— Барабанщик!
Мгновенно появился седоусый служака и заработал палочками. Глухая унылая дробь раскатилась по прииску, настойчиво призывая людей к труду. По баракам торопливо зашагали нарядчики.
— Живо, живо! — торопили они приискателей.
В эти последние минуты на полатях у кирпичной печки, между нар закопошились люди, грязные, оборванные, взлохмаченные, измученные нуждой и непосильной работой. Они торопливо натягивали на себя не просохшую за ночь одежду и, ругаясь, уходили под мокрое осеннее небо:
— Опять льет, опять мокреть…
Аносов понимал, как тяжело сейчас спускаться в забой, где по колено ржавой воды. Каторжная жизнь!
К нему размашистым шагом подошел поручик горного корпуса рыжеватый Шуман. Он вытянулся и отрапортовал:
— Ваше превосходительство, все в сборе и отправлены на работы!
Аносов озабоченно посмотрел на инженера:
— Много воды в забоях?
— Потоп… Однако отливаем… Зато невиданный успех!
— Сколько? — односложно спросил Павел Петрович, присматриваясь к офицеру.
— Вчера с одного пуда песку взяли по семьдесят золотников.
— Отлично. Приду сам в забой…
Поручик вскинул тревожные глаза.
— Вам никак нельзя: не к лицу. И притом возможен ревматизм, обеспокоенно воскликнул он.
— Ничего, — спокойно ответил Аносов. — Сами увидите, как это будет к лицу. А ревматизм — бог с ним! — безнадежно отмахнулся он.
В полдень под сеющим дождем Павел Петрович прошел к добытчикам. Глубокие сырые и грязные ямы были полны копошащихся людей, вооруженных кайлами и лопатами. Аносов в высоких сапогах спустился в развал. Он добродушно окрикнул рабочих:
— Бог в помощь, братцы! Как идет золото?
Золотоискатели посторонились, загомонили, оживая от доброго слова:
— Идет… Само плывет вместе с дождиком. Видишь, жила идет к старым строениям.
У края отвала стоял коренастый парень и кайлом долбил породу; с его скуластого лица струился обильный пот.
— Вишь ты, и под дождем жарко! — улыбнулся он Аносову. — Работёнка! Чем больше манит, тем охочее кайлом бьешь. Чую, раздув[15] будет!
— Неужели будет? — ласково посмотрел на него Павел Петрович. — Откуда ты знаешь?
— По породе, — ответил парень. — Ведь весь наш род по золоту робил. И деды, и отцы, а теперь — мы. Сказывал мне еще батя, тут места везде шибко богатимые, да и я удачливый, в рубашке родился…
— И врет, всё врет, — добродушно проговорил черный, как жук, старатель с бородой, измазанной глиной.
— Зачем вру? — обиженно отозвался парень. — Не будь я Никифор Сюткин, ежели вру. Да гляди, сколько золотища намыл на этой полосе. И всё крупнейшее, как тараканы. Ах и крупка! — в голосе его послышалось восхищение.
Аносов с удовольствием присматривался к ладному старателю. Глаза у него, видать, острые, сила — большая.
— А знаешь, Никифор, я в твою удачу верю! — убежденно сказал инженер. — Золото тут есть!
— Вот спасибо за ободрение! А ну-ка, копну! — Никифор взмахнул кайлом и врезался в породу.
Высокая, толстоногая девка, ловко орудуя лопатой, проворно наполняла бадью песком.
Завидя Аносова, она выпрямила широкую спину, задорно крикнула:
— От Сюткина, барин, идешь? Попробуй-ка с лопатой, это не чаи гонять!
— Что ж, попробую! — спокойно отозвался Аносов и, взяв из ее рук лопату, стал спорко работать.
— Гляди-ка! Руки белые, слабые, а старается, как мужик! — удивилась девка и вдруг засуетилась: — Давай лопату… Вон пучеглазый дьявол ползет! — показала она взглядом на шагающего по отвалу смотрителя…
В черном сюртуке с белыми пуговицами, смотритель подошел к Аносову. Вылупя глаза, заговорил хрипло:
— Ваше превосходительство, да разве же это возможно вам? — он перевел злой взгляд на девку и грубо сказал: — Куда лезешь? Не видишь, сам генерал перед тобой!
Девка потупилась и взяла из рук Аносова лопату. Павел Петрович нахмурился и сказал смотрителю:
— Что мне можно, а чего нельзя — знаю сам! И ничего плохого она не сделала, чтобы кричать на нее. Работает на совесть!
Девка благодарно взглянула на Аносова и усердно взялась за дело.
Под ногами хлюпала жидкая грязь. Дали заволокло беспросветными тучами. Аносов шел, внимательно вглядываясь в породу. Что-то блеснуло в разрезе. «А ведь это похоже на золотоносную жилу!» — подумал он и сказал:
— Посмотрите, что здесь!
Старатели загляделись на породу. Неоднородную прослойку по всей длине прорезала извилистая линия, справа темноватая, обрызганная зеленовато-желтыми пятнами.
Павел Петрович поднес фонарь, и прожилок словно ожил — засверкал, заиграл искристыми гранями.
— Это золотоносный пирит! — сказал Аносов. — Ну, как, братцы, будет золото? — обратился он к рабочим.
За всех ответил сухонький, с реденькой бородкой старатель:
— Богатимое место! Только счастье разное.
— Что ты болтаешь? — перебил его другой, с диковатыми глазами. Счастье-то одно для всех тут: ревматизм да грыжа! А то пласты вскрываешь и себя в могилу зарываешь.
— И всё-таки стараешься? — лукаво спросил Аносов.
