После описанных в предыдущем разделе изменений 1984–1988 годов историю советской экономики можно считать завершенной.
Да, политическая история СССР закончилась не в 1989‑м, но только в 1991‑м, а советы как форма власти были ликвидированы только в конце 1993 года. Однако если понимать под советской экономикой централизованное управление общественной собственностью в общегосударственном масштабе на основе директивных планов, то все решения, сделавшие ее дальнейшее функционирование невозможным, были приняты до 1989 года.
Если считать программой не пачку отдельных постановлений, а именно внутренне согласованный и комплексный набор необходимых мер, то нужно признать, что все программы рыночных реформ появились в 1989 году или позже, то есть когда ключевые решения уже были приняты.
Переход к рынку в СССР начался путем разрушения инструментов планового управления, и только когда все резче стали проявляться их социальные последствия, правительство попыталось создать условия для уже начавшегося перехода. Буквально по месяцам ухудшающаяся экономическая ситуация подогревала политический радикализм, а он, в свою очередь, делал невозможными никакие действия по стабилизации ситуации. Союзное правительство с 1989 года пыталось восстановить управляемость страной, но оказалось бессильным перед тем напором стихии рынка, который само же и вызвало к жизни.
Позднее Рыжков писал, что при том составе съезда и том раскладе политических сил, который сложился к середине 1989 года, никакая программа союзного правительства поддержки получить не могла [355, C. 170]. Команда Горбачева своими собственными руками разрушила рычаги управления, которые могли бы позволить ей проводить дальнейшие реформы.
Глава избирательного штаба Ельцина на выборах председателя Верховного Совета РСФСР Геннадий Эдуардович Бурбулис вспоминал, что сама стратегия по выходу России из СССР сформировалась вынужденно в 1989 году, когда он и другие члены Межрегиональной депутатской группы увидели, что ни Съезд народных депутатов, ни Михаил Сергеевич Горбачев стабилизировать ситуацию не в состоянии: «была принята стратегия: сосредоточиться на Российской Федерации <…> разыскать возможности и ресурсы управлять Российской Федерацией по всем правилам дееспособной власти» [401].
Можно предположить, что если бы Ельцин и его команда увидели возможность заполучить власть на уровне Союза и восстановить управляемость им, то они бы работали на сохранение СССР так же жестко и целеустремленно, как они работали на его распад.
Эти соображения заставляют меня пропустить рассказ о многочисленных программах реформ, появившихся в 1989–1991 годах. Во-первых, они уже не имеют отношения к советской экономике, а во-вторых, в тех политических обстоятельствах они были обречены на бесполезность. Историк Н.И. Кротов в 2019 году издал огромную книгу «Акела промахнулся» с подробным описанием этих попыток, к которой я и перенаправляю заинтересованных читателей. Менее усидчивым могу порекомендовать статью Полынова и Тарасовой на ту же тему [394].
Тактика российского правительства в отношении союзных программ чем-то напоминала тактику Петроградского совета в период двоевластия в 1917 году: критиковать любой промах Временного правительства, не беря, однако, на себя ответственности и мешая ему проводить любую более-менее жесткую политику, и ждать, пока оно себя дискредитирует.
Предельно четко стратегический выбор, который не смогло сделать ни правительство Рыжкова, ни последовавшее за ним правительство Павлова, сформулировал В.И. Щербаков.
Напомню, что Щербаков работал финансовым директором КамАЗа, когда в 1985 году в «Правде» потребовал дать всем предприятиям те же права, что уже выбили себе АвтоВАЗ и Сумское производственное объединение. За эту статью он поплатился должностью и членством в КПСС, но вскоре был замечен и взят в Москву, где в Госкомтруде готовил закон об индивидуальной трудовой деятельности, а потом дослужился и до вице-премьера советского правительства. В апреле 1991 года Госплан СССР был реорганизован в Министерство экономики и прогнозирования СССР, которое Щербаков и возглавил.
Анализ Минэкономики показывал, что в 1991 году валовый национальный продукт, по оптимистичным оценкам, сократится на 10 %, национальный доход на 15 %, бюджетный дефицит достигнет 200 млрд рублей, для его покрытия потребуется эмиссия наличных денег в размере 105 млрд рублей, а ничем не обеспеченные номинальные денежные доходы населения возрастут за один год в 1,8 раза (!).
В докладе в Верховный Совет СССР 16 августа 1991 года Щербаков сформулировал три стратегии борьбы с финансовым кризисом:
1. Возврат к командной экономике образца 1970‑х годов.
2. Немедленная либерализация всех цен с изъятием «лишних» денег у населения путем конфискационной денежной реформы и с обвалом курса рубля, что нанесет удар по производителям, занятости и уровню жизни граждан. Этот вариант, по прогнозам, означал экономический спад на 30 % и безработицу в 40 млн человек.
