Иринушку не пустили в цех, но через мальчуганов-подсобников она быстро узнала о победе мужа. Теплые радостные слёзы покатились по смуглым щекам молодой женщины. Жарко, с великой любовью она прошептала: «Ах ты мой Иванушка-крылатко…»
С той поры за гравером Бушуевым и закрепилось благородное прозвище Иван Крылатко…
Глава девятаяО БЕЗДУШИИ, ЛЮБВИ И ДРУЖБЕ
В сентябре 1820 года горным начальником округа и директором Златоустовской фабрики вместо Фурмана назначили Клейнера, однако всё осталось по-старому. Немцы по-прежнему являлись хозяевами оружейной фабрики и всюду теснили русских. Шаафы возненавидели Аносова за поддержку уральских мастеров и подчеркнуто его игнорировали. Клейнер тоже высокомерно относился к молодому горному офицеру. Только один Петер Каймер, который всё еще хвастался отлить особую сталь, обхаживал Павла Петровича и по-отцовски жаловался:
— Моя Эльза скучает без вас, молодой человек. Вы совершенно забыли моя дочь, столько времени ушло, а вы даже не были у нас, это весьма неблагородно… Мы ждем вас, ждем непременно!
Изо дня в день Петер старался попасть на глаза Аносову и всегда настойчиво зазывал в гости.
«В самом деле, отчего не побывать у Каймеров? Эльза — хорошая девушка; да и скучно всё время жить таким дикарем!» — подумал Павел Петрович и в первое воскресенье, надев парадный мундир, отправился на Большую Немецкую улицу. Стоял солнечный голубой день золотой осени, длинные ряды отстроенных для немцев домиков с красными черепичными крышами выглядели нарядно. Балкончики, полосатые ограды и ряды одетых в багрянец деревьев — всё радовало глаз. Аносов отыскал жилье Каймера и поднялся на крылечко. Эльза уже заметила его в окно и выбежала навстречу сияющая, радостная.
Они встретились, как старые знакомые.
Каймеры занимали уютную квартирку из трех комнат с видом на горы. В большой столовой стоял накрытый белоснежной скатертью стол, на стене тикали старинные немецкие часы с кукушкой. Было тихо, тепло. Павел Петрович и Каймер уселись в мягкие кресла. Петер держал большую трубку и поминутно пускал сикие клубы дыма. Он то и дело самодовольно щурился и подмигивал Аносову, глазами показывая на пухлую и румяную дочь: смотри, дескать, какая умная и пригожая моя дочь. Хозяйка!
Эльза приготовила крепкое кофе и подала на стол. Краснея, Аносов стал расхваливать девушку, которая, опустив глаза, молча выслушивала эти похвалы. Петер одобрительно покачивал головой:
— Моя Эльза делает дом полная чаша. Но… — Каймер вздохнул и развел руками: — Но она есть женщина, и, так богом положено, она оставит отца и уйдет к мужу. Она ждет хорошего человека. Так всегда поступает умный и терпеливый немецкий девушка. Правда я говорю, Эльза?
Дочь недовольно повела плечами, а лицо гостя залилось румянцем. Чтобы несколько смягчить намек отца, девушка положила перед Аносовым альбом и кокетливо спросила:
— Вы пишете стихи? Напишите для меня что-нибудь приятное.
Павел Петрович окончательно сконфузился:
— Вот, ей-богу, в жизни никогда не писал стихов.
— Ну, а для меня это вы сделаете? — умоляюще взглянула она на горного офицера.
— Вы должен писать! Так принят в хороший общество! — настаивал и Каймер.
— Что ж, раз так, — повинуюсь! — И, как ни мало любил Аносов девичьи альбомчики, разные сентиментальности, всё же он взялся за перо, с минуту подумал и вспомнил Пушкина. Стал быстро писать:
Я пережил свои желанья,
Я разлюбил свои мечты;
Остались мне одни страданья,
Плоды сердечной пустоты.
Под бурями судьбы жестокой
Увял цветущий мой венец
Живу печальный, одинокий
И жду: придет ли мой конец?
Так, поздним хладом пораженный,
Как бури слышен зимний свист,
Один — на ветке обнаженной
Трепещет запоздалый лист.
Эльза склонилась к плечу горного офицера и обдала его жаром своего дыхания.
— О бедненький мой! — сказала она. — Папа, он один-один, как лист на ветке обнаженной…
Каймер закашлялся, вскочил вдруг, схватил свой картуз и торопливо бросил:
— Ах, я сейчас вспомнил. У меня есть большой дело. Вы, мои дети, пока один.
Старик ушел, и, странно, Аносов вдруг почувствовал себя еще более скованным и неловким. Так они с Эльзой долго сидели молча. Девушка убрала посуду со стола, взяла старый отцовский чулок и стала тщательно штопать, изредка бросая на гостя многозначительные взгляды.
Каймер вернулся к вечеру веселым и немного возбужденным. Завидя его в окно, дочь предупредила Аносова:
— Он, конечно, был в немецкий клуб и пил много ячменного пива!
Переступая порог, Петер озорно закричал на всю горницу:
— Ну, как тут веселились, мои голубки? — он подмигнул Павлу Петровичу и погрозил пальцем: — Вы, шельмец, милый мой, по всему вижу, одержали победа!
Эльза смело подошла к отцу, взяла его за плечи и подтолкнула в спальню:
— Вам пора спать, папа!
Грузный Каймер покорно подчинился дочери. Кряхтя, он разделся за перегородкой и через минуту густо засопел.
