В полном соответствии с законами диалектики сильное государство, необходимое для «доразвития» в отсталой стране предпосылок социализма, само стало тормозом для социалистических отношений, в основе которых должно было лежать самоуправление трудящихся.
История советской экономики, взятая как целое, выявляет в проводимых экономических реформах явную цикличность, обусловленную попытками центральной власти перераспределить часть полномочий по управлению ресурсами на средние и низовые уровни управления.
На семьдесят лет между 1917 и 1987 годами приходится несколько циклов реформ, которые можно разделить на сменяющие друг друга волны централизации и децентрализации (Таблица 19).
Таблица 19. Циклы централизации и децентрализации в советской экономике.
Эти колебания были вызваны проблемой, которая выглядела неустранимой: чем более централизованной была система, тем более косной она становилась, тем меньше было шансов на проявление «инициативы снизу». Однако при попытках децентрализации получающие больше самостоятельности исполнители начинали принимать решения в интересах личной выгоды, а не системы в целом, и «инициативу снизу» приходилось раз за разом ограничивать.
При этом, допуская периодически самостоятельность в принятии управленческих решений на уровне отдельного цеха, завода, производственного объединения, государство только раз – в период совнархозов – предприняло попытку создать условия для того, чтобы трудящиеся с разных заводов могли объединять остающиеся в их распоряжении ресурсы для комплексного развития своего района. Вторая попытка приняла форму борьбы за «новый союзный договор», в котором главную роль играли бы республики, и закончилась развалом страны. Без механизма низовой координации усилий самостоятельность на уровне отдельного завода приводила только к групповому эгоизму на уровне отдельного завода.
Высоко централизованная экономическая система могла очень жестко ориентировать нижние звенья на выполнение определенных хозяйственных задач, но при злоупотреблениях этой «директивностью» исполнители все равно находили возможности для пассивного сопротивления, так как считали эти задачи навязанными извне. Наиболее наглядно это проявилось в четвертую пятилетку, когда, по моему представлению, Сталин «сорвал резьбу» в нажиме на министерства. Если в довоенные пятилетки перевыполнение плана становилось основанием для премий и прославления, то когда выяснилось, что промышленность перевыполнила планы 1946 и 1947 годов, это стало поводом повысить план на 1948 год. Кроме того, партия требовала, чтобы годовые планы по сумме превышали пятилетний, а производство росло от квартала к кварталу, невзирая на сезонность. Рациональным ответом предприятий и министерств стало сокрытие резервов и стремление к выполнению планов ровно на 100 %, максимум на 101 %.
Внутренне логичная и эффективная в достижении своих целей экономическая система, сложившаяся при Сталине, сочетала меры морального и материального поощрения, обеспечивала высокую самоотдачу исполнителей, но в качестве неотъемлемого элемента требовала разветвленной и эффективной системы контроля, которая не позволяла бы исполнителям уклоняться от директивных плановых заданий.
В решение о ее демонтаже внесли свой вклад и политические соображения борьбы за власть после смерти Сталина, но лишь потому, что средние и нижние этажи управления желали ее демонтажа и, выполнив их желания, можно было заработать политические очки.
Хрущевские попытки заменить конфликт «верхов и низов» общественным согласием при разработке плана шестой пятилетки выявили неготовность этих самых «низов» к коммунистическому труду, пусть даже ради собственного блага. Трудящиеся постоянно пробовали формулу социализма «От каждого – по способностям, каждому – по труду» на прочность, пытаясь заполучить из общественного «котла» немного больше, чем давал их собственный трудовой вклад.
Групповой эгоизм проявлялся на всех уровнях: предприятия требовали легких планов и больше ресурсов для их выполнения, совнархозы перевыполняли планы внутри своего экономического района и срывали поставки в соседние, министерства внутриведомственную кооперацию развивали гораздо активней, чем межведомственную.
Сохранение на всем протяжении советской власти этого разделения на «свой – чужой» объяснялось, на мой взгляд, привязкой вознаграждения всех участников производственной цепочки от министра до простого рабочего к определенным промежуточным результатам его труда, будь то норма выработки или пресловутый «план по валу». Производители оптимизировали именно эти частные, установленные для них критерии, не заботясь о том, насколько они соотносятся с конечной целью общественного воспроизводства: возрастанием общественного богатства, суммы полезных потребительских благ, работ и услуг. Если продукция была произведена и принята предприятием-потребителем, но в дальнейшем не принесла никакого полезного эффекта, предприятие-производителя это уже не волновало.
