточные объемы рынка
Еще одна объяснительная модель фокусируется на объеме рынков сбыта, необходимых для продолжения научно-технического прогресса. По мере того как техника становится все сложнее, разработка новых товаров с улучшенными потребительскими свойствами становится все дороже, и для окупаемости инвестиций требуются все более крупные рынки. А поскольку новые товары лучше старых, тот производитель, который лучше остальных может концентрировать ресурсы для продолжения инноваций, в конечном счете выдавливает остальных с рынка, то есть производство любых мало-мальски технологичных товаров имеет тенденцию к монополизации в мировом масштабе. Сегмент мирового рынка, который контролировал Советский Союз, был меньше контролируемого коллективным Западом, и в какой-то момент СССР просто стало не хватать платежеспособного спроса всех стран Восточного блока, чтобы получить достаточно финансовых средств для дальнейшего внедрения инноваций.
Это объяснение популяризовал экономический публицист М. Хазин [306, 307]. Оно стоит несколько особняком от всех остальных из-за определенной фаталистичности: если принять, что исход экономического соревнования в конечном счете зависит только от контролируемой доли мирового рынка, то СССР был заведомо обречен на отставание. Как показал О. Санчес-Сибони, СССР и страны СЭВ в послевоенные годы стремились активнее участвовать в мировой торговле и мировом разделении труда, понимая тупиковость автаркии [38], а недавние коллективные труды сотрудников Института всеобщей истории РАН показывают, сколько усилий СССР приложил, пытаясь через СЭВ договориться с другими странами – членами СЭВ о разделении труда хотя бы в рамках социалистического лагеря [182].
Проблемы второго порядка
Экономика представляет собой систему со множеством положительных обратных связей. В советской экономике тоже были положительные обратные связи, усиливавшие уже существующие проблемы. Чем бы ни был вызван дефицит на потребительском рынке, раз появившись, он снижал мотивацию к труду, ведь зачем зарабатывать больше, если на зарплату все равно нечего купить? Падение мотивации вело к снижению производительности, что цементировало дефициты.
Неготовность останавливать предприятия на реконструкцию из-за дефицитности их продукции приводила к использованию изношенного оборудования и устаревших технологий, что не позволяло снизить издержки, и тем самым сохранялась высокая потребность в ресурсах, нехватка которых служила аргументом не останавливать предприятия на реконструкцию… И так далее.
Какую бы объяснительную модель мы ни использовали, все они приводят нас к одному и тому же видному с позиции послезнания результату: к неверным инвестиционным решениям. Итог был один: советская экономика все хуже реализовывала на практике свое главное теоретическое преимущество – научность и планомерность развития.
Чем дольше проблемы не решались, тем больше организационных усилий и структурных сдвигов требовалось для выправления ситуации. Но если руководство страны было не в состоянии провести комплексные реформы, то частичные исправления лишь ухудшали ситуацию. Такие авторы, как М. Эллман и В. Конторович, П. Грегори и Ю. Ольсевич в своих работах показывают, что половинчатые реформы типа косыгинской, нацеленные на борьбу со стагнацией, только ухудшали положение дел, при этом усиливая новых акторов, которые политически ускоряли развал СССР.
Таким образом, любые проблемы, раз появившись, начинают усиливать друг друга. И хотя экономисты с 1960‑х годов все настойчивее писали, что СССР «живет не по средствам» и потому нужно отказаться от части задач, сократить фронт строительных работ, сосредоточиться на ограниченном числе самых главных программ, политическое руководство долгое время отказывалось в это верить.