— Я весь внимание!
— Тогда давайте сначала запалим по одной сигаретке!
Добродушное до беззаботности лицо Русева как-то сразу посерьезнело. От краев прищуренных век разбежалась густая зыбь морщинок. Когда он зажигал спичку, кисть вздрогнула, папироса несколько раз перекочевала из одного угла рта к другому, жесты стали резче. Но стоило ему затянуться, как передо мною снова сидел человек, воплощающий в себе олимпийское спокойствие.
— Ты бы, дочка, пошла почитала, — обратился он к Правде. — Да и спать тебе уже пора, а то завтра в школу опоздаешь!
Правда пожелала всем «лека нощ»[35] и поспешно упорхнула в свою комнату.
Еще раз глубоко затянувшись и медленно выпустив струю сизого дыма, Русев начал:
— В сорок втором году, когда взоры всего мира были прикованы к твердыне на Волге, мы, рильские коммунисты и комсомольцы, организовали партизанский отряд и начали с оружием в руках помогать русским братьям — за тысячи километров от фронта, во вражеском тылу. Нас было всего несколько сотен, капля в море. Но ведь и капля камень долбит. И еще говорится: «Капля по капле вир образует, а вир да вир — станет язовир — большое озеро». Мы отправлялись в долины, пускали под откос поезда, груженные немецким оружием, громили полицейские участки, держали в страхе и напряжении фашистские власти. Враги бросали против нас большие соединения полиции. Однако карательные экспедиции всякий раз заканчивались провалом. Народ, горы и леса хранили нас, давали нам пищу и убежище, а полицаи, хотя силы их в несколько раз превосходили наши, были одинокими, как стая волков в степи, окруженная пылающими кострами ненависти. Бессильные, они вымещали свою звериную злобу на мирных жителях — крестьянах, а если разузнавали ятаков — помощников партизан, — вешали без суда и следствия.
Да́нка тогда была ятачкой. Она тоже из нашего села. Мы с нею вместе в подпольной комсомольской организации работали до того, как мне уйти в партизаны. Я секретарем был. И если по совести признаться, недооценивал я ее. Больно уж нежное создание! Что, думалось, она может сделать для завоевания рабоче-крестьянской власти?..
Ятачкой, однако, она оказалась незаменимой. Даже в самые трудные зимние недели, когда в селе стоял батальон полицаев и Рилу обложили войска, чтобы если не пулями, то голодом взять нас, она каким-то чудом умудрялась пронести в партизанский лагерь мешок сухарей, раза в полтора больший, чем сама.
Кто-то из кулаков выведал и выдал группу ятаков. На счастье, в ту ночь, когда полицаи их схватили, Да́нка со своей подружкой Надкой ночевала у родственников в соседнем селе. Слух о предательстве и провале группы опередил карателей, и девчата укрылись в горах, а затем пришли к нам. Партизанский отряд состоял сплошь из мужчин. Добровольно мы, конечно, ни одной женщины не приняли бы. На этот счет наш брат — немного турок. Но тут положение сложилось безвыходное. Куда бедняжкам идти? На виселицу?!
После не пожалели: девчата освоили оружие не хуже многих из нас, а главное — взвалили на свои плечи тяжкий и благодарный труд медицинских сестер.
…Как-то весною сорок третьего года разведка доложила, что в нескольких километрах батальон полицаев прочесывает лес. Быстренько разработали в штабе план действий и двинулись в обход. В перестрелке шальная пуля угодила мне в левую ногу. Кровь хлестала, как вода из чешмы…[36] Я лежал на земле, Да́нка накладывала жгут и перевязывала рану. Выстрелы удалялись. Наша взяла!..
Закончила она перевязку и говорит:
— Что мне с тобою делать, ума не приложу. Дотащить тебя до землянки — сил моих не хватит. И зачем ты такой буйвол уродился?!
— Слушай мою команду! — говорю ей. — Иди за отрядом. После меня подберете!
— Там, — отвечает она, — Надка. А командовать ты мною не можешь. Ранеными командует медицина, то есть я!.. И вообще, дурень ты синеглазый, как я могу тебя бросить?!
Говорит, а сама сверху смотрит на меня в упор своими черными и нежными очами. Чувствую — сердце мое огнем горит и разум мутится.
— Отвернись, — прошу ее, — или закрой глаза: не могу я выносить твоего взгляда!
— Не отвернусь и не закрою!
Смутно помню, что случилось дальше, кажется, я обнял ее и поцеловал. Она прикрыла ресницы, но уже поздно было: легко запалить пожар, а потушить, особенно ежели он внутри, никакой жидкости не хватит!
Комиссар категорически воспротивился нашей женитьбе.
— Бесстыдники, дождитесь победы — и тогда такую свадьбу справим, что эхо по Балканам прокатится! И, кстати, кому-кому, а вам-то известно, что любовь в партизанском отряде карается по всей строгости партизанского кодекса!
А я ему режу свое:
— В Уставе партии не записано, что во время войны жениться запрещается!
Разозлился он.
— Вдов да сирот и без того хватает!
— Пускай погибну, — говорю, — зато потомство оставлю!
