– В три часа? Дома? Сегодня? Суп? – озадаченно переспросил я, силясь припомнить, не упоминались ли в приложенной к моим таблеткам инструкции побочные эффекты вроде бреда и слуховых галюцинаций. – Это как?
– А вот так, – рыжая торжествующе улыбалась, ни дать ни взять победительница викторины. – Я тебе говорила, что мне обязательно надо вернуться? Ну вот, святая правда, совершенно необходимо. Домой.
– И как ты будешь выкручиваться?
– Я не буду выкручиваться. А просто вернусь вовремя. И суп сварю, не сомневайся.
– Ничего не понимаю, – вздохнул я. – Здесь какой-то подвох?
– О да, – согласилась она. – Еще какой подвох. Ладно, не буду тебя мучить. Все это, считай, была присказка. Сказка впереди – при условии, что ты дашь мне сигарету. Я всего три штуки с собой взяла, и с ними уже покончено.
Затянувшись дымом, рыжая одобрительно хмыкнула и принялась рассказывать.
– Я уже говорила тебе, что живу в доме, оставшемся от дедова брата. А он последние двадцать лет жизни был директором нашего краеведческого музея, поэтому, собственно, меня и взяли туда на работу – не то из уважения к его памяти, не то наоборот, потому что приятно поглядеть, как родня покойного директора полы скоблит. Ай, неважно, почему, главное – взяли. Но не о музее речь, от него только и радости, что устроен в бывшем дворце графов Пеячевичей, так что мои мальчики могут с чистой совестью отвечать на телефонные звонки: «Мама сейчас во дворце». Рассказывать надо про дедова брата. Он рано овдовел, больше не женился, детьми не обзавелся, зато с удовольствием собирал у себя на лето большую компанию внучатых племяников и племянниц. Ничего лучше, чем каникулы в доме деда Дусана, и вообразить было нельзя. Я, к тому же, была его любимицей и отвечала полной взаимностью. Даже замуж за деда собиралась, когда вырасту; правда, годам к семи начала подозревать, что это вряд ли получится… Так вот, директорская должность позволяла деду не только пополнять музейную коллекцию, но и о своих личных интересах при этом не забывать. Некоторые его коллеги за несколько лет состояние сколачивают, сам понимаешь, какие там возможности. Но дед Дусан уродился, что называется, бесеребреником. Всю жизнь довольствовался унаследованным от предков колченогим табуретом восемнадцатого века и иного антиквариата в дом не тащил. Однако собственную коллекцию все-таки собрал. Рисунки никому не известных художников, по большей части, любителей. Чуть больше сотни акварелей, пастелей, карандашных набросков и дюжина перекошенных холстов, которые, если по уму, надо бы перетянуть, да руки не доходят… Никакой ценности эти картинки не представляют, даже захолустный краеведческий музей вроде нашего такие в дар вряд ли примет, о покупке уже не говорю. Вот такое мне досталось наследство. Но поскольку к нему прилагался дом с садом, я, сам понимаешь, не роптала. Тем более, картинки хорошие. Никакой художественной ценности, да, но в детстве мне казалось – ничего нет прекрасней, чем эти изображения далеких чужих городов. Коллекция у деда тематическая – ни портретов, ни натюрмортов, ни, упаси боже, беспредметных композиций. Только городские пейзажи, сделанные с натуры, или перерисованные с открыток. Редко попадаются умелые, но все более-менее стремятся к точности изображения. Впрочем, точность, как я понимаю, дело десятое. Там важно другое… – она осеклась и умолкла.
– Что важно? – спросил я, чтобы заполнить возникшую паузу.
– Любовь, – вздохнула рыжая. – Беззаветная, безоглядная любовь к далеким чужим городам, куда все эти художники-любители попадали кто на год, кто на неделю, кто и вовсе на пару часов – вот как мы с тобой в Антрево. А некоторые, похоже, влюблялись заочно, поглядев на открытку, как девочки в кинозвезд… Конечно, чужая душа – потемки; по идее, невозможно проверить, что художники чувствовали, когда рисовали. Но на самом деле, это видно. В глаза бросается. Я порой ходила с дедом по комиссионным магазинам и на барахолке с ним пару раз была, видела, к каким картинкам он приценивается, а от каких сразу отворачивается, и быстро научилась заранее угадывать, что его заинтересует. Это я тогда думала, что просто «угадываю», на самом деле я, конечно, научилась видеть, понимать и отличать от прочих рисунки, сделанные с беззаветной любовью – задолго до того, как смогла это сформулировать. Поэтому, как я понимаю, и стала наследницей. Дом, с точки зрения деда, просто место, где хранится его драгоценная коллекция, доверить которую он мог только понимающему человеку.
Рыжая снова умолкла, погасила окурок, уставилась на свои руки, вздохнула, но тут же улыбнулась.
– Как мне поначалу было там плохо, рассказывать не стану. Сам можешь вообразить, каково это – быть молодой избалованной столичной фифой, которая внезапно превратилась в мать-одиночку из захолустного городка, где половина населения работает на цементном заводе, а вторая возится на огородах и рыбачит, поджидая, когда для них освободятся рабочие места.
– Ужас, – искренне сказал я. – Я бы с ума сошел.
– Ты бы, может, сошел, а мне и эта роскошь была недоступна, – усмехнулась рыжая. – Чтобы моим мальчикам досталась сумасшедшая мамаша? Да никогда! Так что пришлось оставаться в здравом уме. И какая же это была обуза!
