Аносова тянуло скорее взглянуть на Барнаульский завод. Павел Петрович заметил его уже издали по высоким горам угля и сизому дымку, который тянулся в голубое небо. Вот и обширный заводский пруд, окаймленный ивами. Утренняя тишина наполняла город. Нарушая ее, гремя цепями, прошла на работу партия каторжных. Экипаж катился сейчас по широкой улице, на которой среди бревенчатых домов с причудливой резьбой изредка встречались и каменные. Миновали сонный бульвар, и, не останавливаясь у особняка горного начальника, кони промчались прямо к заводу.
Аносов вышел из коляски и остановился, пораженный открывшимся видом просторной площади, сооруженной в стиле ампир. Посреди нее высился строгий обелиск, сооруженный покойным Петром Козьмичом Фроловым в память столетия Барнаульского завода. Площадь обрамляли фундаментальные здания простой и вместе с тем пленительной архитектуры. Прямо расположился завод, огражденный чугунной решёткой. Павел Петрович подошел ближе и с удивлением увидел, что она была копией решётки Михайловского замка в Санкт-Петербурге.
Вот и двухэтажное каменное здание заводской конторы, около которого толпятся работные. Аносов неторопливо прошел в широкий вестибюль и сразу был встречен начальником Колывано-Воскресенских заводов, стройным пожилым горным инженером Соколовским. Учтиво проводил он прибывшего в свой обширный кабинет, в котором на столах и в шкафах были разложены образцы руд, расставлены макеты шахт и разные модели. Аносов внимательно осмотрел их и, не заметив образцов железа и сталей, разочарованно спросил:
— А где же образцы сталей?
Соколовский молча склонил голову, развел руками.
— Барнаул занят только серебром! — тихо ответил он. — А то, что сейчас вы осматривали, является частью горного музея, созданного трудами Петра Козьмича Фролова.
— Здесь есть музей! — радостно воскликнул Павел Петрович. — Нельзя ли его осмотреть?
— Может быть, ваше превосходительство изволит раньше отправиться на квартиру и позавтракает, — предложил начальник завода.
— Завтрак потом, а сейчас — в музей! — настойчиво повторил Аносов.
В сопровождении Соколовского он отправился в залы, где размещались интересные минералогические образцы, ботанические и зоологические коллекции.
— В сем музеуме собраны модели и макеты горных машин, кои созданы трудами наших людей, — рассказывал начальник завода. — Тут вы изволите видеть модель двигателя Ползунова, а вот модель «Змеевой горы» и машин Фролова…
Аносов быстро повернулся к модели «Змеевой горы». На ней были хорошо видны все рудничные сооружения и механизмы, изобретенные Козьмой Дмитриевичем Фроловым. Он долго и внимательно рассматривал их. Поражало остроумие сооружений, облегчавших труд человека.
— Этот музей посетил сам Александр Гумбольдт. Взгляните на его роспись! — сказал Соколовский, протягивая книгу, на которой значилось: «Собственноручные подписи особ, почтивших своим посещением Барнаульский музей».
Павел Петрович с волнением перелистал книгу. Знатный путешественник отметил большое научное и познавательное значение музея, неутомимую деятельность его создателя, который был столь любезен, что сам сопровождал посетителей и давал им пояснения. Вздохнув, Аносов закрыл книгу и подошел к окну, за которым виднелась площадь. Показывая на строгие стильные здания и гранитный обелиск, он спросил:
— Кто же является творцом этого? Чувство подсказывает мне о большом такте и мастерстве зодчих, возведших этот величавый и спокойный ансамбль!
— Вы угадали, — сказал Соколовский. — Проекты сих зданий и решётки сделаны архитекторами Молчановым и Поповым — учениками великого Росси!
Аносов мечтательно смотрел вдаль. Всё было привлекательно в простых и строгих линиях и говорило о большом таланте строителей.
И вдруг он вспомнил о черных дорогах, усыпанных угольной пылью, и огорченно промолвил:
— Такие творения украшают город, но дороги к нему мрачны!
Павел Петрович повернулся и размеренным шагом пошел в кабинет. Усевшись в кресло, он спросил:
— А как доставляются сюда руды?
— Руды доставляются издалека, — пояснил начальник Колывано-Воскресенских заводов. — Вот карта, — показал он на стену. — На ней вы видите, что Барнаульский сереброплавильный завод снабжают рудой Салаирский завод, отстоящий от нас за сто шестьдесят с лишком верст, Змеиногорский рудник, который и того дальше, и Солоновский, расположенный за триста десять верст. Вся руда доставляется на подводах.
— Но это ведь очень дорого должно обходиться! — возразил Аносов.
Соколовский пожал плечами:
— Так угодно кабинету его величества. Даровая сила здесь дешевле всего.
Павел Петрович промолчал, на душе стало тяжело.
«Дешевый принудительный труд выгоднее усовершенствований! — с горечью подумал он. — Как это знакомо. И никто не подумает о простом человеке!»