С того дня так и установилось, — каждое воскресенье Аносов после обеда являлся в знакомый домик на Большой Немецкой улице и просиживал там до сумерек. Отпив кофе и выкурив свою любимую трубку, Каймер уходил в немецкий клуб, и по возвращении каждый раз повторялось одно и то же.
Однажды в субботу к Павлу Петровичу зашел опечаленный старик Швецов. Взглянув на его хмурое лицо, опущенные плечи, Аносов всполошился:
— Что с тобой, ты всегда такой бодрый, а сегодня обвял?
Литейщик оперся о край стола, руки его дрожали, а на ресницах блеснула слеза:
— Луша плоха… Огневица приключилась… Боюсь, не выходим.
Павел Петрович взволновался:
— Да когда же это случилось?
— С неделю, поди, — глухо отозвался кержак, безнадежно опустив голову.
— Что же ты до сих пор молчал! — вскричал Аносов. — Сейчас же надо лекаря! Идем! — он схватил старика за рукав и потащил из цеха.
Литейщик сурово остановил его:
— Ни к чему, батюшка, дохтур. Что богом положено на ее девичью долю, тому и быть! По нашему обычаю, грех этим делом заниматься! — он отвернулся и тяжелой походкой пошел прочь.
Аносов надел пальто и нагнал Швецова.
— Веди меня к ней! — решительно сказал он.
В домике у старика застыла тишина. Ребята забрались на печь и, словно тараканы, шелестели сухой лучиной.
Белоголовый мальчуган вынырнул из-под разостланного на полатях полушубка и таинственно зашептал:
— Дедушко, ты тишь-ко! Бабка-ведунья пришла и болезнь заклинает…
Старик сурово посмотрел на ребенка, и тот снова мигом исчез под овчиной. Затем Швецов молча провел гостя в знакомую горницу. Всюду заметен был беспорядок: посерели занавески на оконцах, на скамьях пыль, не политая герань повяла.
— Нет моей хозяюшки! Некому теперь меня обихаживать! — горько пожаловался литейщик.
Швецов устало опустился на скамью и задумался. Молчал и Аносов: на душе у него было тягостно. Ему вспомнились первые встречи с Лушей, поездка на Арсинский завод. «Забыл, очень скоро забыл хорошего и милого друга!» укорял он себя и еще ниже склонил голову.
Гнетущее безмолвие усиливало тоску; его нарушал лишь навязчивый, нудный шёпот, и Павел Петрович насторожил ухо. За перегородкой сочился старушечий голос:
— «Встанет раба божия, благословясь и перекрестясь, умоется свежей водой, утрется чистым полотенцем, выйдет из избы к дверям, из ворот к воротам, выступит под восточную сторону, где стоит храм Введения пресвятые богородицы, подойдет поближе, поклонится пониже, попросит смотреть место, и повсеместно, и повсечастно…»
— Какая чушь! — возмущенно прошептал Аносов. — Что там творится? указал он на перегородку.
— Ты, батюшка, не мешай! — жалобно проговорил кержак. — У Луши лихоманка — одна из двенадцати дочерей царя Ирода. Старуха разберется, какая из них — ломовая или трепуха, и отчитает ее, выгонит из избы…
— Ерунда! — рассердился Аносов. — Здесь нужен лекарь, а не знахарка!
На его слова выбежала скрюченная, морщинистая, со злыми глазами старуха. Она, как шильцами, обежала глазами всё помещение, три раза плюнула, бросила уголек в один угол, посыпала его золой, кинулась в другой — обронила горсть жита. Часто семеня сухими ножками, она, словно мышь, обежала все четыре угла, раскидав наговорные припасы — соль и хлебушко, затем заглянула в загнеток, снова три раза плюнула, зачерпнула ковшом воду из бадейки, набрала ее в рот и разбрызгала по комнате:
— Аминь, аминь, дорога тебе в голое поле. Аминь, аминь, лиходейка!..
После всего этого, оборотясь к Аносову, бабка прошамкала:
— Теперь, если думаешь повредить ей, беги за лекарем. А меня, старую, не испугаешь: у меня коренья, травы, и вреда никакого я народу не делаю.
— Ты, Акимовна, не трожь, оставь нас одних! — сурово сказал кержак знахарке, и она, ворча, послушалась и ушла из избы…
Павел Петрович, побледневший и взволнованный, вошел в горенку. Там, на высоко взбитых подушках, лежала Луша с полузакрытыми глазами. Лицо ее вытянулось, стало восковым, в нем появилось страдальческое выражение. Около губ легли складки, которые придавали ему суровый вид. Заслышав шаги, больная открыла глаза. Казалось, из глубоких ласковых глаз, как из родничков, брызнуло сияние.
— Петрович! — обрадовалась она и вся потянулась вперед. — Вспомнил меня!
— Здравствуй, Луша! — душевно проговорил Аносов. — Что это с тобой?
— Плохо, но ничего, пройдет. Сборю болезнь! — запекшимися губами еле слышно прошептала она. — Вот ослабела сильно. — Она протянула тонкую, бледную руку и горячими пальцами коснулась его руки. — Спасибо, Пав… Павлуша, — стесняясь, с нескрываемой глубокой любовью сказала она. Сейчас будто и полегчало.
Яркий румянец залил щеки больной. Кончики ее пальцев снова еле коснулись огрубелой от металлов руки Аносова, но это незаметное трепетное прикосновение наполнило юношу большим и светлым счастьем.