— Так ее, крепи плоть! От криничной воды бегут все болезни! Погоди, скоро и Борзовский распад. Вот полюбуйся на золотой песок… Только, чур, не жадничай! Золото, оно, брат, хоть и заманчивое, а обман и суета. Николи я на своем веку не видел богатого старателя! — кряхтя, старик присел на корточки и продолжал: — Желтый камушек — бесовский камушек! Найдет его человек, — и пойдут все несчастья: или сопьется, или вовсе сгибнет… Ну, плыви, плыви к бережку, хватит с тебя!
Освеженный купаньем, Аносов зашагал рядом с Евлашкой через смолистый бор. Стояла тишина, только густые кроны сосен глухо шумели. В молчании шли час, два. И вдруг перед ними открылась поляна. Кругом нее стояли светлые березки. Над зеленым ковром трав поднимались свежие пахучие ландыши. Всё кругом дышало теплом, медовыми запахами и было залито золотым светом.
Впереди, краснея вывороченной глиной и песками, лежали длинные отвалы.
— Вот и Борзовский прииск! — показал на длинные серые бараки Евлашка. — Ишь, народ копошится.
Раздался звон колокола.
— Вишь ты, к самой съемке золота подоспели! — оживился дед и заторопил Аносова.
В разрезе, где добывались пески, копошились сотни рабочих. Кого только здесь не было! Тут и крепкий широкоплечий чалдон, и скуластый, с блестящими белыми зубами башкир, и бритоголовый татарин, и длинный постнолицый кержак с угрюмыми глазами, и просто бродяга. Над прииском и окрестными лесами стоял глухой гул от шума воды, грохота быстровертящегося барабана, стука копыт и колес о помост, от криков рабочих и приказчиков.
С последним ударом колокола всё, как рухнувший обвал лавины, стало быстро затихать. Вода перестала шуметь, барабан повернулся два-три раза, глухо прошумел песками, каменьями и стих. Уставшие рабочие разогнули спины, побросали кайлы и толпой двинулись к баракам.
Аносов и Евлашка направились к приисковому начальству, начавшему съемку золота. Смотритель приисков, увидав горного офицера, приветливо кивнул головой:
— Полюбуйтесь, ваше благородие, на золотинки наши…
Усатый, с багровым лицом становой, сероглазый плутоватый приемщик золота, смотритель машины, старший разреза и два бородатых казака возились у вашгерда. Смотритель и двое рабочих деревянными лопатами ловко снимали темноватую массу золотоносного песка вместе с приставшей к нему грязью и бросали на вашгерды. Тут и производилась последняя доводка — тщательная промывка чистой водой золотоносного песка с помощью особых щеток.
Аносов с любопытством смотрел на белые доски вашгерда. Прошло несколько минут, и на них в струе начал поблескивать чистый золотой песок — матовые бледно-желтые крупицы.
Их бережно собрали и в присутствии станового высыпали в железную банку, заперли ее на замок и наложили восковую печать. Золотоприемщик и казаки торжественно понесли банку в контору.
Смотритель прииска улыбнулся Аносову.
— Что, золотцем интересуетесь, ваше благородие?
— Загнало меня сюда другое, — просто и чистосердечно признался Павел Петрович. — Меня интересует корунд. Есть ли он у нас?
— Кто его знает, — уклончиво ответил смотритель и лукаво прищурился: — Впрочем, ваше благородие, попытайте счастье в старых отвалах. Может, что и отыщется…
У костров, вокруг больших черных котлов, сидели и обедали рабочие. После яркого теплого солнышка им не хотелось забираться в сырой и мрачный барак.
— Сейчас самая пора в отвал, — сказал Евлашка, принюхиваясь к запахам незатейливого варева. — Давай, Петрович, заглянем.
Они спустились в старый заросший отвал. Опытным зорким глазом дед оглядел породу и весело сказал:
— В самый раз угодили, она сейчас нам всё расскажет. Ты думаешь, Петрович, земля мертвая? Нет, сынок, она живая и свою речь ведет. Вот на тихой поре подкарауль минуточку, пойди к горе да сядь смирненько и послушай. Тут всё, Петрович, и откроется. Земля-то шепчется, зовет она горщика. Каждый камушек в копани, если ты умеешь его сердцем понимать, многое расскажет о себе. Вот, гляди! — Он порылся в куче белого полевого шпата и поднес один из кусков к глазам. Небольшие кристаллы синевато-черного цвета поблескивали в породе. — Он себя показывает! весело объявил Евлашка.
— Корунд! — весь засиял Аносов. — Молодец, ох, милый мой, ты и не знаешь, какой ты молодец! — потянулся он к деду.
— Куда мне до молодца! — улыбаясь, ответил Евлашка. — Ты бы у мурзинских горщиков побывал, — вот те с камнем умеют разговаривать. Бери и любуйся! — передал он горному офицеру осколок.
Аносов осторожно извлек из него кристаллы. Они маняще мерцали синеватым огоньком.