– Что – обуза? Дети?
– Здравый ум, – отрезала она. – Но от него я никак не могла отказаться. Только по вечерам, затолкав мальчишек в спальню, позволяла себе немного расслабиться: выпью рюмочку-другую ракии, выберу наугад несколько дедовских картинок, разглядываю далекие заморские города, где мне, теперь уж ясно, никогда не побывать, и реву, как малолетка, которую на танцы не пустили. А потом еще рюмочку ракии, вместо снотворного, и спать, потому что завтра вставать на рассвете, и послезавтра тоже, и вообще всегда, пока не сдохну… Жалела себя – страсть.
– А кто бы не жалел?
– Ну… Бывают, знаешь, герои. Но я не из таких. Так бы и рыдала до сих пор, если бы не нашла однажды письмо деда Дусана, адресованное мне, лично, в руки. Вот тоже загадка: зачем он его так хорошо запрятал? Если бы мальчики не упросили меня повесить несколько картинок в их спальне, если бы Бранко не выбрал акварель, изображающую улицу в Антибе с рыбацкой лодкой поперек мостовой, если бы я не решила в последний момент поменять старое паспарту, спрятанное под ним письмо так и осталось бы непрочитанным. Думаю, дед решил устроить что-то вроде лотереи: повезет – найду его послание, не повезт – что ж, значит, не судьба. Он у меня такой был, что называется, фаталист. Настоящий, а не на словах, как большинство.
Она снова умолкла, с таким видом, будто все уже сказано.
– Ну и что дальше? – Осторожно спросил я. – Что за письмо? Что там такое было?
– Инструкция, – усмехнулась рыжая. – Просто инструкция, пересказывать которую мне совершенно не хочется. Ты прости. Я, знаешь, зря затеяла этот разговор. Уже не понимаю, кто меня за язык потянул. И зачем?
– Просто так, – улыбнулся я. – Бывают такие вещи, о которых никому не расскажешь, кроме, разве что, случайного попутчика. А о них тоже иногда хочется поговорить. И если в этот момент подвернется такой вот случайный попутчик… Ты, конечно, не рассказывай, если не хочешь. Меня, наверное, разорвет от любопытства, но это не твоя проблема.
Рыжая поглядела на меня оценивающе, словно бы прикидывая, на сколько частей меня разорвет, и как это будет выглядеть.
– Нет, – наконец сказала она, – я пока не готова брать на себя ответственность за твою гибель. Ладно уж, слушай, случайный мой попутчик. Если вкратце, в письме было сказано, что любовь помогает преодолеть любые расстояния, делает невозможное возможным, и все в таком духе. Причем дед упирал на то, что в определенных случаях эти поэтические сентенции приобретают самый что ни на есть практический смысл. И я могу в этом убедиться, если в моем сердце найдутся вера и мужество, а в распорядке дня несколько свободных часов. А в конце он приписал, что настоятельно советует заранее позаботиться о возвращении. Дескать, сам он когда-то влип, добирался домой из Рима на попутных машинах, и это было довольно весело, но слишком уж долго… Слушай, ты вообще понимаешь, что я тебе тут рассказываю?
Я сокрушенно помотал головой.
– Давай-ка еще раз. С самого начала. Для тупых. Потому что я и есть тупой. Особенно сейчас, после этих чертовых таблеток…
– Это не ты тупой, это предмет разговора такой непростой, – вздохнула рыжая. – Я и сама сперва ничего не поняла, хотя дед очень подробно все описал: нужно, дескать, выбрать любую картинку, найти уединенное место, где тебя никто не побеспокоит, и созерцать изображение с любовью, но без алчности. Не думать завистливо: «Вот бы и мне туда попасть», – а радоваться так, словно ты уже там.
– И что тогда?
– И тогда в какой-то момент вполне может обнаружиться, что ты уже там, – рассмеялась она. – Никаких гарантий, конечно. Но шансы есть. И неплохие! Видишь, я гуляю по Антрево. Сижу тут рядом с тобой. Наяву, не во сне. Значок нашла на тротуаре, – она достала из кармана яркую пластмассовую фигурку собаки. – Заберу домой, сыну подарю. Младшему. Старший такой ерундой уже не интересуется… А из сновидений подарков не приносят, сам знаешь.
– Эй, – сказал я, – погоди. Это как? Ты сидишь дома, смотришь на картинку, и – хлоп! – оказываешься в городе, который на ней нарисован? Получается, твой дед изобрел телепортацию?!
– Слово дурацкое, – пожала плечами рыжая. – Но да, примерно так все и есть. Однако наш способ передвижения не порекомендуешь массовому потребителю. У меня самой далеко не с первого раза получилось, а уж сколько во мне было любви и тоски по далеким странам, куда мне не попасть! Правда, и алчности было много, она-то мне поначалу и мешала… Который час, кстати?
– Без пяти два.
– Значит, мне уже пора домой.
– И как ты туда попадешь?
Она достала из кармана сложенный вчетверо тетрадный листок. Развернула, показала мне, не выпуская из рук. Это был детский рисунок: кривой дом с трубой, окруженный зелеными и красными кудрявыми завитушками, очевидно, символизирующими розовые кусты. В углу ютилось нечто четвероногое и хвостатое, не то пес, не то кот, поди разбери.