Павел Петрович поспешил укрыться за спины. Рязанов прошел вперед, подобрал брошенную будочником алебарду и давай бить окна. Зазвенели стёкла, заулюлюкали люди. Самодовольный, потный и пьяный купчина, круша всё на своем пути, орал, словно на пожаре:
— Бей всё! Лакай, братцы, хмельное. За весь кабак плачу! — Куражась, он остановился у кабака и зычно позвал: — Еремеич, ведро шампанского, коня моего омыть!..
Аносов был поражен. В кабаке словно ждали купецкого выкрика, выбежал малый с ведром игристого вина и, бросаясь навстречу гулёне, готовно спросил:
— Куда прикажете, ваше степенство?
— Коня, савраса моего, окати!
Трактирный слуга, не раздумывая, побежал следом за купцом и, заметив гривастого скакуна, проворно окатил его шампанским.
— Батюшка, родной, мне хоть капельку! — ощеря редкие зубы, запросил будочник.
— А, это ты, шишига! Стой! — медведем рявкнул на него купец. Подставляй морду! За удар — красненькая! — И, не долго думая, он размахнулся кулаком и съездил бородатого стража по лицу. Будочник только сморкнулся, утер показавшуюся из носа сукровицу и залебезил:
— Еще размахнись, батюшка. Ну, ну, ударь, ударь, благодетель…
Он поспешил за бушующим Рязановым. И что больше всего поразило Аносова, — никто не торопился прекратить безобразие, и каждый радовался, когда буйство докатывалось до его порога. Стыдясь за толпу бездельников, Павел Петрович юркнул в боковую улицу и скрылся от позорного купецкого куража…
В прохладной приемной начальника Уральского хребта стояла тишина. Чиновник, выслушав Аносова, вежливо предложил:
— Садитесь. Их превосходительство генерал-лейтенант Дитерикс скоро-с примут.
Действительно, ждать долго не пришлось; Павел Петрович четким шагом вошел в кабинет Дитерикса и отрекомендовался. Старый, истощенный генерал поднялся с кресла, любезно пожал Аносову руку и просяще предупредил:
— Я очень, очень болен… Мне, извините, тяжело. Прошу вас докладывать покороче.
Начальник горного округа стал рассказывать о положении на заводах, а Дитерикс, прикрыв глаза, молча слушал. Его потухшее желтое лицо казалось пергаментным.
«Он действительно стар и болен», — подумал Аносов и поторопился. Кончая доклад, Павел Петрович не удержался и рассказал о булатах.
— Булаты! — вдруг встрепенулся и ожил генерал. — Это очень хорошо. Государь ждет от вас настоящих булатов. Я очень доволен вами.
Аносов покраснел от смущения и ждал вопросов. Их, однако, не последовало. Павел Петрович встал, вытянулся:
— Какое будет ваше распоряжение?
— Ах, да да, — спохватился генерал. — Распоряжение? Оно будет, но не сейчас, позже… А пока… — Он наклонил голову, давая понять, что аудиенция кончена.
Павел Петрович вышел на улицу, на полдневное солнце. Было тихо, вдали клубилось облако пыли. У будки, как ни в чем не бывало, стоял будочник. В руках — уцелевшая алебарда. Завидя Аносова, он укоризненно покачал головой:
— Эх, барин, напрасно ушел… Гляди, куда гульба покатилась, — указал он вдаль. — Теперь знай гуляй: Рязанов не меньше недели прохороводит. Весь город перевернет. Что ему? Миллионы. Шутка ли? Ему всё можно…
Инженер не дослушал его и пошел вдоль деревянного тротуара. Безотрадные мысли овладели им.
«Как безобразно, нелепо расточаются силы и богатство народа», — с укором подумал он.
Неделю Аносов прожил в Екатеринбурге, избегая шумных знакомств. Посетил гранильную фабрику и долго в задумчивости наблюдал за работой гранильщиков. На его глазах маленький, щуплый старичок, с быстрыми, молодыми глазами, гранил горный хрусталь; блеклый, тусклый, он оживал под корявыми руками мастера. Любовно обтерев минерал сухой ладонью, старик протянул его Аносову и предложил:
— А ну-ка, господин, глянь-ка в «окошко!».
Павел Петрович взял самоцвет, наклонился над срезом, и сразу заиграло на сердце. Казалось, перед ним раскрылся родник, ясный и прозрачный до самого дна. А вода в нем — голубоватая, студеная, — такая, от которой при питье ломит зубы. А вот рядом — тонкая травинка, и на берегу — кромочка желтого песка, озаренного солнцем. Тишина, покой наполняли этот хрустальный мир…
— Видишь, господин, что делает терпение! — радостно сказал мастер. Гранильное дело такое — терпение да терпение; и любовь, конечно. Когда самоцветик упорствует, я разговариваю с ним по душевности, — он скорее тогда поддается… Недаром в песне поется:
Уросливы, привередливы,
Не ко всем идете в рученьки,
Обойдете бесталанного,
Обойдете несчастливого…
Шустрый старик гранильщик и сам, как самоцветик, весь сиял и радовался своей работе. Его счастье развеселило Аносова, он улыбнулся и сказал:
— Ну, старина, жить тебе еще лет со сто да украшать своими камнями-самоцветиками человеческую жизнь!
