Пожалуй, главным выводом из анализа развития нашей страны в девятой-одиннадцатой пятилетках является то, что СССР 15 лет деятельно пытался быть более социальным государством, чем у него на это хватало ресурсов.
В докладах с грифом «для служебного пользования», которые регулярно готовились для высших хозяйственных и плановых органов, раз за разом повторялось, что социальные мероприятия, увеличивающие денежные доходы населения, проводятся без должной увязки с возможностями обеспечения прироста потребительских благ и услуг [329, C. 14]. Но политическое руководство страны было непоколебимо: оно железной рукой гнуло плановиков, заставляя закладывать в планы более высокие темпы роста благосостояния, выраженные в объемах производства товаров, повышения пенсий и зарплат, строительства квартир, развития систем образования, здравоохранения и социального обеспечения, чем это позволял достигнутый уровень эффективности производства.
Возможно, самым характерным примером здесь являются все увеличивавшиеся закупки зерна для откорма скота, чтобы советские люди могли есть больше мяса, и непоколебимые розничные цены на основные продукты питания. Если производство сельскохозяйственной продукции дорожало, государство увеличивало дотации пищевой промышленности, но цены в магазинах стояли как вкопанные. В 1982 году, когда государству стало невмоготу поддерживать искусственно заниженные цены, были подготовлены предложения по пересмотру цен на хлеб, сахар и растительное масло, но Леонид Ильич умер и своей смертью отложил их реализацию [288, C. 416].
Эпоха Брежнева совершенно заслуженно вспоминается ностальгирующими представителями старшего поколения и романтизируется молодыми любителями soviet wave как комфортное время роста уровня жизни, период спокойствия и предсказуемости. Пожалуй, в истории нашей страны не было больше никакого другого времени, когда бы руководство страны не просто заявляло о желании повысить благосостояние граждан, но делало бы это главным фокусом всей своей работы.
К сожалению, второй особенностью периода «развитого социализма» была неспособность решить острые экономические проблемы, главной из которых была необходимость сократить число строек и сроки строительства, преодолеть сокращение ресурсов еще не вовлеченной в общественное производство рабочей силы и повысить продуктивность уже занятых работников – и перейти от экстенсивного к интенсивному типу роста. Как следствие, с каждой пятилеткой ресурсов для продолжения роста благосостояния становилось все меньше, каждая дополнительная тонна нефти, стали, зерна, каждый дополнительный миллион рублей национального дохода давался все тяжелее.
У этой беспомощности в решении обсуждаемых год за годом проблем были как экономические, так и политические причины.
Главной экономической причиной, на мой взгляд, был непреодоленный товарный характер советской экономики, а конкретно – сохранение вознаграждения предприятий за промежуточный результат труда (факт приемки продукции заводом-потребителем, сдачи объекта приемочной комиссией), а не за конечный результат в виде полезного эффекта у конечного потребителя. В ситуации дефицита и ограничения конкуренции это стимулировало производителей искать и находить множество способов получать вознаграждение в объемах больших, чем реальная дополнительная польза. В результате и затраты, и цены росли, хотя согласно марксистской теории должны были по мере роста производительности труда снижаться.
Второй экономической причиной была все более усиливавшаяся дефицитность, которая заставляла мириться с продукцией ненадлежащего качества (некачественная лучше, чем никакая), составлять слишком напряженные планы, которые потом не выполнялись, что усиливало несбалансированность, пренебрегать закрытием предприятий на реконструкцию и так далее. Она, в свою очередь, была следствием двух политических причин: неготовности политического руководства отказываться от части экономических, социальных, политических программ (правительство пыталось развивать «всё понемногу», сохраняя соревновательные амбиции с США) и неспособности политического руководства обуздать отраслевых и региональных лоббистов.
Ползучее стремление производителей накручивать цены приводило к тому, что ресурсы для маневра с каждым годом сокращались: в 1980 году на 100 млн рублей вложений можно было построить и произвести меньше, чем в 1960‑м. А неготовность отказываться от каких-то направлений развития по мере относительного сокращения ресурсов вела к тому, что развитие замедлялось и пробуксовывало по всем направлениям. Это чем дальше, тем яснее подводило советских граждан к мысли, что выбранный экономический механизм как таковой – негодный.
Мог ли СССР развиваться медленнее, но более сбалансированно? Советский проект с самого начала позиционировал себя как вызов существующему мировому порядку. Доказательством правоты выбранного пути должна была служить более высокая, чем при капитализме, производительность труда – основа достижения изобилия. Ставки еще больше выросли с крушением колониальной системы, так как весь мир превратился в глобальную шахматную доску, на которой включение любой развивающейся страны в «твою» орбиту влияния автоматически означало, что у «коллективного Запада» становится меньше источников первичных ресурсов.
