Я остановился у какого-то бистро, вошел, перевел дух, потребовал коньяку, проглотил его, не ощутив ни вкуса, ни даже крепости, а когда полез в карман за деньгами, достал оттуда желтую бумажку с программой. Там было написано: «Dick Miller's New Orleans Workshop», и перечислены имена музыкантов. Всего четыре имени. Я хочу сказать, тромбониста не было в этом списке. Я не то чтобы удивился, просто вдруг почувствовал, что очень устал. Расплатился, вышел и побрел, куда глаза глядят. А по дороге то и дело принимался напевать: «Wonderful, wonderful world», – и пока пел, твердо знал, что смерти нет, а значит все хорошо и будет еще лучше, дай только срок.
Но я не мог все время петь, тем более, на улице, да еще на ходу. Дыхание сбивается, прохожие снисходительно ухмыляются, меня такое пристальное внимание всегда бесило, а уж сегодня и подавно. В конце концов, я пришел сюда, мне понравились разноцветные стеклянные шары на столах, я решил: неплохое место, чтобы как следует напиться, но из этого ничего не вышло. Обычно я довольно быстро пьянею, но не сегодня. Только не сегодня. А потом я услышал, как вы ответили по-немецки на телефонный звонок, и, сами видите, вцепился в вас мертвой хваткой, в надежде, что вы меня выслушаете, потому что такие истории надо рассказывать только на языке детства, но не маме же звонить, в самом деле, а больше вроде бы некому, все мои нынешние близкие люди немецкий, в лучшем случае, в школе учили, да и то не факт… Почему вы улыбаетесь?
– Да вот хотя бы потому, – говорю, – что когда-то, давным-давно тоже учил немецкий язык в школе. Причем еле-еле на тройку вытягивал, ненавидел его в ту пору люто. Откуда мне было знать, что это наиважнейший для меня предмет, единственный, который следует учить на совесть. Потому что однажды мне скажут по-немецки: «Смерти нет», – и хорош я буду, если ничего не пойму.
ν
Где-то здесь, в Бриндизи, заканчивается Аппиева дорога, думала Рита, пересекая вокзальную площадь. И, хотелось бы надеяться, начинается, какая-нибудь другая. Которая ведет не в Рим, а… Не знаю, куда. Поживем – увидим.
Для начала надо бы выпить кофе, – решила она, и уткнулась в карту, где тут же обнаружила набережную Королевы Маргариты. Собственное имя Рита недолюбливала с детства, но к своим бесчисленным тезкам питала неодолимую слабость. Во всяком случае, приезжая в незнакомый город, первым делом приобретала карту, и если находила улицу, площадь, или вот как сейчас, набережную, названную в честь одной из множества Маргарит, немедленно отправлялась туда пить кофе или хоть бутылку воды в киоске купить, леденцы в аптеке, камешек подобрать, лишь бы пометить территорию, лапку-то у дерева не задерешь, а ведь насколько все было бы проще.
В Бриндизи именем Маргариты уважительно назвали набережную в самом центре города, и Рита надеялась, что кафе там найдется. Возможно, даже приличное. Поэтому по дороге не поддавалась искушениям – в смысле, не вошла ни в одну из гостеприимно распахнутых дверей, хотя там было тепло, мягкий свет, аромат кофе и выпечки, а снаружи – плюс пятнадцать, ветер и дождь, это у нас теперь называется май на юге Италии, суровой северной страны. Стойкость, бубнила себе под нос Рита. Стойкость. Хулы не будет.
И не только хулы. Даже дождь, обескураженный Ритиной целеустремленностью, прекратился еще на полпути к набережной Королевы Маргариты. А когда Рита спускалась к морю по лестнице Вергилия, из-за туч выглянуло бледное и осунувшееся, как будто весь день маялось мигренью, солнце.
– Воооот, – умиротворенно вздохнула Рита. – Жизнь, похоже налаживается.
И уже внизу, на набережной, она увидела эти дурацкие картинки.
Они не бросались в глаза – карадашные наброски на грязно-белой стене. Любой другой прохожий прошел бы мимо и не заметил. Рита – другое дело. Она была коллекционером. После того, как поняла, что приличный фотограф из нее никогда не получится, но отказываться от удовольствия путешествовать с камерой все равно не хочется, Рита решила – ладно, хорошо. Договорились. Никаких портретов, никаких пейзажей и, упаси боже, жанровых сцен. И без памятников архитектуры обойдемся. О макросъемке вообще забуду, оставлю цветочки и букашек в покое. Буду снимать только современные наскальные росписи, в смысле, настенную живопись, граффити и просто мазню, хулиганство, баловство, самое недолговечное из искусств. Должен же кто-то документировать эти мелкие визуальные происшествия, и пусть это буду я, раз ни на что другое не гожусь. Благо тут больших умений не надо, лишь бы картинка целиком в кадр поместилась, с такой задачей даже я как-нибудь справлюсь.
За несколько лет Рита успела стать обладательницей трех с лишним тысяч уникальных фотодокументов и, что гораздо важнее, настоящим охотником за разукрашенными стенами, азартным и чрезвычайно внимательным. Свою потенциальную добычу она не просто примечала издалека, а чуяла на расстоянии, всегда вовремя сворачивала, куда требуется – вот просто захотелось, и все, не знаю почему, – объясняла она потом изумленным спутникам, выплясывая свой немудреный охотничий танец у очередной причудливо разрисованной стены.