Начиная с 1960‑х в СССР (а в странах СЭВ и с 1950‑х годов) неоднократно повторялись попытки нащупать такие критерии поощрения производителей, которые бы адекватно отражали их действительный вклад в рост благосостояния, чтобы, максимизируя эти частные критерии, предприятия вели бы себя именно так, как нужно обществу. Эти инициативы потерпели крах, причем как в СССР, так и в странах СЭВ [403].
Сама идея вознаграждать производителя за востребованность продукции у потребителя вряд ли может вызывать возражения. Но проводить эту оценку пытались не прямо, а косвенно, через показатель прибыли, который учитывал одновременно востребованность продукции и издержки на ее производство. Однако это зеркало было кривым, причем в рамках социалистической системы – принципиально кривым.
В СССР цены согласовывали чиновники из Госкомцена, они определялись не взаимодействием продавца и покупателя, а взаимодействием производителя и государственного контролера. В результате цены не в полной мере отражали общественные потребности в конкретных видах продукции. Поскольку плановые задания всегда были обобщенными (хотя плановики и стремились наращивать детализацию, постоянно упираясь при этом в вычислительные возможности и численность бюрократического аппарата), предприятия действовали в рамках, очерченных планом, но внутри этих рамок они максимизировали свое вознаграждение, стараясь выпускать простую в изготовлении и при этом дорогую продукцию, которая позволяла им проще выполнить «план по валу» в деньгах и получить бо́льшую прибыль.
В результате усилия предприятий, старающихся максимизировать свое вознаграждение, привязанное к частным, промежуточным отчетным показателям, мешали, а не помогали выполнению плана и только увеличивали дисбалансы между производством и потребностями в различных видах продукции.
Также росли и дисбалансы между материальными благами и отражением движения этих материальных благ в финансовой системе. Рост производства в деньгах систематически обгонял рост производства в натуре, а рубль национального дохода с каждым годом вмещал в себя все меньше реальных потребительских благ. Это значит, что часть зарплат и отчислений в фонды материального поощрения в действительности была не заработанной. При попытке отоварить эти деньги трудящиеся сталкивались с дефицитом потребительских товаров, а предприятия – с дефицитом мощностей подрядных строительных организаций и нехваткой стройматериалов.
Рост дисбалансов приводил к сворачиванию реформ и отбиранию у предприятий части ранее предоставленных им прав в планировании собственной деятельности.
В рамках «волн централизации» как минимум дважды, в военный коммунизм и в начале первой пятилетки, система была близка к тому, чтобы вообще исключить влияние цен на поведение предприятий. Но оба раза оказывалось, что если пренебрегать денежным учетом, то исполнители начинают транжирить ресурсы, потому что, если себестоимость изделия не влияет на вознаграждение или вообще не рассчитывается, у них нет стимулов к экономии.
Для того чтобы цены адекватно отражали общественно необходимые затраты труда, они должны формироваться в результате множества добровольных обменов независимых товаропроизводителей. Эта независимость должна включать и независимость от государства, то есть «жесткие бюджетные ограничения» (в терминах Корнаи), а значит, использование государством только косвенных (ставки налоговых отчислений, банковских процентов и другие нормативы) инструментов экономической политики.
Также, чтобы цены отражали общественно необходимые затраты труда, обмены должны быть эгоистичными, не превращаться в благотворительность. А независимые эгоистичные экономические агенты, перефразируя Ленина, «рождают капитализм и буржуазию постоянно, ежедневно, ежечасно, стихийно и в массовом масштабе».
Проще говоря, чтобы получать информацию об удовлетворенности потребителей через цены, нужно восстанавливать капитализм. Эти соображения, кстати, привели многих советских экономистов-товарников в стан рыночных демократов.
Крайне интересными были идеи В.С. Немчинова, Л.В. Канторовича и ряда других экономистов-математиков 1960‑х годов о возможности рассчитывать «идеальные» цены без рынка, на основании исчерпывающей информации об общественных потребностях и производственных возможностях предприятий. Их оппоненты возражали им, что если бы удалось собрать такую информацию, то цены и вовсе были бы не нужны.
Организатор новосибирского Академгородка академик Лаврентьев на одной из конференций ехидно возражал идеологу ОГАС академику В.М. Глушкову: «Да, все будет работать, но вы учтите, что под вымя каждой коровы нужно будет поставить электронный датчик»[172]. Для 1960‑х годов (да, пожалуй, и всего ХХ века) такие идеи были фантастикой. Теперь уже нет. Будущее наступило, под вымя каждой коровы можно поставить электронный датчик. Экономическая модель Советского Союза в чем-то опередила свое время.