— Известно. Да и как отстать, когда тянет к жиле. У горщика одна песенка!
Добыча шла удачливо, и Павел Петрович решил вернуться в Златоуст. По грязной дороге, по колдобинам кони потащили экипаж в горы…
А Никифор Сюткин тем временем взмахивал кайлом. Место подошло заманчивое. Тяжелый удар старателя пришелся по раздуву. Кругом твердая порода, а в середине пустота.
— Ух! Что же это? — загорелся Сюткин. Он припал к щели, и сердце часто, часто забилось. Схватив лом, обливаясь потом, он вывернул самородок. Но какой! Вот оно счастье!
В яме лежал огромный темно-коричневый кусок с приставшей к нему мокрой глиной.
— Окся! — закричал старатель. — Кабана выкопал!
Широкоплечая девка бросила бадейку и побежала к яме.
— Батюшки вы мои! Неужто и в самом деле оно?
— Ага, — золото!
Уже бежал народ. Побросав кайлы, лопаты, инструмент, люди торопились увидеть самородок. Поспешил и Шуман.
— Да-а! — в раздумье сказал он. — Это как же так?
— И сам не знаю, — чистосердечно признался Сюткин. — Долблю кайлом край ямы, что под углом бывшей конторы. Слышу — твердое… «Не камень это», — подумал и заглянул туда, а на меня и блеснуло. Просто ошалел я… Кричу Оксе: «Зови смотрителя, самородок выпал!».
В торжественной тишине старатель, краснея от натуги, поднял самородок и взвалил его на тачку.
— Поехали на весы! — крикнул Сюткин.
Под охраной двух казаков, горного поручика Шумана и смотрителя самородок доставили к шлангу. Тщательно обмыли находку и положили на точные весы, которые хранились под стеклом.
Старатель с трепетом смотрел на стрелку. Вот смотритель поставил пудовую гирю, а самородок и не дрогнул.
— Чудо! — вымолвил поручик. — Ставьте еще гирю!
И под тяжестью второго пудовика самородок лежал солидно, внушительно. Прибавили пятифунтовик, но и тут не поднялся золотой клад.
— Еще подкинь! — весело выкрикнул Сюткин.
Наконец стрелка весов сдвинулась, и отсчет показал вес самородка — 2 пуда 7 фунтов и 91 золотник…
— Ну, и Сюткин. Схватил-таки жар-птицу за золотое перо!
— Смотри, не загордись, парень! — присел рядом кряжистый бородач. Золото, брат, не только богатство несет: через него и жадность, и горе, и пропойство…
— Это истина, мужики! — вмешался в беседу старатель с реденькой русой бороденкой. — Скажу вам правду про старое да бывалое…
— Говори, Ермил!
— Так вот, братцы, робил у нас старатель один. Годов пять, поди, на прииске надрывался, а золото в руки не дается. И идет он раз по лесу, а дума одна: «Ух, если бы мне попало золото, враз жизнь по-иному бы повернул!». Только подумал, а тут что-то сверкнуло, словно огнем душу обожгло. Он застыл и глазам не верит: под елочкой золотая свинья стоит. Одумался старатель и стал красться к хавронье, а она от него прочь. Однако мужик смекалистый и упрямый, не растерялся и ну бежать за ней. Догнал и домой приволок. Ну, а избенка, известно, какая его! Закут, темно, тесно, бедность; тараканы, и те с тоски передохли. А тут такое богатство привалило! Видно, измытарился от голодухи, горемыка. Что ж на свинью-то глядеть: отрубил он ей ногу, иначе нельзя обойтись. У самого сердце ноет: жаль свинью без ноги оставить. Ладно, приделал ей осиновую.
— Ух ты, ловкий! — засмеялся Сюткин.
— Погоди смеяться, сказ еще не весь, — сурово остановил его рассказчик. — Сдал он свиную ногу перекупщику и выпил… А выпил — и в кураж вошел. Между тем денежки уже все. Пришлось вторую ногу рубить, а там, глядишь, третью. Отрубит и осиновую приделает. Через неделю, родимые, стала свинья на осиновых ногах. Потом, глядишь, и уши оборвал. Заскучал парень и решил раз во хмелю показать себя: разрубил всю свинью, продал по частям золото и забедокурил. Пил сам, весь прииск споил, бархатом дорогу укрывал, окна бил. «Чего хочу, то и сделаю!» — ломался он. Свинья хоть и золотая, а не на долго хватило: всё в трубу дымом вышло. Пришлось без похмелья на работу стать, опять на золото. И снова нищ, — яко наг, яко благ, яко нет ничего! Поглядел на свое рубище, вздохнул и говорит: «Эх, на мое горе кто-то свинью подложил… Если бы теперь попала, умнее был бы…»
— Нет, шалишь, не всегда такое фартит! Раз-два, — а весь век — нищий и каторжный! — с горечью сказал кряжистый бородач. — Ну, братцы, за работу пора! Гляди, нарядчик идет!
И опять все взялись за кайла и лопаты, и стали ворошить холодную влажную землю…
В это время поручик Фишер с конвоем казаков отвез самородок в Златоуст. Аносов внимательно осмотрел золото и велел снять точную деревянную копию с самородка, которую густо позолотили и положили на хранение в арсенал.
Павел Петрович сказал поручику:
— Этот первый в России самородок по величине пусть будет и не последним! Сегодня же отправитесь к начальнику Уральского хребта и вручите ему сие богатство.
Поручик немедленно выбыл в Екатеринбург. В горном управлении, как только узнали о редкости, сейчас же допустили посланца к генералу Глинке.