– Дед – после того, как попал в Рим и потом неделю домой на попутках добирался – стал носить в кармане картинку, которую я нарисовала в пять лет, когда впервые приехала к нему в гости. Каляки-маляки, еще хуже этих. Но представляешь, с какой любовью я их выводила? Вот то-то же… И мой старший сын, когда мы только переехали, тоже решил, что в сказку живьем попал. Ничего удивительного, для детей-то у нас действительно раздолье. Бранко поначалу целыми днями рисовал дом, сад и нашу собаку. И какая же я молодец, что сохранила несколько рисунков! А то даже не знаю, как стала бы выбираться – отсюда, и не только отсюда… Однако, я что-то разговорилась. Дай-ка мне еще одну сигарету, и потом – все, побегу.
Я дал ей сигарету, закурил сам. Ждал, что сейчас рыжая рассмеется, из-за угла выйдет, наконец, ее верный физик-астроном, розыгрыш будет признан удавшимся, и мне любезно позволят вернуться с наспех сочиненных небес на твердую землю. Однако моя новая знакомая, похоже, еще не наигралась.
– Ты не представляешь, каково это было, – вздохнула она. – Сидишь в погребе, прислонившись к сундуку, пялишься на картинку, и вдруг обнаруживаешь, что под ногами уже не каменный пол, а булыжная мостовая, за спиной стена дома, облупленая, как мой нос, розовая, как закат, а на стене табличка: «Rue de la Pompe», до сих пор помню это название, никогда не забуду – рю-де-ла-Помп! И поднимаешься, и идешь, и щиплешь себя до синяков – сплю же, точно сплю, уснула, как дура, в погребе – но нет, не просыпаешься, идешь дальше, несколько кварталов, выходишь к морю, и тут уже становится все равно, кто спит, а кто бодрствует, потому что вот оно море, и вот она я, и все, и все…
Рыжая почти задохулась от избытка чувств, но затянулась дымом и взяла себя в руки.
– Хорошо, что я Бранковы рисунки на всякий случай в карман положила, прежде, чем предаваться созерцанию по дедову рецепту, – будничным тоном сказала она. – А то как бы я, интересно, из Антиба домой добиралась? И как мои мальчики все это время без меня? Даже думать не хочу!
– Да уж, – растерянно согласился я, лишь бы не молчать.
– Ну что, – рыжая заговорщически ткнула меня локтем в бок. – Поверил? Или не получилось?
– Пока не очень, – честно сказал я. – Но это неважно. Такая хорошая у тебя вышла история, какая разница, правда, или нет…
– Ну, не знаю, – усмехнулась она. – Как по мне, совершенно дурацкая история, единственное ее достоинство в том, что все правда. И мне действительно пора домой. А тебе, как я понимаю, на поезд. Так что давай прощаться.
– Как скажешь, – согласился я, прикинув, что до поезда остался час с небольшим, и если я хочу хоть немного поснимать, самое время спускаться обратно в город.
И только поднявшись, чтобы идти, я вспомнил, что у людей бывают имена. Смутился, но все-таки спросил:
– Слушай, а как тебя зовут?
– Елка. Ну и чего ты теперь ухмыляешься? Елка, уменьшительное от «Елены», не вижу ничего смешного…
– Я не ухмыляюсь, а радуюсь. «Елка» – отличное имя очень тебе подходит.
– Ну, может быть, – улыбнулась рыжая. – Со стороны, говорят, виднее.
Я ждал, что Елка-Елена захочет узнать мое имя, но она не спросила.
– Давай уже, иди, – сказала она. – Извини, что гоню, но мне правда одной надо остаться, а то ничего не получится.
Звонкий поцелуй в щеку стал отличной кодой, я так растерялся, что даже не чмокнул ее в ответ, а только заулыбался до ушей, повернулся и пошел прочь, как дурак.
Елка, значит, сердито думал я, вприпрыжку спускаясь в город. Ну-ну. Новогодняя, не иначе. С целым мешком сюрпризов. С такой не соскучишься. Повезло этому неизвестному физику, который астроном. Впрочем, может быть, он и есть автор пьесы, а рыжая – просто исполнительница. Великая актриса, звезда самодеятельной сцены… А может быть, никакого физика действительно нет в природе? Деньги она и в гостинице могла забыть. Поленилась возвращаться, решила, проще попросить монетку у прохожего, а там слово за слово, и такого навертела, самой небось теперь неловко… Дурак я, кстати, что телефон у нее не попросил. Мало ли чем это все могло бы закончиться. Вернее, что могло бы начаться. Чем черт не шутит.
Ну вот вернись и попроси, сказал я себе. Еще не поздно. Она же сидит сейчас небось в цитадели, ждет, пока ты уедешь, потому что глупо было бы столкнуться потом нос к носу в городе. А если сейчас вернуться, она вполне может сделать вид, что просто не успела чудесным образом перенестись домой. Извинишься и попросишь телефон, скажешь, так все здорово было, жалко навсегда теряться. Чистую правду, кстати, скажешь, не соврешь. Давай, давай.
Но я еще какое-то время шел вниз, то ли опасаясь встретить на вершине внезапно овеществившегося симпатичного физика, то ли просто по инерции – пока не поравнялся с каменными влюбленными. Прежде они были заняты исключительно друг другом, а теперь, готов поклясться, укоризненно смотрели на меня. Дескать, вот идиот, такую женщину встретил и даже телефон у нее не взял. Смотри, потом локти кусать будешь.
А ведь буду, пожалуй, удивленно подумал я. Еще как буду.
И повернул обратно.