3. Сценарий «управляемого кризиса» с защитой базовых отраслей и продовольственного рынка от чрезмерной инфляции и от отсутствия материальных ресурсов для функционирования.
Два последних сценария предполагали не сдерживание инфляции, а ее использование по принципу «рынок так или иначе отрегулирует пропорции». Третий сценарий отличался от второго только тем, что спад производства и уровня жизни имели бы более социально приемлемые формы.
Но, на мой взгляд, интереснее причины, по которым Щербаков отвергал первый вариант – возврат к командной экономике.
Щербаков писал: «Возврат к этой модели возможен только с широкомасштабным применением мер, использованных в 1929 году при сворачивании НЭПа и “раскулачивании” крестьянства, затем восстановлении методов планирования, примененных в период 1940–1944 годов для перевода народного хозяйства на военный режим работы. Только после мер такого характера, проведенных в течение 3–4 месяцев, возможно “смягчение” механизма управления до модели конца 70‑х годов. Понятно, что в политической области не обойтись без применения репрессий» [402].
Реализовывать этот вариант было некому, поэтому Щербаков, обозначив его, сразу отказался от его дальнейшей проработки.
В 1930‑е годы коммунисты оправдывали применение силы построением в обозримом будущем справедливого и изобильного социалистического общества и необходимостью подготовки к маячившей на горизонте второй мировой войне.
В 1991 году «возврат к модели конца 1970‑х» означал бы возврат к тем же проблемам, которые обусловили отход от нее. Такая перспектива в те годы никого на новый «великий перелом» мобилизовать не могла.
8 декабря 1991 года в Беловежской пуще главы России, Украины и Белоруссии Ельцин, Кравчук и Шушкевич объявили, что переговоры о новом союзном договоре зашли в тупик, процесс выхода республик из СССР стал свершившимся фактом, а «Союз ССР как субъект международного права и геополитическая реальность прекращает свое существование».
25 декабря Горбачев сложил с себя полномочия президента СССР.
А с января 1992 года правительство Гайдара в новой, независимой России запустило либерализацию цен, а затем и приватизацию предприятий. Рецепт сработал: через многолетний спад производства, безработицу, падение уровня жизни и передел собственности «рынок так или иначе отрегулировал пропорции». Но это уже совсем другая история.
Политэкономическое заключение
Наш рассказ подходит к концу, и будет правомерным вопрос, что полезного можно из него вынести с учетом того, что Советский Союз давно ушел в прошлое, а история никогда не повторяется в точности.
Если отвлечься от задач, связанных с обстоятельствами определенных места и времени, типа превращения крестьян в сельскохозяйственных рабочих, от частных задач по развитию отдельных отраслей и многолетнему освоению Сибири и Дальнего Востока, от ответов на внешние политические и военные вызовы и взять эту историю в ее чистом, обезличенном, рафинированном виде, то можно выявить общие закономерности функционирования советской экономики как системы и соответствующие им общие противоречия, приведшие в конце концов к ее распаду.
Марксистская экономическая доктрина подразумевала, что избавление трудящихся от гнета эксплуататоров и исключение борьбы частных интересов из планирования общественного производства сами по себе ускорят экономическое развитие. Уже первые месяцы после Октября показали, что это не так, по крайней мере в такой отсталой и воюющей стране, как Россия.
После того как надежды на мировую революцию не сбылись, большевики оказались перед необходимостью строить коммунизм с опорой на собственные силы в стране, ни экономически, ни культурно не готовой к превращению в «сеть производительно-потребительских коммун». Признав поражение первых попыток наладить продуктообмен, они поставили целью проведение догоняющей модернизации «сверху», чтобы развить производительные силы и общественные отношения до уровня, делающего социализм возможным. Эта задача была объективно необходима не только с доктринальных позиций, но и для обеспечения безопасности и повышения уровня жизни. Однако ее достижение потребовало концентрации всех доступных ресурсов в единый «кулак» под управлением сильной государственной власти, что принципиальным образом поменяло взаимоотношения между государством и обществом. Вместо строя «цивилизованных кооператоров», в котором государство выступает лишь как посредник для координации усилий, возник строй, где центральная власть навязывала трудовым коллективам свою волю, пользуясь отобранными у них же ресурсами.
Трудовые коллективы в ответ демонстрировали оппортунистическое поведение, стараясь заполучить побольше общественных ресурсов и потратить их на свое благосостояние, а не на общегосударственные задачи. Проблема чрезмерной централизации была не только в том, что плановики не могли все учесть, но и в отчуждении трудящихся от принятия решений. В свою очередь это вело к безынициативности и безответственности исполнителей.