— Есть в списке Заюшкин? — спросил он.
Писец угодливо склонился над ведомостью, зашуршали листы.
— Заюшкина в списках не значится, ваше превосходительство, испуганно ответил писец.
— Как же так? Проморгали, значит? — усмехаясь, спросил Аносов.
— Никак нет, ваше превосходительство. Мы не только человечишку, но и таракана не проморгаем, — обиженным тоном отозвался управитель Салаирского рудника. — Видать, по годам недомерок или никуда не годится за слабостью.
— Как не годится! — запротестовал Павел Петрович. — Мне кажется, он мальчуган смышленый. Позвать его сюда!
Писец быстро юркнул за дверь, и вскоре послышался его резкий голос:
— Который Заюшкин, марш сюда, в избу!
— А бить не будешь? — откликнулся недоверчивый детский голос.
— Иди, скоморох, а то и в самом деле смажу!
Мальчишка несмело переступил порог и проворным движением смахнул с головы шапку.
— Ну, вот вам и Заюшкин! — сказал Аносов. — Поглядите, чем он не бергал? Рекомендую его, господа, в школу.
Подросток сияющими глазами впился в Павла Петровича:
— Дяденька…
— Не радуйся преждевременно, — ласково сказал Аносов. — И в школе не сладка будет тебе жизнь. Но, главное, учись. А коли обидит кто, скажи мне…
— Ну, ну, иди отсюда, что рот разинул! — подтолкнул мальчонку в спину управитель. — Говори спасибо генералу да радуйся!
Заюшкин надел шапку и, громыхая сапогами, пошел к выходу.
— Ваше превосходительство, — заикающимся голосом заговорил управитель. — У меня в Салаире беда! Сбегли сразу полсотни варнаков. Охрану погнал на поиски и три воза шпицрутенов приготовил для расправы.
— Вы полагаете, что одними шпицрутенами можно поправить дело? — зло усмехаясь, спросил Аносов.
— А как же иначе, ваше превосходительство? — недоумевающе пожимая плечами, вымолвил управитель.
— По-моему, оттого и бегут, что вы много бьете и мало думаете о человеке! — резко сказал Павел Петрович и поднялся со скамьи. — Я сам поговорю с работными, почему они плохо работают. — Он повернулся спиной к управителю и спросил писца: — Все ли рекруты явились на сбор?
— Одного недостает, ваше превосходительство, Ивана Тягана. Хворый аль помер, неизвестно.
Павел Петрович вспомнил встреченного на дороге парнишку Ивана.
— Спешит! Скоро будет! — уверенно сказал Аносов. — Старательный и серьезный паренек.
Аносову придвинули список, он бегло просмотрел его.
— Господа, вы зачисляете детей на работу. Я прошу вас, и сам буду иметь это в виду, — строго сказал он: — они должны трудиться точно по горному уставу — не более восьми часов в сутки — и должны быть употребляемы только на дневные и легкие работы. Если будет не так, пеняйте на себя! А теперь прошу показать заводскую школу.
В низеньких унылых казармах размещалось около двухсот детей. Более печальное зрелище вряд ли можно было придумать.
Управитель заискивающе заглядывал в глаза Аносова и пояснял:
— Мы учим их чтению и письму и кое-что рассказываем о рудах…
— Кое-что, — нахмурился Аносов. — А это что за человек? — показал он на широкоплечего бородача в старом кафтане, очень похожего на бродягу.
— Это?.. Это дядька-воспитатель. А вот еще кашевар…
На пороге кухни стоял толстый неряшливый мужик с лоснящимся лицом. Аносову стало не по себе.
— Сколько средств используете на каждого ученика? — строго спросил он.
— От трех до семи копеек в день, — смущаясь, ответил управитель.
— Что за произвольная раскладка? — возмутился Аносов. — Три копейки и семь — огромная разница. Покажите обед!
— Вы не будете есть эту пищу, ваше превосходительство! — испуганно вскричал управитель и моргнул кашевару, чтобы тот скрылся. Но толстый служитель не понял намека и сиплым голосом объявил:
— Ноне каша без сала. Середа — день постный, скоромного не полагается!
— А что будет завтра, в четверг? — сердито спросил Аносов.
— В четверг — как будет приказано.
— Да ты пьян! — вдруг возмущенно выкрикнул Павел Петрович. — От тебя сивухой разит. Не вижу у вас порядка. Здесь не школа, а… а…
От волнения Аносов не находил подходящего слова.
— Ва… ваше превосходительство, мы не знали, не подготовились к столь высокому посещению, — растерянно пытался объяснить управитель. — И это действительно не школа, поэтому и зовем «приютом для рудоразборщиков»…
Аносов еле сдерживался, чтобы не наговорить грубостей. Он недовольно отрезал:
— Вам предстоит по-настоящему подумать о школе!
Молчаливый, угрюмый, покинул он грязные, неприглядные казармы и пошел к руднику. На склоне горы в отвалах работали рудоразборщики: старики и мальчишки. Завидя горного начальника и управителя, они замолчали.
Аносов остановился возле сухонького старичка:
— Здравствуй, отец! Как работается?
— Спасибо на добром слове, батюшка, — спокойно отозвался горщик. Работёнка у нас известная, да и то сказать: у доброго человека всякое дело спорится. Вот, глядишь, камень, ан нет, — это камень не простой. Смотри, будто ржа его хватила, а стукну молотом, раздроблю, и вскроет он себя. Хороша руда!