Сперва я вернулся в зал с полуразрушенными каминами, где мы расстались. Но рыжей Елки там не было. Тогда я методично обошел всю Цитадель, не пропустив ни одного укромного убежища, но лишь вспугнул парочку юных немок, только-только снявших рюкзаки и приступивших к методичному исследованию собственной сексуальности. Пришлось повторить обход, на сей раз громко выкрикивая чудное имя рыжей искательницы приключений, хотя всякий раз, заорав: «Елка!» – чувствовал себя полным идиотом.
Спряталась, сердито думал я. Забилась в какую-нибудь щель и сидит там, довольная, как слон, что розыгрыш удался на славу. И фиг ты ее найдешь.
Посмотрев на часы, я понял, что еще вполне могу успеть на электричку – если вот прямо сейчас очень быстро побегу вниз, а потом не заплутаю в городе, а сразу, кратчайшим путем выскочу к мосту, от которого до вокзала и шагом-то минуты три, не больше, а уж бегом…
Но вместо этого я горько вздохнул и отправился обшаривать Цитадель в третий раз. В конце концов, ходят слухи, что бог любит троицу, а рыжая Елка, вполне возможно, будет до глубины души потрясена моей настойчивостью и все-таки покажется.
Поиски мои так и не увенчались успехом, зато спешить на вокзал теперь уж точно не было нужды: долгожданная электричка уехала в Анно десять минут назад, следующая часа через два; впрочем, понятно уже, что работы сегодня не будет, придется завтра за день уложиться, ну и подумаешь, уложусь, куда я денусь.
С такими мыслями я в очередной раз вошел в зал с разрушенными каминами. Сел на свое место, закурил и принялся обдумывать дальнейшие действия. Здесь я Елку не найду, это понятно. Однако вряд ли в Антрево много гостиниц, и я могу обойти все, спросить, не остановилась ли у них туристка из Хорватии. И подождать ее в холле или просто оставить записку с телефоном и просьбой позвонить. Если нет, можно караулить ее на вокзале, в надежде, что она не приехала сюда в арендованном автомобиле. Конечно, вполне возможно, она вообще где-то в этих краях живет, а про Хорватию наврала, как и про все остальное, но тут уж я бессилен…
Только принявшись гасить окурок, я заметил, что в камине лежит сложенный вчетверо лист бумаги, пожелтевший, до дыр истертый на сгибах, аккуратно придавленный камнем. Глазам своим не веря, взял его, развернул и увидел рисунок, сделанный, судя по всему, очень маленьким и не слишком способным к рисованию ребенком. Только интуиция подсказала мне, что неровный черный квадрат, увенчанный совсем уж кривым красным треугольником – это дом, а пронзающие его насквозь зеленые палки – трава или, к примеру, деревья. Одним словом, флора. Творческой удачей юного художника можно было считать только солнце – яростно-желтое, с алой сердцевиной, оно занимало почти половину рисунка и пылало так, что мне стало жарко. Внизу, под рисунком, почерком настолько мелким, что мне пришлось лезть в рюкзак за очками для чтения, было написано: «Приходи в гости, если получится».
С любовью и без алчности, вспомнил я. Надо просто смотреть на рисунок с любовью, но без алчности, как будто я уже там… Интересно, она уже успела сварить этот свой суп? Или мне придется чистить картошку?
И, торопливо пообещав себе, что и успех, и неудачу в случае чего можно будет списать на температуру, бред, галлюцинации и прочие побочные эффекты лекарств, уставился на картинку.
μ
– Смерти нет, – говорит он.
В Париже в первый же день привыкаешь к мысли, что все цивилизованное человечество объясняется исключительно по-французски, к вечеру смиряешься с тем, что лично ты больше не являешься его неотъемлемой частью, а уже на следующее утро начинаешь этим наслаждаться, в очередной раз обнаружив, что возможность не разбирать звучащую вокруг человеческую речь – ни с чем не сравнимое удовольствие.
Но незнакомец почему-то соизволил сделать свое программное заявление по-немецки, лишив меня шансов ничего не понять.
Он говорит: «Смерти нет», – а глядит при этом так отчаянно, словно буквально минуту назад совершенно точно выяснил, что, напротив, еще как есть, да не одна, а добрая дюжина смертей, причем вся эта теплая компания сейчас веселится у бедняги на кухне, и он не знает, куда податься. Того гляди вцепится в меня, как утопающий в воспоминание о соломинке, знаю я такие взгляды.
Он сидит за соседним столиком, перед ним – неведомо какая по счету рюмка прозрачной огненной воды и пепельница, полная яростно раздавленных черных окурков; очередная сигарета дымится, зажатая между средним и указательным пальцами, но у меня бы язык не повернулся сказать, что незнакомец ее курит. Он сам по себе, а сигарета сама по себе – так это выглядит.
В любом случае, я не горю желанием вступать в беседу. Я не то чтобы крупный специалист в вопросах жизни и смерти. И уж точно не любитель завязывать знакомства с перебравшими посетителями питейных заведений, на каких бы языках они ни говорили. Вежливо согласиться, попрощаться, встать и уйти – это был бы наилучший вариант, но мне только что принесли кофе, арманьяк и салат, чертову гору салата, будь он неладен. Залпом, как кофе, его не проглотишь, а бежать, бросая нетронутую еду, как-то глупо. И слишком жестоко по отношению ко всем участникам драмы – салату, повару и смуглому черноглазому незнакомцу, который глядит на меня как осужденный на своего непутевого адвоката, третий день кряду забывающего составить прошение о помиловании. Если человек, с которым ты заговорил, вежливо прощается и уходит, сославшись на неотложные дела, это еще куда ни шло, вполне можно пережить, но когда от тебя бегут в панике, бросая нетронутой заказанн