В конце концов вступился командир, весельчак и шутник, отец семерых детей.
— Все мы неизбежно допускаем в жизни эту роковую ошибку. Не все ли равно когда? Зря, комиссар, препятствуешь. Ежели человеку пришла пора жениться, он, как бешеный конь, стрелою летит по прямой, не разбираясь, куда. Логика для него — пустой звук!
В такой исторической обстановке мы, — продолжал Русев, — значит, поженились!..
Партизанская жизнь шла своим чередом. Часто зеленое подножье, лесные склоны и голые вершины Рилы оглашались стрекотом автоматных и пулеметных очередей, гулом орудий. Война войной, а любовь любовью. Любовь не мешает воевать, она вдохновляет биться насмерть!
Подоспела пора, и Да́нка затяжелела. Начиная с шестого месяца, она не ходила с нами на боевые операции — ухаживала за ранеными в госпитале, для которого мы вырыли землянку около Рыбного озера. Ну и местечко, скажу я вам. Туда, прежде чем добраться, не только полицай — сам черт голову сломает, если не знать тайной стежки.
Шел март сорок четвертого года. Внизу, в долинах, уже гуляла весна. А на Риле бушевали свирепые метели, заметая утоптанные партизанские тропинки, ураганные бураны валили вековые сосны. Мы оказались отрезанными от мира. Продовольствие было на исходе. Отряд сидел на голодном пайке. Во всех окрестных селах еще с осени расквартировались войска. Фашисты бросили в горы тысячи янычар, чтобы задушить партизан.
Однажды погожим мартовским днем нас вызвала по радио Большая земля. Политический штаб партизанских соединений, движущийся на запад вместе с советскими войсками, передал шифровку:
— В 22 часа по московскому времени разожгите на Партизанской поляне сигнальные костры, примите парашютиста.
Близко к полуночи мы в землянке потчевали дорогого гостя кипятком, заваренным последними остатками сушеной душистой рильской травы. Это был болгарин, старый друг нашего командира, который находился после сентябрьского восстания двадцать третьего года в эмиграции в России и стал генералом Советской Армии.
Рассказав нам о положении на фронтах, генерал достал из бокового кармана свежий номер газеты «Правда». Я и мои товарищи ни разу в своей жизни не держали в руках, не видели «Правды». В фашистскую Болгарию она не приходила и была запрещена под угрозой смерти. Забыв о голоде и холоде, мы вслух читали каждую строчку газеты — от «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» до телефонных номеров внизу на четвертой странице. Читал я, понимавший русский язык чуть больше своих друзей. И когда коллективная читка была закончена, я, по праву, положил газету в собственный планшет.
Генерал, познакомившись с обстановкой, принял решение:
— Пробиться в село Махлата, уничтожить гарнизон и за час до подхода карателей из других сел запастись продовольствием, а затем вернуться обратно в горы… Другого выхода нет!
Операция была назначена на следующую ночь. «Ночь — мать гайдука», — поется в нашей песне.
Двинулись, едва зашло солнце. Переход предстоял долгий — не меньше шести часов в один конец. Отряд шел гуськом, потом «партизанской цепью». В походное снаряжение, помимо оружия и боеприпасов, входили альпенштоки и веревки, которыми вытаскивали провалившихся в сугробы и ямы, заметенные снегом.
Фашисты не ждали нас, будучи уверенными, что Рила непроходима. Поэтому два форпоста перед селом нам удалось снять без шума — ножами и прикладами. Но на околице нас встретила автоматная очередь. Спустя минуту село было на ногах, хотя не засветилось ни одно окошко. Фашистские янычары выпустили в небо несколько ракет, давая знать своим соседним гарнизонам о нападении. Промедление было подобно смерти. Мы шли напролом. Главное — использовать растерянность и смятение врага… Неожиданно встречный ливень пуль прекратился. Захлебываясь, застрочили автоматы на центральной площади и прилегающих улицах. Что такое? Наших там нет!.. Бросок — и мы смяли полицаев. Нас обнимают, целуют, в радости и слезах, односельчане, увешенные винтовками, пистолетами! Это они, вытащив из подполья запасенное оружие, ударили врагу в спину и открыли нам ворота!..
Быстро, не мешкая, мы нагрузили сани продовольствием и трофеями. К отряду присоединились все мужчины и женщины, старики и дети: в селе не останется камня на камне, каратели превратят его в песок и пепел!..
Предстояло самое тяжелое, что не было предусмотрено планом операции: довести до лагеря тысячу человек, треть из которых малые да старые. Вне всякого сомнения, полицаи двинутся по нашему следу.
Командир оставил меня в арьергарде. Приказ был ясен без слов: биться и держать позицию, пока передняя колонна не проберется на бивак. В нашей группе остался и комиссар.
На рассвете, часов пять спустя, после того, как мы покинули село, над нашими головами прожужжали по-осиному пули.
…Начался неравный бой. Мы отстреливались, поднимаясь короткими перебежками в гору. Чувство времени было потеряно. Где-то около полудня вражеский огонь стих. Чуть выждав, отряд продолжил свой путь к лагерю.
Прошли метров двести. Вдруг слышу нечеловеческий вопль одного из разведчиков: