Эскорт машин, сопровождающих «ЗИЛ» Хруцкого, поднимается на вершину. Старик становится на колени, припадает к земле, и с его щек скатываются на грудь две крупные слезы. Одна, отражая яркий солнечный свет, как бриллиантовый камень, застывает на Георгиевском кресте, который получил гвардеец из рук Скобелева.
У К. В. Хруцкого феноменальная память в буквальном смысле этого слова, без всякой скидки на годы. Он называет не только фамилии, но имена и отчества десятков генералов, офицеров и солдат — своих сослуживцев. С затаенным дыханием слушают люди его пересыпаемую бисером пословиц и поговорок речь о шипкинской эпопее.
— А что касается саркофага, — улыбается Константин Викентьевич, — то я убежден, что он еще долго будет ждать костей самого жизнелюбивого воина!
— За много години! — раздалось в ответ тысячеустое восклицание.
В переводе на русский это значило: «Многие лета!»
Георгиевский кавалер пешком поднялся на Орлиное гнездо, неся венок живых цветов к скале, где сложили свои головы его боевые товарищи.
Этот человек — настоящее чудо природы. Высокий и стройный, с лицом апостола и бородой патриарха, он твердо в свой век ступает по земле.
И кажется, что в этом русском богатыре воплотилась вся могучая несгибаемая сила нашего народа!
В Болгарии можно встретить немало современников Освободительной войны. Почетная гражданка города Свиштова Кица Хаджиденкова черноглазой девушкой подносила генералу Скобелеву хлеб-соль. Шипкинский учитель пенсионер Ленчо Станев, его землячка крестьянка Каля Лалева были свидетелями боев у Шейново.
Здравствует еще ополченец Шипки, последний из могикан, генерал-майор болгарской армии Тодор Василев Габарев. Воспитанник Петроградского кадетского корпуса и Киевского юнкерского училища, участник пяти войн, человек, переживший на своем веку все бури и штормы, нашел спокойное пристанище в белом домике на берегу Черноморья, в порту Варна. Тихо, но взволнованно звучат его слова:
— Кровь, пролитая русскими и болгарскими братьями, дала жизнь моей родине, свободу и счастье моему народу. Дело, за которое мы боролись вместе, победило!..
Великая любовь к освободителям горит священным пламенем в каждом болгарском сердце. И свет этого живого огня озаряет грядущие века и поколения!
1958 г.
Синеглазая Правда
На этот раз корреспондентская дорога завела меня в дебри Рилы. Географы называют эту горную громаду «царицею Балкан». Ее малахитовая корона, расцвеченная алмазами озер, поднимается выше Олимпа.
…Двадцать четыре века тому назад в здешние края завернул беспокойный Филипп Македонский. Устремив взор очей своих к горным вершинам, он заявил в узком кругу приближенных военачальников:
— Если бы я был Зевсом, то, будь я проклят, поселился бы на Риле. Она же ведь ближе к небу, чем Олимп. А для всякого бога, чем ближе он находится к небу, тем выше его авторитет. Ума не приложу, что заставило громовержца избрать своим биваком Олимп, а не Рилу!
Верующие военачальники не посмели упрекнуть в богохульстве своего главнокомандующего по той простой причине, что «до бога высоко», а царь рядом и его гнев страшен: «в два счета командирует к богу в рай».
И один из них тогда рек:
— Неисповедимы пути господни!
Другой, что стоял по правую руку от Филиппа, сказал:
— Никак невозможно нашему богу тут жить: кругом язычники, кем править? А бог без верующих — это военачальник без армии!
Третий, по всей вероятности, атеист, резюмировал:
— Да простят меня олимпийские боги, но старому хрычу Зевсу ни в жисть не залезть на Рилу. Гляньте — громадина какая. Только крылья Икара могли бы вознести его на такую высоту. Но Зевс ведь у нас бескрылый!..
…Состоялся ли такой разговор у подножия Рилы, или же его не было, трудно с достоверностью определить. И времени с тех пор утекло много, и, что немаловажно, при армии Филиппа не было военного корреспондента, который бы оставил потомкам хотя бы скудные заметки из походной жизни полководца. Но пробелы истории восполняет фантазия.
Шуточную легенду эту поведал мне председатель земледельческого кооператива села Махлата, раскинувшегося среди альпийских лугов Рилы на высоте двух тысяч метров над уровнем моря, Стоян Русев. Целый день ходили мы с ним по кооперативным угодьям, фермам. Он знакомил меня с хозяйством, рассказывал о житье-бытье крестьян. И когда (в какой раз!) я стал изливать свои восторги касательно величественной красоты Рилы, Русев к слову припомнил и этот исторический анекдот.
Рассказчик Стоян Русев отменный. Говорит — творит. Кажется, застенографируй его — и в набор, без правки!
Уже смеркалось, когда мы возвращались в село. Впрочем, сумерек-то и не было. На шатры гор внезапно низверглась тьма, погребя под собою леса, скалы и дороги. Стало темно, как в пещере. Не будь со мной Русева, я бы не смог сделать шага. А он шел себе, не сбиваясь с изученной тропинки, словно ее освещал какой-то видимый только ему одному свет, и ступал неслышно, будто не по земле, а по воздуху. Я признался в своей беспомощности и откровенно удивился его сноровке.
— Что же тут такого, — ответил он, — я ведь горец — родился и вырос на Риле. Да, кроме того, прошел двухлетнюю «школу» альпинизма в партизанском отряде!.. Вылазки и переходы мы совершали только по ночам. Идет отряд — камушек под ногами не зашуршит, ветка в чащобе не шелохнется. Нас фашистские жандармы иначе не называли, как «крылатые красные дьяволы».
Я до этого не знал, что Русев участвовал в антифашистском движении. Меня подмывало, не откладывая, расспросить его о партизанских годах, но как тут вести беседу, когда все твои физические и духовные силы сосредоточены на том, чтобы не оступиться и не свалиться в тартарары?
Спустя несколько минут вызвездило. Казалось, незримый великан-волшебник рассыпал щедрой рукой по черному бархату неба мириады драгоценных бриллиантов. И на какой-то миг наступила абсолютная тишина. Будто природа и человек, зверь и птица замерли в торжественном созерцании неземной красоты. Почти одновременно засветились электрические огни в деревне, расположенной метрах в пятистах от нас, на нижней террасе. Они представлялись отражением сектора звездного неба в зеркальной чаше озера.
Русев пригласил ужинать к себе.
— Вроде как бы на новоселье, — сказал он. — Месяц назад переехал в новый дом. Все наши крестьяне отстроились раньше, пару лет назад, а я оказался в хвосте, потому моя хата и стоит с краю, на околице. Все недосуг было: обзаводились общественным хозяйством, скотные дворы строили — словом, ставили кооператив на ноги!..
На крыльце нас встретила хозяйка — женщина лет тридцати с небольшим, невелика ростом, тонка и стройна, с волосами черными, как смоль, и глазами, как ночь. Рядом со своим супругом — русым, синеглазым геркулесом — косая сажень в плечах — она выглядела игрушечной.
— Данка, — представил Русев жену.
— Добре дошли! — приветствовала нас хозяйка и проводила в гостиную.
Просторная комната была устлана пестрыми домоткаными коврами, обставлена новенькой, под орех, мебелью. На стенах висели три картины известных в Болгарии художников: прощание партизана с семьей, зимний вид Рилы и портрет крестьянина-горца на фоне леса, суровых скал и полей.
В гостиную впорхнула птичкой четырнадцати-пятнадцатилетняя девочка, бросилась на шею к отцу, поцеловала его, но заметив гостя, застеснялась, отошла в сторону и села на диван, мгновенно преобразившись во взрослую. Я вгляделся в ее личико и подумал, что природа не всегда является творцом, бывает и компилятором.
Правда, компилятором талантливым. Девочка — да простят меня стилисты — была фотомонтажом портретов своих родителей: синие, с широким разрезом глаза отца, его тонкий с горбинкою нос и резко очерченные губы, а мраморный лоб, орлиный размах бровей и черные кудрявые волосы — матери.
Сели за стол. Хозяйка подала жареного барашка и поставила бутыль красного, густого, как бычья кровь, сельского вина. По болгарской народной традиции мясному блюду сопутствует вино: в холодные месяцы года — красное, в жаркие — белое (в месяцы, название которых содержит букву «р» — от сентября до апреля, — красное, а в остальные — без «р» — белое). Согласно тому же давнему обычаю хозяин наполняет чаши вином и произносит первый тост за здоровье дорогого гостя, после чего начинаются разговоры и следуют другие тосты.
— Правда! Принеси, пожалуйста, утиральники, — сказала Данка, обращаясь к дочери.
Девочка выпорхнула из гостиной и, возвратившись через полминуты с четырьмя полотенцами, аккуратно уложила их по левую руку каждого сидящего за столом.
Несколько раз и до этого родители, окликая дочку, называли ее «Правдой». Сначала я подумал, что ослышался, и теперь решил спросить ее имя.
— Правда, — ответила она рокочущим, как весенний лесной ручеек, голосом.
— Мы ее не по святцам крестили, — улыбнулась мать. — Да и вообще, как вы, наверное, заметили, болгары не отличаются особой религиозностью. Это объясняется, в частности, некоторыми обстоятельствами нашей истории. Пятивековое турецкое рабство у нас сопровождалось греческим духовным игом. Турки, истребляя народ физически, пытались насаждать мусульманство, а греки под хоругвями христианской веры старались уничтожить нашу национальную культуру и язык. Поэтому болгары и говорили: «Избави нас аллах от турок, а господь бог от греков».
— Она у меня учительница, — проговорил, добродушно подморгнув, супруг. — В школе ведет историю. С тех пор, как женаты, не помню такого случая, чтобы съел в семейном очагу барашка без исторического соуса!..
Отпив глоток из чаши, сказал совершенно серьезно:
— Дочка-то — ваша крестница!..
В моих глазах зримо обозначились два вопросительных знака.
Русеву, очевидно, доставило удовольствие меня удивить, и он, прежде чем продолжать разговор, сделал долгую — тактов на сорок — паузу, потом сказал:
— Чтобы вам это объяснить, нужно окунуться в историю. Не так, безусловно, глубоко, как это делает Да́нка, но все же!.. Как?.. Хватит ли терпения слушать?