Аносов в такие дни забывал обо всем на свете, а в это время у цеха его часто ждали работные: граверы, шлифовальщики, жёны мастеровых. Они приходили со своими нуждами и печалями и терпеливо стояли на холоде, боясь оторвать Павла Петровича от работы. Однажды он вышел потный, без фуражки, с прилипшими ко лбу волосами. В обветшалой одежонке, в старом мужицком зипунишке, в стоптанных валенках, перед ним стояла вдова мастерового и жалобно смотрела на него.
— Ты что?.. — спросил Аносов.
— К тебе, батюшка. Большое горюшко пригнало. Помоги, родимый. — В голосе ее прозвучала большая печаль.
Павел Петрович присел тут же на бревне и предложил:
— Рассказывай.
Сбиваясь, вдова поведала о своей беде. На лесных куренях, где жгут для завода уголь, ее единственный сынок-малолеток провалился в дымящуюся кучу раскаленного угля и получил тяжкие ожоги.
— Парень ходить не может, а приказчик гонит его на работу и еще штраф требует. А какой тут штраф, если вторую неделю вовсе без хлеба сидим, жаловалась женщина.
— Как без хлеба? — переспросил расстроенный Аносов. Он достал кошелек, вынул кредитку и подал женщине. — Поди купи хлебушка, а я сам буду у тебя да и на курени загляну.
Женщина застенчиво взяла деньги и поясно поклонилась:
— Спасибо тебе, родной, от голодной смерти спас… — Вдова хотела еще что-то сказать, но не смогла. Губы ее задергались, на глазах появились слёзы. Отяжелевшей походкой она ушла, а Павел Петрович стоял и долго с грустью смотрел ей вслед.
Аносов сдержал свое слово. Подгоняемый злым сиверкой, начальник фабрики зашел на запрудскую Демидовку и среди ветхих бревенчатых домишек отыскал хибару вдовы. За окном серели сумерки, в избушке было сыро и темно, как в подвале. Смущенная хозяйка высекла кремнем огонь и зажгла смолистую лучину. Робкие тени заколебались на посветлевших стенах. Аносов огляделся, и страшная, ужасающая бедность поразила его. На скамье лежал подросток, прикрытый лохмотьями, и тяжело стонал. Павел Петрович склонился над больным и сейчас же от волнения закрыл глаза: перед ним кровоточило обожженное лицо, большие серые глаза мальчугана страдальчески смотрели на него.
В углах горницы сверкал иней, дыхание вырывалось густым паром. Аносов подошел к печке, приложил руку. Холодна и пуста.
— Давно не топлена, батюшка, даже тараканы и те вывелись, — с покорной удрученностью сказала женщина.
— А муж где? — спросил Аносов.
— Кузнец был. От чахотки помер. Аль не помните Кузьму Веселого? пытливо уставилась она на начальника.
— Вспомнил! Добрый кузнец был, — с сожалением сказал Павел Петрович. — Ты вот что, не убивайся: сына вылечим, а тебе пенсию схлопочу!
Женщина хотела броситься Аносову в ноги, но он удержал ее:
— Что ты, что ты вздумала!
Гость ушел, когда замерцали звёзды. Провожая его, вдова облегченно вздохнула:
— Спасибо, батюшка. Теперь чую сердцем, что не пропаду!
На посаде лаяли псы. Звёзды густо усеяли небо, искрился снег, и шумели сосны на Косотуре. Аносов шел и думал, укоряя себя: «Булат очень важен, но дороже всего люди. Как же я проглядел людское горе?».
Он понял, что сейчас он не просто горный инженер, а начальник большого округа, многих заводов. Он должен бывать в Сатке, в Кусе, в Арсинском: его ждут люди, работающие на лесосеках, углежоги, золотоприискатели. За всем нужен хозяйский глаз: приказчики и управители злоупотребляют властью. Аносов вспомнил день выпуска, прогулку с другом вдоль набережной Невы. И, вспомнив, сказал себе: «Кто, как не ты, обещал облегчить труд простого человека? Кто обещал присмотреть за тем, чтобы зря не морили людей?».