— Каков урок? — присматриваясь к скупым движениям старика, спросил Аносов.
— Я да мальчонка должны набить и разобрать в день сто пудов. Не мало, голубчик, ой не мало! Всё рученьками перещупаем да глазами зорко разглядим… Богатимо руды тут в горе, — копай, сколько душе угодно, и не исчерпаешь во век. — В бесхитростных словах старика прозвучала беспредельная любовь к своему труду.
Он добродушно уставился на Аносова.
— Откуда сам? — спросил его Павел Петрович.
— От века горщик. Еще дед на Демидовых робил, вот и я всю жизнь бергалом отслужил, а теперь, батюшка, стал я хил и немощен. Силушки прежней нет. Теперь и самому в землю не страшно лечь.
Бергал пришелся Аносову по душе. Желая помочь ему, Павел Петрович предложил:
— Ты много поработал, отец, и честно заслужил отдых; иди на пенсию!
— Что ты, батюшка! — обеспокоенно вскрикнул старик. — Да как же это можно? Разве проживу я на рубль тридцать семь копеек в год? Только уйди с работы, тут и смерть! А вот этак шевелишься-трудишься, и смерть бежит от тебя, а бросил всё, и на погост позовут. Эх-хе-хе, старость не радость, не теплое летечко, батюшка…
Старик разговорился.
— Пожито много, батюшка, всего испытал, досталось и рукам моим, и спинушке. Взял себе женушку в молодые годочки без разрешения начальства, так за это сквозь строй провели два раза. Пятьсот человек били вицами. Вот оно как! Живуч человек…
— Родные-то есть? — спросил Аносов.
— А вот моя роденка! — показал он на мальчугана-рудоразборщика. Вместе радости и горе делим…
В этот вечер Павел Петрович засел за рукопись об алтайском булате, но мысли были о другом. Думалось о горнозаводских школах. Обида сжимала сердце: угнетало сознание, что все его усилия будут напрасны, — в Петербурге не поймут его добрых стремлений и не захотят отпустить деньги на школы. Склонившись над листом, Аносов задумался. Ровный свет от лампы теплым кругом ложился на стол. И вдруг Павлу Петровичу вспомнился Заюшкин и шагающий по горной дороге мальчуган.
— Шагайте вперед, шагайте, други! — прошептал он, и теплое чувство наполнило сердце. — Вами земля держится, Иванушки…
На другой день Аносов заторопился на золотые прииски. Среди дремучей тайги у речки раскинулись хибары. Пронзительный ветер рвался в долину. Было неуютно, холодно. В долине у ручья шли вскрытые пласты, там копошились люди. Аносов сошел с коляски и остановился у ближнего забоя. Мерзлую породу рвали порохом. Черный дым клубами поднимался к небу. В этом чаду двигались тени.
— Ваше превосходительство, здесь всё штрафные, — тихо предупредил управитель. — Опасный народ!
Аносов не отозвался, подошел поближе к работавшим в отвалах и приветливо сказал:
— Здравствуйте, братцы…
Хмурый детина разогнул спину и отозвался с насмешкой:
— Здорово, барин, коли не шутишь! — в его голосе прозвучала нескрываемая враждебность.
— Чем недоволен? — стараясь говорить спокойно, спросил Павел Петрович.
— Радоваться нам нечего! Не видишь? Каторга! — грубо ответил приисковый.
И сразу, перебивая друг друга, заговорило несколько человек. С надрывом, с отчаянием они жаловались:
— Сейчас на ветру стынем, а летом и осенью — по колено в воде ржавой. Работёнка проклятая, а пища и того несноснее.
— Эвон, глянь! — Работный открыл рот и грязными руками потрогал зубы. — Все до единого шатаются!
Дёсны горщика сочились кровью.
«Цынга!» — хмуро подумал Аносов.
— Облегченья никакого, всё силой бери, — продолжал между тем приисковый. — Вот и живи тут! Каждый день на погост уносят. А кому охота маяться? Каторга, вот и бегут!
— Палок, значит, захотелось! — не сдерживаясь, прикрикнул на него управитель.
— Этого у нас много заместо хлебушки! Забивают, ну и пусть забьют. Скорее конец!
— Погодите, братцы, не все сразу. Вот ты, старик, — обратился Аносов к старателю. — Что скажешь, если установить здесь машину для промывки? Пойдет?
— Облегчит труд, понятно. За это спасибо тебе, батюшка, а палками да угрозами не накормишь нас… Нам бы теплую шубу да хлебушка. И плетей поменьше, и уж так работали бы… Порадей за нас, батюшка!
— Я не уеду отсюда, пока не помогу вам! Слышите, братцы?..
Приисковые заговорили, закричали, перебивая друг друга. Каждому хотелось рассказать о своих обидах. Аносов присел на камень и терпеливо всех выслушал. Ему хотелось поближе узнать этих людей.
Мрачный и душевно усталый, он возвратился в контору. Салаирский управитель исподлобья смотрел на него, выжидая момент, чтобы заговорить, однако начальник горного округа сам начал разговор резко и строго:
— Жизнь на приисках и так очень тяжела, а вы, сударь, обращаете ее в невыносимую. В казармах мерзость, пища отвратительная, обращение с людьми возмутительное. Неудивительно, что бегут. Молчите! — решительно перебил он, заметив попытку управителя сказать что-то в свое оправдание. — Надо уметь хозяйствовать. Плохой вы хозяин!..