— Шестеро нас, все меньши́е.
— Жениться скоро думаешь?
— Как отец скажет.
— Есть девушка на примете?
— Отец выберет.
— Да ведь не ему жениться-то!
— Он отец, он мой господин. Так говорит мулла.
— А девушки у вас носят паранджу?
— Ага.
— Все?
— Теперь не все, — сверкнул глазами Эзман. — Сестра у меня Фатме — в седьмом классе — не захотела носить.
— И что же мулла говорит?
— Встретил он отца и спрашивает: «Почему твоя дочь, Махмед, нарушает закон аллаха?»
— А отец?
— Отец сказал, что мулла — самый главный нарушитель законов. Он помогал скупщикам обманывать крестьян и сам грабил!..
— Вот это он правильно рассуждает! — Шофер даже крякнул от удовлетворения.
Сквозь поредевшую пелену снега пробилось электрическое зарево. Машина въехала в город Мадан. По обеим сторонам высились корпуса трех-четырехэтажных домов. На улицах было людно. У театрального подъезда хороводилась в ожидании представления молодежь.
— Десять лет назад, — заговорил Мурадов, — тут ничего этого не было. Стояла махала, как твои Васильки, Эзман, двадцать каменных саклей!..
Эзман жадно всматривался в перламутровую россыпь огней. И никто не хотел нарушить его очарованного внимания. Я слово за словом перебирал в мыслях беседу с ним, пытаясь понять душу этого сына Родоп. Он вызывал неодолимую симпатию к себе, но тем больнее было слышать из его уст глухой голос далеких предков.
Заночевав в Мадане, утром я продолжил свой путь — к вершине Петра, на самую макушку Родоп, где гнездятся рабочий поселок и рудник Петровица.
Была пересмена. Горняки — парни, как на подбор, здоровые, молодцеватой ухватки — выходили из нарядной. Среди них, кстати, оказался и начальник рудника Рангел Миланов, молодой человек с густым румянцем во всю щеку.
— Переодевайтесь, — предложил он, — спустимся под землю. Посмотрите галереи Петра. Они куда богаче римских катакомб, в которых, по преданию, были погребены останки святого Петра! Ошиблись наши пращуры, назвав гору «Петровой», то есть «каменной». Загляни поглубже, они бы дали ей другое имя: «Василий», например, что значит «царский»…
По шпалам узкоколейки входим в тоннель, который приводит нас к вертикальной шахте. Изнутри вырывается гул моторов машин и механизмов, мерный и сильный, словно дыхание вулкана. Распахиваются стальные створы клети. Резкий металлический сигнал, и мы с головокружительной быстротой несемся вниз. Через ровные промежутки времени мелькают желтоватым электрическим светом штреки, будто этажи подземного небоскреба.
— Эта шахта — центральная артерия рудника — одна из самых глубоких в Родопах: несколько сот метров, — говорит Миланов. — Она пробита бригадой Али Мурадова.
Клеть плавно замедляет ход и останавливается. Мы в недрах горы Петра. Бугристые своды лабиринта при свете ацетиленовой лампы загораются всеми цветами радуги.
Миланов приводит нас в забой бригады скоростников Генчо Генчева.
— Ученик Мурадова. Один из ста двадцати пяти!..
Горняки откатывали руду. Генчев, ловко орудуя скрепером, в два маха наполнил вагонетку. Увидев Миланова, передал машину товарищу, подошел к нам.
— Кто же из вас скреперист? — спросил я.
— Оба забойщики, и оба… мурадовцы.
— Видите ли, — пояснил Миланов, — у нас забойщик не только с перфоратором обращаться умеет. Каждый и на лебедке и на скрепере может стоять, электровоз водит. К слову говоря, движение среди забойщиков за овладение смежными техническими специальностями Мурадов начал на проходке вертикальной шахты. По плану она была рассчитана на четыре года. Обсуждали мы на техсовете вопрос, как бы сократить срок, но к определенному решению не пришли. Инженеры — не в укор будь им сказано — спасовали. А Мурадов искал резерва, пока не нашел. Ведь, кажется, совсем простое дело: он провел с ребятами своей бригады полный курс по всем видам подземных машин. Бывало, нет лебедочника — простаивают, нет скрепериста — ждут. Мурадов избавился от этой «проблемы». Помимо того, люди вообще повысили свою техническую культуру, выросли, и уже не столько силой, сколько умением и сноровкой действовали. В результате шахту на два года раньше графика сдали!
Поднимаясь и опускаясь из горизонта в горизонт, переходя из забоя в забой, мы всюду встречали мурадовцев. Тот — его ученик, тот — работал забойщиком в его бригаде и был выдвинут на должность бригадира, и все они скоростники, «рубят по методу Мурадова». Каждый не преминул сказать доброе слово о своем учителе и товарище.
Не один раз по тому или иному поводу вспоминал Мурадова начальник рудника. И перед тем, как расстаться, уже наверху, он словно бы подвел черту всему, что раньше говорилось:
— Да, человек этот действительно герой! И не только в труде, а и в беде, если можно так выразиться. Мне вспомнился сейчас один эпизод. В позапрошлом году, в эту пору, снегу навалило — соснам по маковку. Не успел он улежаться, как солнце припекло. Вода рекою хлынула с вершин. И надо же быть такому случаю: прорыла русло к тоннелю рудника, пошла в шахту и стала затоплять нижний горизонт. Насосы не управлялись с откачкой. Мурадов находился в забое. Первое, что он сделал, — эвакуировал всех рабочих. А сам со своей бригадой остался. По пояс в воде работали, покуда не вытащили все машины. Лишь тогда вверх поднялись. Мы ему вгорячах выговор по партийной линии влепить хотели: «Зачем рискуешь?» «Государственное добро спасали!» — отвечает. «Да что тебе, машина дороже жизни?» «Об этом, — говорит, — нам некогда было думать. А жизнью не рисковали. Я знаю водный режим гор. Опасность не грозила…» Сознание у человека высокое!
Вечером в рабочей столовой мы снова повстречались с Али Мурадовым. За стаканом виноградного вина я попросил его рассказать о своей жизни, начиная с детских лет. По лицу Мурадова скользнула едва уловимая тень, но тут же глаза стали ясными и удивительно теплыми. Он начал:
— Родом я из махалы Желтуши, что в Желтом ущелье. Помак. Нас, помаков, на рудниках половина коллектива, если не больше того. Семья занималась сельским хозяйством. Табак сеяли. Хороший табак! Да землицы маловато было. Само собой, скупщики обирали. Отец зимовал дома, а чуть весна — уходил в долину, на заработки. Иначе жить было невозможно. С голоду померли бы…
«Кто же мне рассказывал подобную биографию? — думал я, силясь припомнить. — Те же слова, те же фразы…»
Мурадов, сидевший ко мне анфас, повернул голову и приветствовал своих товарищей за соседним столом. Я всмотрелся в его профиль с орлиным разрезом глаз, слегка горбатым носом, и меня вдруг осенило: так это же самое рассказывал о себе юноша из махалы Васильки, наш вчерашний спутник, Эзман Мюмюнов! Какое, однако, поразительное совпадение! К тому же и внешне схожи они, как старший и младший братья.
А Мурадов продолжал. И его повесть о прошлом лишь некоторыми деталями отличалась от повести Эзмана, в ней было лишь, пожалуй, больше черных красок и теней.
Я сказал ему о своем «открытии». Мурадов согласился.
— Ничего удивительного нет. Под каждой помацкой крышей можете услышать такую биографию. А что касается внешнего сходства, — добавил он шутливо, — это реже встречается. Но тоже объяснимо: на одной высоте над уровнем моря росли, одним ветром обдувало нас, одну и ту же похлебку хлебали!..
— Не знаете, где он сейчас и что с ним?
— Эзман?.. Завтра утром заступает в первую смену. В свою первую смену!..
— Любопытно было бы встретиться с ним лет этак через пяток!..
Мурадов хитровато и в то же время добродушно сощурил глаза:
— Это легко осуществить… сейчас. Представьте, что прошло пять лет и что перед вами не я, а Эзман. Нет, пожалуй, он большего достигнет! Уверяю! У парня — божья искра. И его судьба теперь в надежных руках!..
— Ну, а как насчет корана и прочего?
— О! — рассмеялся Мурадов. — Горняцкая семья — крепкий отряд рабочего класса. Она не только горами ворочает, а и человека перековывает. Быстро отделяет пустую породу! Эзман не первый и не тысяча первый!..
…Спустя несколько дней я возвращался в Кырджали. На вершинах Родоп лежал снег, чистый, будто кварц. В небесной синеве горело яркое солнце, и дивный свет его заливал горы, проникая в самые глубокие ущелья и теснины.
1959 г.
Мой друг Иван Сусанин
Осенняя пора.
«Очей очарованье!»
Каждое утро, в девятом часу, улицы и бульвары Софии заполоняют граждане в голубом. Точнее говоря, это будущие граждане. Сейчас им — от пяти до семи. Но они коренным образом «отличаются» от своих сверстников. Обратите на них внимание. Да и как не обратить!
Мальчики и девочки в голубых закрытых фартуках, оторачивающих загорелые шейки белыми крахмальными воротничками, с маленькими чемоданчиками в руках шествуют чинно, в спокойствии важном. Форма как бы смирила их буйный детский задор. Посмотрите, у того мальчугана совсем взрослое, сосредоточенное выражение личика, не иначе, как скопированное у папы. А этот, вихрастый, вовсе задрал свой курносый носик и определенно уверен, что Земля крутится вокруг него. Постарше идут без сопровождения: в одиночку или стайками; малышей сопровождают мамы, бабушки. Торжественное настроение детей гипнотизирует всех взрослых без исключения. На лицах мам и бабушек явственно обозначено сознание ответственности момента.
В этот час и я выхожу на свой корреспондентский «промысел». Моя дорога совпадает с «маршрутом» моего сына. Он выступает на два шага впереди меня, поминутно поправляя голубой фартук с белым крахмальным воротничком, который кажется ему солиднее генеральского мундира.
Мы пересекаем Парк свободы. На фоне зеленой громады Витоши пылает в лучах встающего солнца белым мрамором шпиль — обелиск героям, сложившим свои головы в битвах против фашизма. От него к Русскому бульвару текут пышные аллеи. Словно колонны, выстроились стволы могучих каштанов, дубов и лип. Арками смыкаются над головой их дремучие кроны. А внизу, вровень с грудью человека, стенами тянутся густые заросли кустарника. И в вечнозеленых «нишах» этих стен стоят на гранитных постаментах бюсты великих болгар, кто, павши в бою за свободу, вошел в бессмертие, кто возвеличил свою родину, свой народ… Это «Аллеи славных». Это живая и бессмертная история Болгарии, отлитая в бронзе, высеченная в граните и мраморе.