— Краса! Душу минерал показывает! — залюбовался кристаллами Евлашка. В его простых словах прозвучала большая и искренняя любовь. — Скажу тебе, Петрович, про младость свою. Мальчонкой был, нашел я в придорожной пыли маленький теплый камушек, так и светится он, как синяя лампочка. Не знал я в ту пору, что за камень нашел. Отнес его к старому гранильщику и спрашиваю: «Что за камушек, что за искорка?». Гранильщик надел очки, глянул сквозь них на мою находку и сказывает: «Удача тебе, аметист это, дорогой самоцвет!». И поверишь, Петрович, так он мне в душу пал, что с той поры и потянуло в горы, и, как волшебство какое, то здесь, то там и находишь красоту земную…
Переговариваясь, они рылись в отвале и находили всё новые кристаллы корунда. Аносов подолгу держал их в руках, любовался. Понемногу набралась ладанка кристаллов. Солнце скрывалось уже за вершинами бора, по земле побежали прохладные тени.
— Скоро и ночь, — сказал дед и добавил: — На сегодня хватит, Петрович…
Они выбрались из отвала. Шум на прииске стихал. Ярко пылали костры у бараков. Стряпухи торопились с ужином. У огней уже толкались забойщики, возчики, свальщики, разборщики, промывальщики, — усталый, оборванный народ. В бараках — густая тьма. Солнце скрылось, погасла заря, и звёзды засверкали в темно-синем небе.
— Ну что за жизнь тут! Вольная каторга! — с презрением бросил Евлашка. — С утра до ночи маются и живут, как варнаки…
Смотритель устроил их в свою горенку. Румяная стряпуха накормила их горячим варевом. Аносов и дед дружно поели и забрались на нары. В окно пробился лунный свет, и всё приняло таинственный вид. Евлашка заворочался, заговорил:
— Сказать, Петрович, по совести, горщику только и счастья, что полюбоваться на самоцвет-камень, а корысти никакой. То случай выпадет продать самое драгоценное за грош, то купец надует, если не понимаешь толку в камне. Скажу бывалое: у нас на селе один мужик пахал огород и выпахал изумруд. И какой самоцвет! Редкой красоты камень и необычайной величины. Пахарь в земле понимает многое, а в камне несообразителен. Отнес он самоцвет купцу и говорит: «Купи!». Тот сразу сообразил, с кем имеет дело, и отвечает скучно: «Что ж, купить можно, только камень не чистый. Но так и быть, на твою бедность жертвую полсотни рублей!». Мужик рад, отдал изумруд и ног под собой от счастья не чует. А купец отнес самоцвет знающему гранильщику и похвалился: «Ну-ка, полюбуйся на жар-самоцвет, огонек зеленый». Гранильщик глянул, и тепло побежало по жилам. Видит дивный, чистой воды камень. Торговались-торговались, купил у продавца изумруд за тысячу. Отгранил его катеринбурхской гранью, весь зеленый огонек собрал в золотистые лучи и вывел наружу. Заиграл-заманил, камушек-самоцвет. Отнес на фабрику, и там ему давали пять тысяч рублей. «Нет, шалишь, не обманешь! — рассудил гранильщик. — Такому камню высокая цена!» Поехал он в Санкт-Петербург и продал тот камушек женке банкира Берхен за двенадцать тысяч рублей. Вот как обернулось дельце! А только на том не кончилось. Берхен, хоть и дорожила камнем, а поехала во Францию и там продала изумруд за пятьдесят тысяч! Смекай, Петрович, кто выиграл!
Аносов молча слушал печальную историю.
— Ты не спишь, Петрович? — спросил его дед и тяжко вздохнул. — Я уже поседел, побурел весь, а счастливых старателей да горщиков не видел…
В темноте в лесу раздалась сиплая песня:
Мы не пашем, мы не вяжем,
В руки кайлы мы берем…
Золотую жилу ищем,
Под землею ход ведем…
— Поет! — усмехнулся Евлашка. — Золото моем, а сами воем! Хмель запел!
В оконце по-прежнему лился ровный зеленый свет месяца. Аносов долго не мог уснуть, прислушиваясь то к шуму бора, то к цырканью сверчка, то к потрескиванию старых бревен.
Когда Павел Петрович проснулся, утро уже сияло солнечным теплом. Резкие призывные удары колокола разбудили прииск. Снова шумела машина у речки, катились вереницей двуколки, блестели на солнце отшлифованные землей железные кайлы, работные копошились в отвалах.
Позавтракав и получив тележку, запряженную парой коней, Аносов и Евлашка выехали в Златоуст…
Дорога шла густыми лесами, среди гор, мимо озер и пересекала быстрые ручьи. В полдень неожиданно выбрались на ржаное поле. Зеленые волны бежали к дальнему лесу, который, казалось, смыкался с курчавыми облаками.
На середине пути у самой дороги стояли пять одиноких кедров. Они склонились под ветром, словно калики-перехожие. Евлашка взглянул на них пристально и сказал:
— Много лет гляжу я на эти кедры и сам про себя отмечаю, что не растут они.
— Отчего? — с любопытством разглядывая приземистые деревья, спросил Аносов.
Евлашка подумал и ответил:
— Всякому событию своя причина есть. Так полагаю я, что должно быть не сладко одинокому дереву без лесного духа расти. Вот так и человек в одиночестве хиреет…
Поднимая пыль, колёса прогремели на крепких узловатых корневищах. Среди ржи замелькали васильки. Показывая на них, дед пожаловался:
— Красивы, а злой сорняк! Хлеб губят! Эх, милый мой, не всякому голубому глазу верь…
Старик помолчал, опустил голову и задумался о чем-то своем.
Вдали в золотом небе чертили ласточки. Где-то рядом громко запели петухи.
— Вот и село близко! — очнувшись от мыслей, сказал Евлашка. — Что-то нынче кукушки не слыхал. Знать, мало старому осталось жить…