Вот и сейчас она не устремилась к вожделенному, загаданному, вымечтанному кафе, полосатые тенты которого призывно полоскались на ветру всего в двухстах метрах от Вергилиевой лестницы, а остановилась как вкопанная у облупленной стены, разрисованной не красками, даже не цветными мелками, а простым карандашом.
Какие странные картинки, подумала она. В жизни ничего подобного не видела.
То есть видела, конечно, но в совершенно иных обстоятельствах, точнее, на других носителях – бумажных. Такие портреты анфас и в профиль время от времени появляются на полях школьных тетрадей и студенческих конспектов. То есть, не портреты даже, а так, наброски, неумелые почеркушки, нечаянные порождения скуки или, напротив, глубокой задумчивости. В ученических тетрадях они выглядят естественно и органично, а на стене старого дома совершенно неуместны – кто же по грязной штукатурке карандашом елозить станет? Однако нашелся герой.
Сделав несколько снимков, Рита пошла дальше и тут же обнаружила, что неизвестный портретист был на диво трудолюбив. Разукрасил еще несколько соседних домов – все тот же простой карандаш, такие же перекошенные, но милые физиономии анфас и в профиль. Причем, похоже, на всех рисунках изображен один и тот же человек. Прическа, во всяком случае, у всех одинаковая – довольно короткие кудрявые волосы обрамляют узкое лицо. И у всех большие круглые глаза. И совершенно нехарактерный для итальянских лиц широкий нос.
И ведь кого-то мне эта рожа напоминает, думала Рита, пряча камеру в футляр. Ох, напоминает. Но кого? Я как-то даже не могу сообразить, мальчика или девочку? То есть дяденьку или тетеньку, мы же все уже страшно взрослые – считается, что… Но теперь первым делом – кофе. Капучино. Или эспрессо? Видимо, все-таки эспрессо. И капучино – вместо десерта. Договоримся, что это такое жидкое несладкое пирожное, специально для хороших детей, которым уже давно за тридцать.
Недавний дождь загнал всех посетителей кафе в помещение, так что под полосатым тентом Рита сидела одна, ощущая себя Прекрасной Незнакомкой и одновременно бестолковой туристкой, которая ради давным-давно наскучившего местным жителям вида на море готова на мокром стуле зубами клацать. Впрочем, она не особо клацала, после дождя внезапно потеплело, да и стул был не такой уж мокрый, так, несколько капель.
Эспрессо она дегустировала вдумчиво, тщательно перекатывала на языке каждую тяжелую густую каплю. Поразмыслив, поставила ему твердую «четверку». Если учесть, что в Ритином персональном рейтинге за много лет появилось всего три «пятерки», оценка была очень высокой.
Употребление капучино оказалось не столь интеллектуальным занятием, поэтому Ритины мысли вернулись к портретам. На кого все-таки похожи эти лица? Она вытащила камеру, еще раз просмотрела снимки, раздраженно пожала плечами, убрала камеру в футляр, но тут же снова достала. На кого же, черт побери?!
Ой, – внезапно поняла она. – Так Люська же! Вылитый. Один в один. Что ж я так мучилась-то?
С Люсьеном они когда-то жили вместе долго и счастливо, то есть, снимали вскладчину дешевую двухкомнатную квартиру на Рязанском проспекте. Он научил Риту малоизвестному тогда иностранному слову «руммэйт» и сам стал для нее этим самым «руммэйтом», первым и последним в ее жизни, единственным и неповторимым, больше, чем братом, почти сестрой. «Люськой» она стала его называть сперва в разговорах с мамой – это проще, чем втолковать простой русской женщине, только что оттрубившей первые полвека пожизненной бабьей каторги, что мальчик и девочка могут просто жить в одной квартире, и больше ничего, в смысле ничего такого, о чем всегда напряженно думают матери, внезапно лишившиеся возможности контролировать всякий вдох и выдох стремительно повзрослевших дочерей. Рита не хотела лишний раз давать пищу необузданным материнским фантазиям, а объяснять консервативной родительнице, сколь сложны и разнообразны бывают человеческие отношения, не взялась бы ни при каких обстоятельствах. Лучше уж шимпанзе грамоте учить. Они, говорят, очень способные.
Гораздо проще было, рассказывая маме по телефону о своей жизни, называть Люсьена «Люськой». Вечно так – приходится привирать только для того, чтобы тебя правильно поняли.
Люська, – расстроганно думала Рита. – Хороший такой. Сколько же мы не виделись? Лет пять, что ли? Или больше? Да нет, точно больше. Хорошо хоть электронную почту изобрели для нас умные люди, а то вообще не знала бы, где он и как. Кстати, он после Нового Года писал, что номер телефона изменился, прислал новый, а я, кажется, не будь дура, занесла его в адресную книгу. Или нет?
Рита достала телефон, проверила список – ну вот, точно, есть Люськин номер. Надо ему, что ли, по такому случаю sms послать.
«В городе Бриндизи неизвестный художник рисует на стенах твои портреты», – написала она. Немного подумала и добавила: «это Маргошка». Люська, гад, только так ее и называл. Как будто без его измывательств у нее недостаточно противное имя. Нажала на кнопку, еще раз, и еще. Отправила. Телефон почти сразу блямкнул, уведомляя, что послание благополучно доставлено. Вот и славно, можно по такому случаю допить капучино, пока совсем не остыл.