В этот памятный вечер он составил расписание, где и когда бывать.
— Это ты правильно решил, — одобрила мужа Татьяна Васильевна. Нельзя всё время быть у литья, ты же не просто мастер. Я прикажу, чтобы подготовили тройку серых. После отъезда Ахте кони заскучали.
Павел Петрович хотел протестовать, но вспомнил гривастых, сильных коней, и его потянуло промчаться по зимней дороге.
Утром, несмотря на метель и ветер, он отправился на лесные курени. Под завывание ветра Аносов въехал в дремучие леса. Глубоки снега, от тяжести их гнутся ветви елей. Стихло. Слышно, как дятел долбит сухую лесину. Всюду следы зверей: вот осторожно, крадучись, прошла лиса, вот пробежал зайчишка, наискось — тяжелые волчьи следы.
Кучер — мужик с заиндевелой бородой, проворный и бывалый — обратясь к Аносову, засиял:
— Эх, и глухомань! Леса, помилуй бог, без конца и краю. Тут и лоси, и горные козлы, и куницы, и горностай, и сам батюшка Михайла Топтыгин. А сколько птиц всяких! Здесь и глухари, и рябчики. Мать моя, всем, каждой кровиночкой, люблю я, барин, коней, зверьё и птиц. По-ясному живут, — всё видишь. Не то, что человек. Другой в глаза улыбается, а ломит тебя по суставчику!.. Эх, ну, коняшки, проворней, гривастые!
Через час потянуло горьковатым дымком, а там и лесосека распахнулась. Стучали топоры, шумели деревья, на лесной делянке раздавались звонкие человеческие голоса.
К Аносову поспешил куренной мастер — статный, хитроглазый мужик в добротном полушубке. Смахнув с головы ушанку, он низко поклонился начальнику округа:
— С приездом, ваше высокоблагородие. Никак не ждали, не гадали! — Он юлил, сыпал льстивые слова, без шапки побежал вперед по тропинке. Пожалте, пожалте…
На лесосеке дымились темные кучи: жгли уголь. Долготье[12] было уложено правильно, точно по наклону. Павел Петрович остался доволен работой. Рядом укладывали новые курени. Трудились оборванные, отощавшие мужики, изнуренные женщины и малолетки. Все были черны от сажи и угля, пропахли дымом, потом. Тут же рядом — землянки, словно звериные норы. Аносов не решился заглянуть в эти логова. Заметив беременную женщину, которая тащила валежину, он крикнул:
— Бросай да поди сюда, хозяюшка!
Женщина в первый момент остолбенела, но, привычная к покорству, сбросила с плеча березовую валежину и послушно подошла к Павлу Петровичу.
Аносов строго посмотрел на нее:
— Не знаешь, что ли, что нельзя тебе тяжелое поднимать?
Работница, низко опустив голову, молчала.
— Что молчишь? — мягче спросил Аносов.
Кержачка покосилась на куренного мастера. Тот заискивающе осклабился.
— Дикий народ, лесовики, ваше высокоблагородие, — пояснил он. — И говорить с благородными людьми разучились. — Сверкнув зло глазами, куренной прикрикнул на женщину: — Ну, что молчишь, скажи барину, что случайно, по своей нужде, валежину взяла!
— Врешь! — заплакала женщина. — Последние дни дохаживаю, а он гонит на самую тяжкую работу! Всё нутро жгёт, милые мои…
Выпятив огромный живот, кержачка пожаловалась:
— Ирод, замучил нас… Хотя бы смертушка меня прибрала… Ох!..
— Ты смотри, баба! — зловеще сказал куренной.
Аносов строго взглянул на мастера:
— Надень шапку и скажи, почему ты заставляешь женщину в таком положении работать?