Весь день Аносов был тих и печален. Обед в особняке начальника заводов прошел в сдержанном молчании. Вечером Аносов отправился в город. Он прошел по пыльной, безмолвной улочке, прохожие показали ему притаившийся за ветхим забором деревянный домик, в котором жил и умер Ползунов. Павел Петрович долго стоял с обнаженной головой перед крылечком, не решаясь войти. Ему чудилось, что вот-вот откроется дверь и выйдет, слегка сутулясь, с истомленным от болезни лицом изобретатель «огненной машины». Но тих и пуст был дворик. Лохматый пес лежал в тени под забором, кудахтали куры. Погруженный в мрачные мысли, Павел Петрович вышел к реке Барнаулке. Здесь на пустыре валялись огромные ржавые цилиндры. Чумазые ребятишки заводских мастеровых, играя среди зарослей полыни и крапивы, прятались в них.
«Вот и всё, что осталось от большой и умной машины!» — с грустью подумал Аносов и побрел прочь.
В конторе среди старых служащих еще свежи были предания об уральском механике, а словоохотливый подрядчик Данило Зуев поведал Аносову, что недавно умер старик, отставной мастеровой Харлов, прослуживший на заводе полвека да проживший в отставке три десятка лет. Этот дряхлый мастеровой хорошо помнил Ползунова и рассказывал о нем чудеса.
После утомительной дороги Павел Петрович спал крепко, а рано утром его разбудили нестройные, хриплые голоса. Пение смешивалось с бряцаньем цепей. Павел Петрович догадался — ведут на работу арестантов. Голодные и оборванные, шли они по широкой унылой улице и попрошайничали.
Аносов приоткрыл окно. «Эх, Русь, каторжная Русь!» — тяжело вздохнул он и прислушался.
Каторжники жалобно, тягуче пели:
Милосердные наши батюшки,
Не забудьте нас, невольников,
Заключенных — Христа ради!
Пожалейте-ка, наши батюшки,
Сожалейте, наши матушки,
Заключенных — Христа ради!
Мы сидим во неволюшке,
Во неволюшке: в тюрьмах каменных
За решетками за железными,
За дверями за дубовыми,
За замками за висячими,
Распростились мы с отцом с матерью,
Со всем родом своим, племенем…
Заводские жёнки со слезами на глазах подавали последнее. Одинокая и голодная бобылка низко кланялась арестантам и просила:
— Не обессудьте, несчастненькие, бог вам подаст…
Сколько доброты и душевности проявлялось в сердцах этих простых людей! Бряцая цепями, погоняемые конвойными, арестанты с грустной песней прошли базар. Голоса их замерли вдали, а Павел Петрович стоял у окна и вспоминал Урал.
Его тянуло к исследовательской работе над сплавами, а положение обязывало заботиться только о незыблемости заведенного порядка.
Выйдя из дому, Аносов пошел к Барнаулке. Вязкие сыпучие пески тянулись вдоль берега; мутные желтоватые воды торопились в Обь. У тяжелой темной колоды, укрытой ракитником, седой бергал полоскал ветхую рубашку и распевал глухим голосом:
Идет бергал из штоленки,
Шубенка на кем худенька;
Одна пола во сто рублей,
Другая во тысячу,
А всей-то шубенке цены нету,
Цена у царя в казне.
У царя в казне, в золотом ларце…
Павел Петрович горько улыбнулся: работный был сутул, портки на нем рваные. Ноги заскорузли от грязи.
— Как же так, старик: говоришь — одежка худа, а цены ей нет? спросил он.
— А ты, батюшка, не смейся, — перехватив лукавый взгляд Аносова, ответил бергал. — Песня моя не простая, с потайностью.
— Что за потайность?
— Не всякому прохожему да ясной пуговице эту потайность сказывать! отрезал бергал и, прищурив один глаз, недоверчиво спросил: — А ты чей будешь, ежели не ведаешь того, что у нас любой знает?
— Ученый человек. Всю жизнь влекут меня к себе руды и металлы, простодушно ответил Аносов и присел к старику. Горщик пытливо поглядел на Павла Петровича. То ли ясные добрые глаза пришлись ему по душе, то ли любовь ученого человека к трудному делу покорила его. Он глубоко вздохнул и горько сказал:
— Эх, и тяжела наша жизнь, батюшка! Ух, как тяжела! Горя много, а еще более плетей довелось испытать, а радостей и не было! Но погляди ты, батюшка, в корень нашей жизни. Вот они руки! — Он поднял перед Аносовым жилистые корявые руки и продолжал: — Неказисты, узловаты! И рубаха, вишь, худенька. А сколь бергал вот этими крюками серебра из-под земли-матушки выворотил! А ныне — литейщик. Сколько отлил? Не счесть. Вот и выходит, друг, что худенькой шубенке бергала да ему самому цены-то и нет, — цена у царя в казне…
«Умен старик», — подумал Аносов и, ничего не сказав горщику, взволнованный побрел к Оби.
В полдень Аносов решил посмотреть работу литейщиков. Он прошел к низенькому каменному зданию и привычно переступил порог. В полутемном помещении от плавильных печей шел сухой жар. Литейщики с черными от копоти лицами старательно возились у плавок. Среди них Павел Петрович заметил того самого горщика, который на реке пел песню с тайным смыслом.
Увидев начальника заводов в мундире, мастеровые встрепенулись, побросали всё и замерли, подобно фрунтовым солдатам. Аносов махнул рукой.