м местам Салават башкир собирал для подкрепления. Там, где сейчас, братцы, гора Пугачевская, — войско собиралось. Подошел Салават к Емельянушке, словом сердечным перемолвились, а потом Емельян тяжко вздохнул и по тайности сказал: «Иди-ка, Салаватушка, запрячь подале добро, чтоб царице не досталося. Коли вернемся, захватим бочку золота». Салават людей надежных взял да в лодку прыгнул…
— А бочку? — перебил неожиданно согбенный жигаль.
— Известно, бочку захватил, — ответил дед Иван и, повернувшись к огнищу, сказал радостно: — И-их, как пылает!
— А ты не томи, кончай, раз начал!
— Не торопись, твое золото при тебе останется! — слегка насмешливо бросил дед в сторону углежога и продолжал: — Остановились у старого могутного осокоря, который в камышах рос. Салават крикнул башкир, сложили они в пригоршни руки и молятся: «Алла, бисмалла!». А потом столкнули бочку прямо в озеро. Тут филин с осокоря закричал: «Фу-бу, фу-бу!» — дескать охранять клад буду. И вот, братцы, в эту минуту заветную как бухнет пушка откуда-то из-за гор. Сели башкиры, а Салават по-соловьиному свистнул. Ему Емельян тоже свистом отозвался. И поплыла лодка на зов. Выбрались на берег, вскочили на резвых коней и лесной тропой к Златоусту поехали. Скоро на берег Инышко-озера генерал с погоней прискакал: пошарили, поискали ничего не нашли. Емельян Иванович от погони ушел, а здесь, в наших краях, ему не довелось больше побывать. Так бочка с золотом и осталась на дне в Инышко…
У костра наступило глубокое безмолвие. В небе вспыхнули звёзды. Ковш Большой Медведицы низко склонился над огнищем и, казалось, сыпал в него золотые звёзды. Из-за хмурой ели поднялся месяц, и на снегах засверкали синеватые искорки. К огню вышел кучер и сказал:
— Коней устроил, и вам пора, барин, на отдых… Тут в избенке куренного и переспите…
Еще не прояснилась утренняя синева в лесу, когда Аносов обошел курени, поговорил с работными, записал что-то в книжечку и только после этого уселся в сани. Застоявшиеся кони дружно рванулись вперед. Небо было чистое, холодно лучилось солнце, и кучер не утерпел, запел лихую песню:
Во Уральском, во дремучем лесу,
В самой дальней во заимушке!..
Однако, не допев ее, он вдруг обратился к Аносову:
— А что, барин, Емельян Иванович и впрямь царь был?
— Замолчи! — прикрикнул на него Аносов. — Знаешь, за такие речи язык рвут!
— Ну, вы-то этого не дозволите! — уверенно отозвался кучер и снова запел…
Аносов приезжал на заводы и рудники почти всегда внезапно: он ненавидел парадные встречи и лесть. Кучер Силантий, хорошо изучивший нрав начальника, подвязав бубенцы, тихо подвозил Аносова к заводу. Павел Петрович вылезал из экипажа и шел прямо к горну. На ходу сбрасывал мундир, надевал кожаный запон и без раздумий принимался за работу. В кузнице он ковал железо, у домен следил за выпуском литья. Вместе с работными ел постные щи. «Вкусны, но только после работы!» — говорил он.
После обеда торопился в казармы, осматривал всё сам, выслушивал жалобы. Уставившись строгим взглядом в жалобщика, предупреждал: «Говори, но без вранья и без прикрас». И ему говорили жестокую правду.
На рудниках Аносов лез в шахту. Он хорошо знал все горные породы и, заметив тяжелый, неправильный удар, сам брал кирку и показывал, как сподручнее отбивать руду.
Усталый, потный, он садился на отвалы и беседовал с рудокопами. Это всё были старые уральцы, с детства сроднившиеся с шахтами.
Сверху, с нависших грузных глыб, падали холодные капли, где-то поблизости звенел подземный ручей. Сыро, затхло, безмолвно, — плохо оборудованный рудник похож был на могилу. Тяжел труд, но люди не пугались опасной работы и старались на совесть.
Глава шестаяВ СТАРОМ ЕКАТЕРИНБУРГЕ
Увлечение фрунтом, стремление военизировать всё, строгости, которыми отмечалось царствование императора Николая, не миновали и уральских заводов. Царским указом, который был опубликован 17 января 1834 года, горное ведомство во всей Российской империи получило военную организацию. Был учрежден корпус горных инженеров с министром финансов во главе в звании главноначальствующего. Главным начальником всех уральских заводов царь назначил генерал-лейтенанта Дитерикса. Заводские мастеровые были разделены на нижних и работных чинов. Первые сравнивались по службе с унтер-офицерами, вторые — с рядовыми военной службы. Они обязывались беспорочно прослужить в горном заводе тридцать пять лет и только после этого могли уходить в отставку. Мальчики, родившиеся в заводских семьях, с пеленок вписывались в список будущих рабочих чинов. Достигнув восемнадцати лет, они вступали в команду.
Указ привез из Екатеринбурга горный чиновник; его объявили златоустовцам. Старик Швецов молча выслушал грамоту, грустно посмотрел на сына Павла и горько сказал:
— Были мы крепостными, а теперь стали фрунтовыми. Секли нас лозинами, а ноне дожили до шпицрутенов. Я уж дотяну, сынок, а тебе доведется, не приведи бог…
Запекшиеся губы литейщика задрожали от обиды. В этот день он впервые не обмолвился ни словом с Аносовым.