— Спасибо на добром слове, родимый мой! — отозвался мастер, теплыми отцовскими глазами провожая Аносова…
Уехал из Екатеринбурга Павел Петрович со странным чувством пустоты. Город с наступлением темноты погружался в безмолвие. Ни огонька, ни звука. Только караульные сторожа исправно колотили в чугунные била; тяжелые, мрачные удары разносились над городом. Исправно храпел будочник. Так было в городе на Исети еще во времена начальника сибирских заводов Татищева, так осталось и теперь. Лишь в грязном зале гостиницы, освещенном сальными свечами, шумели торговые тузы, горные чиновники и пестрое окружение их. У большого стола с зеленым полем то и дело раздавалось: «Угол!» — «Дана!» «Бита!» — «На двенадцать кушей!» — «По тысяче очко!». Груды радужных ассигнаций и золота громоздились перед банкометом, который дымил вонючей сигарой…
Всё осталось позади. По лесной дороге Аносов возвращался в свой любимый Златоуст. И когда кони вынесли его к шумящей горной речонке, он приказал ямщику остановить тройку, вылез из экипажа и освежил лицо холодной водой.
— Как хорошо дышится! — облегченно вздохнул он.
И темные, косматые горы, и синее, усыпанное звёздами небо успокоили его. Прислушиваясь к шуму вековых сосен, он прошептал:
— Ропщет Урал-батюшка, сердится…
Ямщик, услышав слова Павла Петровича, весело отозвался:
— Из века так, барин! Но нет краше и милее сердцу нашего края. Богат и просторен! Э-ге-гей!.. Слышь, как эхо загудело в горах? — Ощерив крепкие, волчьи зубы, он богатырски гоготал. Ему отвечали дремучие дебри.
«Силен человек! — подумал о ямщике Аносов. — Могучий Камень и людей взрастил железных!» — Он поудобнее устроился в экипаже и под звон колокольцев скоро уснул.
Глава седьмаяГЕНЕРАЛ ГЛИНКА И АНОСОВ
В октябре 1836 года Дитерикс был уволен по болезни в отставку, и по высочайшему указу в марте 1837 года главным начальником горных заводов Уральского хребта был назначен свитский генерал-майор Владимир Андреевич Глинка.
Про него старые горные инженеры в Златоусте говорили: «Ну, этот покажет себя! Страшен! Жесток!».
Вскоре генерал дал знать о себе: в канцелярию Златоустовского горного округа из Екатеринбурга прислали образцовые шпицрутены при казенном пакете за сургучной печатью.
В первую минуту Аносов предположил, что это шутка, но, вскрыв конверт, увидел бумагу, в которой строго предписывалось озаботиться изготовлением трех тысяч шпицрутенов по наглядному образцу. Павел Петрович с брезгливостью взглянул на гибкую лозовую палку длиной в сажень и с возмущением приказал:
— Уберите немедленно!
Но грозовая туча подошла к самому порогу.
Когда сошли снега и отшумели талые воды, по просохшей дороге примчался на взмыленной лошади курьер. Доскакав до Златоустовского завода, он соскочил с седла и гулким военным шагом направился в кабинет Аносова. Без всяких предисловий курьер объявил:
— Ваше высокоблагородие, начальник Уральского хребта изволит вскоре сюда прибыть. Благоволите достойно встретить! — Он щелкнул каблуками, повернулся и, звеня шпорами, вышел.
Сердце Аносова болезненно сжалось: он почувствовал, что сюда, в его маленький неказистый кабинет, протянулись жестокие руки царя Николая. Отправился на квартиру, переоделся в парадный мундир и в сопровождении горных чинов на тройке поспешил к границам округа. Тем временем в Златоусте всех охватила небывалая суматоха. Началась она с квартиры Аносова, где взволнованная, раскрасневшаяся Татьяна Васильевна металась по комнатам. Ей нужно было успеть подготовить обед и справиться с нарядами.
— Ах, боже мой, что же это будет? Ведь он свитский генерал! Он любит утонченность в нарядах и в обращении! — поминутно восклицала она.
Суматоха перебросилась в город. Мастеровых немедленно переобрядили, построили на площади в батальонные шеренги. Командир роты, он же и начальник плац-парада, покрикивал:
— Главное, чтобы ни гу-гу! На месте замереть! Строй — святое место! Эй, ты, что пузо выпятил? А ну, подтянись! — голос красноносого подпоручика звучал резко и властно.
Рабочие угрюмо построились в ряды. Сутулые, коренастые, с тяжелыми мозолистыми руками, они стояли, опустив глаза.
— Головы выше! Явится начальство, сам генерал, — ешь его глазами! продолжал зычно поучать офицер.
Вокруг шевелилась говорливая заводская толпа. На площадь сбежались жёнки, прибрели старики, воробьиной стаей налетели крикливые ребята. Везде им дело, всюду суют свой нос и всё видят. Курносый мальчуган шмыгнул носом и, завидев вдруг соседку, заорал:
— Тетка Онисья, а к церкви воз виц привезли! Сказывают, сечь будут провинных!
— Замолчи, кликуша! — пригрозила баба и переглянулась с мужиками.
— Не привыкать нам. Баре продубили крестьянскую шкуру! — угрюмо проворчал стоявший рядом рабочий.
Солнце поднималось к полдню. Припекало. Над окрестными горами прозрачная синева.
Толпа ожидающе смотрела на Березовую гору.
— Гляди, братцы, скачут!
— Едет, едет! — закричали в толпе.
С крутого ската в златоустовскую впадину, поднимая пыль, мчались тройки. Впереди скакал бородатый казак и плетью сгонял с пути встречных: