В Софии остановилась Теодора у своей двоюродной сестры — прислуги в доме писателя. Та была уже тертым калачом: знала всех хозяев от Торговой улицы до Юч-Бунара.[53] Она-то и порекомендовала Теодору к адвокату Иорданову. «Жена у него ведьма, — объяснила девушка, — зато сам человек самостоятельный: с прислугами не балует».
Хотя крестьянская дочь к работе была привычна, но у Иордановых набиралось всегда столько дел, что справиться с ними было впору грузчику с Софийского вокзала. Поднимется чуть свет, подметет двор, дорожки в саду, польет клумбы, завтрак хозяину приготовит, кислого молока купит. Не успеет убрать со стола и перемыть посуду, как время турецкий кофе варить, хозяйке в постель подавать. А там комнаты прибирать, ковры трясти. Так до ночи — ни сесть, ни разогнуться.
Вертелась, что колесо на водяной мельнице. Самой ведьме умудрялась угодить. Но не столько изнурительный труд, сколько унижения мучили девушку. Обращались с нею, словно с собакой, а кликали — первый день Теодой, второй — Тодкой и потом — Коткой, что значит — кошка.
Поздней осенью в Вакареле престольный праздник. По уговору хозяева отпускают прислугу домой. «Погуляй пару деньков, Котка, и возвращайся на работу».
Из всех окрестных сел на престольный праздник люди стекаются: родные — чтобы повидаться; мужики — о политике, об урожае за чаркой вина потолковать; бабы — покалякать да пожаловаться на свою судьбу, а молодые, известное дело, чтобы себя показать, на других посмотреть да суженого или суженую приглядеть.
Хоровод на майдане начинается с утра. Парни гоголями ходят, девушки лебедками плывут. Волынки и пастушечьи свирели выводят «шопско хоро».[54]
Плывет, отплясывает Теодора. Глаза опустила, чтобы взгляды парней не смущали. Хоровод растет; ведущий, выписывая над головою вензеля белым платочком и ладно приговаривая, «вяжет» второй круг. Чья-то сильная рука размыкает пальцы Теодоры с подружкиными. Чуть поведя понизу глазами, девушка увидела рядом со своими мелькающими в быстром такте красными царвулями два, еще не подладившиеся под музыку, налощенные ваксой сапога. Глянула в лицо и… сбилась с такта. Черные кудри из-под форменной фуражки железнодорожника, карие глаза, ласковые и горящие, а на губах едва приметная улыбка. «Не забыла, Дора?» …Дора! Ее звали так только мать, отец да задушевные подружки. «А ты пришел, Ваня?..» «Не пришел, Дора, а прилетел, чтобы тебя увидеть да слово сказать…» Ноги сами вступили в такт танца и понесли, понесли Теодору, как вихрь несет былинку. И если бы у сердца был голос, то оно запело бы звонче и счастливей соловья.
На Васильев день сыграли свадьбу. Незадолго перед женитьбой путевой обходчик пригласил в гости шестерых своих братьев и наказал им взять с собою инструмент. Крыстевы — выходцы из Трынского края, Западной Болгарии. Там каждый мужчина — каменщик. Деды, отец и братья Ивана были отходниками и «кормились кельмой». С берега речки Бешеной Габры, что прорезает ущелье в двухстах шагах от Ивановой усадьбы, братья натаскали камня и за три дня отгрохали жениху домишко со спальней, горенкой и кухней. А глинобитную лачугу снесли. Под торжественные звуки кавала[55] Иван ввел молодую жену в «каменные палаты».
Так они и зажили — небогато, зато дружно. А совет в семье дороже золота.
Днем и ночью мимо домика проходили пассажирские поезда, проползали товарные эшелоны, проскакивали дрезины. Составы не ровня теперешним: пять — семь вагонов, похожих на крытые цыганские фургоны.
Иван подшучивает над женою. Говорит, что у паровоза есть душа и что он наделен даром речи, но не всякому дано понимать его язык. Он-то, Иван, понимает! И как ему не поверишь? Вот проходит ночью поезд. Молодые не спят. Иван прислушается и скажет: повел-де состав на Вакарел машинист Васил, земляк его, а не кто-либо другой, настроение-де у Васила нынче неважнецкое и не потому, что он с невестой в ссоре, а с похмелья. Теодора при случае спросит у машиниста, так ли было? И оказывается, что Иван как в воду глядел.
Первое, чему научилась жена путевого обходчика, — это различать, не глядя в окно, куда идет поезд, на подъем или под уклон, потом узнавать, какой состав: пассажирский или грузовой. Затем… родился сын. Назвали его по отцу мужа — Петко.
…Колеса вагонов стучали на стыках рельсов словно ходики, отсчитывая секунды. Между двумя составами проходили часы. И годы мелькали, как курьерские поезда.
Смотрит Теодора в окна бегущих вагонов и будто читает взахлеб книжку, интересную и не совсем понятную. В какие-то мгновения она успевает запечатлеть в памяти одежды людей, десятки лиц, выражения глаз, увидеть в тех глазах грусть или радость.
И где-то, в сердце ли, в мозгу ли, возникает немой вопрос… Почему меж людьми, слепленными из одного теста, одинаково страдающими и радующимися, такая разница, такая пропасть? На селе народ, что сосны в бору: одни меньше, другие больше, одни моложе, другие старше, одни слабее, другие сильнее, но одной породы. Хотя эта мысль только теперь ей в голову пришла. София — разнолесье: там и кустарник, и ельник, и бук… Но в поездах разница еще больше режет глаза. Потому что тут люди, будто карты в только что распечатанной колоде — по мастям разложены.
Минуют вагоны первого класса — мелькают заморские сукна, шелка, бриллиантовые серьги, золотые цепочки. Лица лоснятся от жира и удовольствия. Хоть отбавляй, конечно, физиономий, сморщенных и пожухлых, как осенний гнилой гриб. Но оклад тот же, что на иконах в церкви, — золотой да серебряный. Второй класс победне́е. Едет чиновный люд. Теодора в уме прозвала мужчин из второго класса воро́нами: они по большей части одеты в черное, серьезны и сосредоточенны, а женщин — сороками: и по пестроватым нарядам и по манерам вертеть остренькими клювами носов, когда стрекочут. Последними проходят вагоны третьего класса. Люди в домотканых кафтанах, в почерневших от времени и ненастья кожухах, в промасленных телогрейках. На их лицах нестираемые тени заботы, голода, горя. Теодора знает, что люди эти умеют и радоваться, и смеяться, и водить хоровод. Но редко, только по большим праздникам. А в поездах, сквозь закопченные стекла окон, их лица кажутся темней и угрюмей… Почему же одни богатые, а другие бедные? Почему одни досыта едят, пьют, наслаждаются жизнью, а другие работают, как в упряжке, и всю свою жизнь мыкают горе?.. Почему?.. Колеса стучат, стучат, и Теодора не понимает их речи…
Но вот пошли поезда, покатили эшелоны, набитые людьми в одноцветных серых шинелях… И вопрос, мучительно щемивший женскую душу, погас, как лампадный огонек.
Ивану сбрили черные кудри, сменили железнодорожную форму на солдатскую. Теодора не смогла проводить мужа до станции. На кого оставить перегон? Не хотели в Софии дать ей мужнино место путевого обходчика. Едва уломали начальство Ивановы друзья-машинисты. Отойдешь на час — узнают, расчет дадут. Тогда на что жить?..
Прощалась с Иваном на юру: стоишь повыше — видишь подальше. И Теодора долго смотрела вслед мужу, пока его поджарая, стройная фигура не скрылась за чертою, где земля сливается с небом. А что за этой чертою — страшно было подумать! Когда оттуда дует ветер, доносятся раскаты грома. Не того небесного грома, который возвещает дождь, несущий обновление и жизнь нивам, лугам и лесам, а земного, что уносит тысячи, калечит миллионы человеческих жизней… Слезы текут и текут. Ветер их сушит, оставляя на щеках следы соли. Соль выбеливает румянец, выедает пока еще незаметные, но уже не смываемые бороздки морщин.
Чуяло сердце, что не вернется Иван из огненного ада, чуяло и рыдало.
Петко рос. И мать вместе с сыном ходила в темные звездные ночи осматривать пути; Петко учился понимать свистки паровозов. А по свистку многое можно разгадать — не только руку машиниста, но и что у этого машиниста на душе. Сколько, оказывается, голосов, тонов и тембров у паровозного свистка!
…Затих орудийный гром, перестал свинцовый ливень. Пошли поезда с классами. Теми же, что до урагана войны. А в окнах третьего класса еще долго-долго мелькали костыли, пустые рукава!..
Когда Петко стал совершеннолетним, управление дороги разрешило ему, сыну погибшего солдата, как было сказано в приказе, вступить в исполнение обязанностей путевого обходчика вместо матери. И за парня ходатайствовали друзья отца. Несколько месяцев волынил директор управления, но подписал приказ, когда Теодора отнесла ему на Георгиев день четверть сливовой ракии домашнего изготовления и барашка, чтобы заранее «поблагодарить» за участие в судьбе сына.
Пришло время — и Петко встретил свою суженую. Девушку из Вакарела, Цветану. Стали жить втроем. А через годик появился четвертый член семьи. Дали ему, как исстари повелось на болгарской земле, имя деда — Иван. Бабка была счастлива больше отца и матери мальчика… Всю свою любовь и ласку, которую она не успела отдать мужу Ивану, обратила на Ивана-внука.
…Родится человек на земле, растет, и кажется ему, этак годков до двадцати, что уж больно медленно, телегой, запряженной волами, ползет жизнь. А дальше она все больше и больше набирает скорость и летит, как поезд под уклон. Но бывает и иначе. Если у человека есть большая любовь, забота или дело, которым он до краев заполняет душу и время, тогда его года текут, как река: чем дальше, тем шире, тише, раздольнее и красивее.
Может быть, не разумом, а сердцем разглядела Теодора жизнь, поняла, почему одни богатые, другие бедные, поняла, что это несправедливо и что справедливости можно добиться не троеперстием крестного знамения, а пальцами, сжатыми в кулак. Она была из гайдуцкого рода. И у Петко кровь гайдуцкая. За свободу жизни не пощадит. Друзья у него — огонь мо́лодцы. Как только Гитлер начал войну против Советской России, тысячи их ушли в партизаны. А Петко оставили, не взяли. У них дисциплина стальная, как эти рельсы. «Ты, — говорят, — незаменим на своем месте. И тут у тебя будет много работы».