В такой ситуации демонстрация красивого фасада была по-своему рациональной стратегией. Чем больше стран удалось бы убедить примкнуть к социалистическому лагерю достижениями СССР, тем больше ресурсов было бы у социалистического блока, чтобы продолжать соревнование и в конце концов экономически обескровить империализм.
К сожалению, вместо создания единого надгосударственного Госплана и единого хозяйственного комплекса всех социалистических стран Совет экономической взаимопомощи остался аморфной структурой, на площадке которой «собратья» по строительству социализма в основном отстаивали узконациональные интересы [162].
Можно сказать, что СССР подчинил свою реальную экономическую стабильность задаче более высокого порядка – демонстрации своего экономического превосходства, так как эта демонстрация одновременно была важным аргументом в мировой политике и имела экзистенциальное значение для всего советского проекта. Ведь если выяснится, что социализм («развитой социализм») на самом деле не позволяет развиваться быстрее, то зачем была нужна революция?
Валерий Легостаев отмечал, что популярная в перестройку фраза, будто «партия подменила собой государство», в корне ошибочна: на самом деле это государственная машина шаг за шагом втягивала в свои жернова партийные структуры, приспосабливая их для нужд хозяйственного управления [332]. Когда человек из отрасли переходил на государственную или партийную работу, он зачастую сохранял ведомственный взгляд на вещи и воспринимал всю остальную экономику как источник ресурсов для «своей» отрасли [305, C. 26]. Госплан в предложениях по улучшению планирования, которые он год за годом готовил в середине 1970‑х, писал, что нужно повысить ответственность министерств и ведомств за последствия тех шагов, которые они предпринимают, за использование ресурсов, которые они требуют. Он предлагал, чтобы ключевые производители каждого вида ресурсов сами бы отвечали за отсутствие дефицитов, работая с потребителями, а новые стройки начинались бы за собственные средства министерств или кредиты банка, то есть перестали бы быть «бесплатными» для заявителей. Эта же проблема – отношение хозяйственников к централизованно перераспределяемым ресурсам как к «дармовым», если хорошо попросить, ранее вызвала косыгинскую реформу, а еще раньше – совнархозную.
В общем-то, отсюда уже недалеко до перестроечных идей о полном хозрасчете, самоокупаемости, самостоятельности и собственной ответственности каждого предприятия за результаты своей деятельности. Не в силах победить коллективную безответственность, управленческая мысль вскоре пришла к идее, что никаких общественных ресурсов остаться не должно – должны быть только частные, потому что «свои» ресурсы каждый собственник тратит более осмотрительно.
Глава 15Андропов и подготовка перестройки (1983–1984)
Политэкономическое вступление
Каждые пять лет большой коллектив советских ученых готовил новую версию Комплексной программы научно-технического прогресса СССР на 20-летнюю перспективу. И с каждым разом тональность этих сборников становилась все более беспокойной.
Тенденции фондоемкости, материалоемкости, производительности труда складывались таким образом, что выполнение социальных задач (достижение рекомендованной диетологами структуры питания, обеспечение одеждой и бытовой техникой на уровне рациональных норм, обеспечение жильем в объеме 21–22 кв. м на душу, рост зарплат, улучшение положения женщин (более длинные декретные отпуска, больше детских садов, предприятий общепита и бытового обслуживания), ликвидация тяжелого и неквалифицированного труда) откладывалось на все более неопределенный срок [272, C. 58].
Во второй по счету КП НТП, подготовленной в конце 1970‑х годов и охватывающей период с 1981 по 2000 год, указывалось, что для решения этих задач хотя бы к 2000 году потребовалось бы:
• повысить среднегодовой темп прироста производительности труда в промышленности с 5,5 % в 1971–1980 годах до 6–7 % в 1981–2000 годах; в сельском хозяйстве – соответственно с 4 % до 5–6 %;
• остановить снижение фондоотдачи (в 1971–1980 годах она снижалась на 2,5 % в год);
• найти способ сократить численность занятых в производственной сфере ради развития непроизводственной, повысить долю занятых в непроизводственной сфере с 26 % в 1980 году до 32 % в 2000 году, а долю капитальных вложений в непроизводственную сферу – с 21,5 % в 1971–1980 годах до 30 % в 1991–2000 годах.
Ученые подчеркивали, что если сохранятся сложившиеся в 1970‑е годы тенденции, то ни одну из крупных социальных задач не удастся решить до конца ХХ века [272, C. 65].
Необходимость добиться дальнейшего роста объемов производства без привлечения новых трудящихся обуславливалась еще и тем, что их уже практически неоткуда было брать. В 1975–1980 годах численность населения трудоспособного возраста выросла на 11 млн человек, но демографические прогнозы показывали, что в 1981–1985 годах она вырастет только на 3,3 млн [272, C. 19].