Но и Павлу Петровичу было не по себе. Он ясно представлял себе, что горное царство, которое охватывало огромное пространство, — тысячи заводов, рудников, сёл и деревень, — теперь фактически станет своеобразными аракчеевскими военными поселениями. Всё теперь ставилось в полную и бесконтрольную зависимость от горного правления, которое размещалось в Екатеринбурге. В распоряжении начальника Уральского хребта появились подвижные инвалидные роты для наведения «порядка». Не случайно был введен и военный суд для рабочих. Аносов, мрачный, взволнованно ходил по кабинету.
Татьяна Васильевна тревожно взглянула на мужа:
— Неужели это тебя так расстроило?
Павел Петрович строго посмотрел на жену:
— А как ты думаешь, каково мне увидеть старика Швецова под шпицрутенами? Седого, отдавшего все свои силы заводу человека могут за нечаянную оплошку провести по «зеленой улице».
— Ты всегда страхи рисуешь. Ты же начальник и всегда сможешь своих отстоять, — самоуверенно сказала она.
Аносов взглянул на Татьяну Васильевну, хотел в сердцах сказать обидное слово, однако сдержался и промолчал.
Молча сели за вечерний чай…
В июне Павла Петровича вызвали в Екатеринбург. В мрачном настроении подъезжал он вечером к городу. Улицы тонули во мраке. Несмотря на летнюю жару, посреди площади простиралась огромная зловонная лужа, а неподалеку от нее подле полосатой будки стоял дремавший страж, опираясь на алебарду.
Аносов не решился вечером являться в горное правление и остановился в гостинице. В большом зале горели сальные свечи, клубился табачный дым, было шумно и неуютно. Павел Петрович устроился в замызганной комнате. Через час к нему постучали; он поднялся с дивана и распахнул дверь. На пороге стоял пьяный купец. Покачиваясь, он икнул и громогласно провозгласил:
— Наслышан о вас. Купец Рязанов. Будем знакомы…
Павел Петрович учтиво поклонился:
— Простите, я очень занят, да и на покой пора…
— Ты, милай, не кочевряжься, — панибратски перебил его купец. — Я тебе не шишига какая, — по пуду в день золота намывают на моих приисках. Слыхал?
Без приглашения он уселся в кресло.
— Милай, я только что в стуколку капитал выиграл. Пить хочу, гулять хочу! — золотопромышленник потянулся к Аносову целоваться. Павел Петрович отстранился.
— Помилуйте, мы так мало знаем друг друга, — сухо сказал он.
— Дворянин? Брезгуешь? — крикнул купец. — А это видел? — Он распахнул поддевку, и на рубахе заблестела звезда «Льва и Солнца». — Видал, милай? Шах персидский пожаловал… Я мечеть в Тегеране воздвиг. Ась?
Аносов много слышал о Рязанове, купец держал в своих руках большинство крупных горных чиновников. Не хотелось ссориться.
— Не сердитесь, — сказал Аносов. — Я очень польщен знакомством с вами, но я… я болен…
— Чем же ты болен? — сочувственно спросил гость.
— Я сам не знаю. Трясет… Может быть, что серьезное.
— А вдруг холера? — вскочил купец и закрестился. — Эфтова еще нехватало! — И, пятясь, он стал отступать в распахнутую дверь. Хол-е-е-р-а! — заорал он и затопал сапогами по коридору.
Аносов устало бросился на диван.
«Что за люди? — в ужасе подумал он. — Рабочим платят по три копейки в день, порют на смерть за прогулы, а сами прожигают тысячи!»
Незаметно стал дремать. Долго еще доносился шум, крики из зала. Кто-то истошно закричал:
— Спаси-и-те, бью-ю-т…
И всё сразу стихло. Усталость взяла свое; Павел Петрович загасил свечу и уснул…
Утром он отправился к начальнику горных заводов Уральского хребта. За Исетским прудом возвышались белокаменные палаты с прекрасной строгой колоннадой. Солнце щедро лило потоки света на зеркальную гладь пруда. Шумели густые береговые осокори. Но шумнее всего было на широкой немощеной улице. Перед распахнутой настежь лавкой кричала и волновалась большая пестрая толпа. Люди бросались на что-то, схватывались в драке, вопили. Мелькали кулаки. Из людского клубка на карачках выполз бородатый будочник с синяком под глазом.
— Что же это? Бунт? — испуганно уставился на него Аносов.
— И-и, батюшка, что надумал! — потирая синяк и поднимаясь на ноги, прохрипел будочник. — Бунты давно отошли. Купец Рязанов скупил всю лавку Абросимова, вот целыми штуками ситцы да сукно в народ кидает. Кому же охота упустить такое? Стой, стой, никак опять…
Не обращая внимания на Аносова, он снова бросился в толпу и закричал:
— Братцы, братцы, и мне хошь на рубаху!
— Кто это кричит? — захрипел пропитой голос и, раздвигая народ, вышел купец Рязанов со штукой яркого кумача. Размахнувшись, он кинул штуку ситцу вперед, она взметнулась, как яркое пламя, и красная дорожка простерлась среди улицы.
— Раскручивай! В кабак хочу! А ну с дороги! — властно закричал купец и хмельной, неуверенной походкой двинулся по кумачу.