— Закон-с! — прижав руку к груди, вымолвил приказчик. — Сам бы рад не возжаться с супоросными, но, помилуйте, закон-с! Так испокон веку заведено…
Павел Петрович покраснел, сжал кулаки:
— Как ты смеешь так говорить о будущей матери?
Из-за оснеженной ели вышел согбенный жигаль, хмуро взглянул на куренного и зло обронил:
— Он нас и за людей не считает!
Мастер снова снял шапку, молчал. Глаза его испуганно забегали.
— Простите, ваше высокоблагородие, мы — люди темные. Какие порядки были до нас, такие и теперь.
— Освободи женщину, пусть идет домой, а с тобой будет особый разговор.
В сопровождении куренного и толпы жигалей Аносов обошел курени. Заглянул в котлы, которые висели перед землянками. В них кипела вода.
— И это всё? — удивленно спросил Аносов.
— Нет, батюшка, не всё, — охотно отозвался согбенный углежог. Толокном заправляем, а насчет хлебушка, прости. С Покрова не видим. А без хлеба, известно, еле ногами шевелишь…
— Плохо живете, плохо, — глухо проговорил Павел Петрович.
По лесу раздался гулкий треск, Аносов оглянулся.
— То лесина от мороза раскололась, — пояснил жигаль.
Голос у него был приятный, глаза добрые и борода густая, серебристая.
— Как тебя звать, дед? — спросил начальник округа.
— Иваном кличут. С детства в лесу тружусь. Тут хорошо, кабы… — он замолчал и позвал Аносова: — Вы у огонька обогрейтесь…
Рядом пылало огнище. В огромной яме, вырытой для костра, трещали охваченные жаром коряги. Сыпались искры, и тепло манило к себе. Аносов сбросил доху, уселся на пне. Куренной мастер, делая вид, что сильно занят, ушел к дымящимся кучам:
— Погляжу, чтобы шкоды не вышло…
Он ушел, а за ельником прозвенели колокольцы: кучер устраивал коней на отдых в шалаш. Сумерничало. Постепенно к огнищу сходились измытаренные углежоги. Устроились у огня. В чащобе заухал филин:
— Фу-бу… Фу-бу…
Дед Иван засмеялся:
— Это соседушко меня зовет. Мы с ним дружно живем. Каждую ночь перекликаемся. Послушай! — Старик надул щеки, поднатужился, из груди его вырвался протяжный, странный звук. В ответ ему филин опять прокричал свое: «Фу-бу… Фу-бу…»
— Видишь, что робится? Так и перекликаемся с тоски. В ребячестве бабушка меня пугала: «Филин да ворон — зловещие птицы. Коли кричат — к несчастью!..» Пустое, и ему в таких трущобах, небось, тоска по живому голосу, — улыбнулся старик.
— Ух, и дебри тут! Словно и жизни здесь нет! — обронил Павел Петрович.
— В старые годы леса здесь были непроходимые… И-и, что было! Сам батюшка Емельян Иванович проходил этими местами…
— Ты что, видел его? — оживился Аносов.
— Как вас вижу, — спокойно ответил жигаль. — В плечах крепок, а умом еще крепче был!..
Аносов помолчал. Затем тихо попросил углежога:
— Расскажи, дед, что-нибудь про него.
— А сечь не будешь? За него, батюшка, покойная царица головы рубила… Ну, да куда ни шло, безобидное поведаю. Про клад скажу. Слыхал, барин, про озеро Инышко, глубокое да многоводное? — размеренно и складно начал дед. — Теперь с годами оно помельчало. Дело-то было по осени. Озеро застывать стало, а ночь выдалась темным-темнешенька. По правую сторону Инышка костры горели, а подле Емельян Иванович сидел в полушубке, в шапке лисьей. Ах, милые мои, как его рука донимала, — под Магнитной в большом бою его ранило; пришлось ему поневоле на Златоуст отступать. А по эти