кормильца семьи бесполезней запойного работяги, чего уж там. После того, как Галка уехала со мной в Питер, Тамара Алексеевна от нее, можно сказать, отреклась, даже по телефону разговаривать не желала в тех редких случаях, когда Галка наскребала денег на междугородний звонок. Бросала трубку – и все тут. Одна надежда, что они помирились после того, как Галка от меня ушла. Столько лет прошло, Тамара Алексеевна старенькая уже, да и спор давным-давно разрешился в ее пользу.
В самый последний момент я сообразил, что надо представиться чужим именем. Вряд ли Тамара Алексеевна помнит мой голос. Представлюсь бывшим одноклассником, – решил я. – Как звали того мальчика, которого мы однажды встретили на улице? Слава? Точно, Слава. Галка очень ему обрадовалась, так что я даже приревновал слегка, но она объяснила: просто за одной партой сидели, она у него физику сдувала, он у нее – диктанты. Школьная взаимовыручка, практически фронтовое братство. Вот и ладно, представлюсь Славой, решил я. Скажу, влюблен в Галю с тех самых пор, как сидели за одной партой, все как-то не решался ее разыскать, а теперь вдруг подумал – жизнь проходит, сколько можно тянуть, и вот… Фуфловая, честно говоря, история. Но для Тамары Алексеевны – самое то, натуральный сериал. И уж всяко лучше, чем говорить ей страшную правду – если даже не убьет меня силой мысли на расстоянии, трубку уж точно бросит – ну и какой смысл тогда?
Наскоро отрепетировав роль стареющего романического мальчика Славы, я набрал код Екатеринбурга, а потом Галкин домашний номер, я до сих пор помню его наизусть, среди ночи разбуди – отбарабаню без запинки. Больше всего я теперь боялся, что номер изменился, но нет, он остался прежним, после третьего гудка трубку сняла Тамара Алексеевна, я сразу узнал ее голос, еще бы не узнать, у меня от него голова всегда болеть начинала. И сейчас сразу же разболелась, удовольствовавшись одним-единственным «алло». Надо же, столько лет прошло, от меня тогдашнего ничего не осталось, и от того типа, который пришел ему на смену, тоже, и от следующего – ничего, кроме этой дурацкой реакции организма на голос бывшей тещи. Поразительно.
Я действовал по плану, представился Славой, принялся объяснять, что я Галин бывший одноклассник, но тут Тамара Алексеевна спросила: «Какой Гали?» – и я с трудом подавил в себе желание закричать.
– Ну как же, вашей дочки, – промямлил я, а, услышав в ответ: «Вы ошиблись номером, молодой человек, у меня нет никакой дочки», сорвался на крик: – Что, что с ней случилось?!
В тот миг я был уверен, я, можно сказать, знал, что Галка умерла и явилась ко мне с того света, как-то упросив небесных стражей о последнем свидании, потому и сбежала, не оставив телефона, а я-то, дурак, о пустяках беспокоился: вдруг у нее муж и дети…
– Да ничего не случилось, – раздраженно ответила женщина на том конце провода. – У меня нет никакой дочки, а значит, и случиться ничего не могло. Внимательней номер набирать надо.
Я положил трубку на рычаг, закурил и долго потом сидел, уставившись в окно.
– Но она же была! – наконец сказал я вслух. – Вчера была. И десять лет назад, и вообще всегда. Хорошая такая. Была же!
Я бросился в ванную – так и есть, моя рубашка до сих пор лежит в корзине для белья, немного мятая, с закатанными рукавами, а я никогда не закатываю рукава, даже летом, в жару, нет у меня такой привычки.
– Ну вот, – сказал я, прижимая рубашку к груди. – Ну вот! Все-таки была. Я же помню.
Говорил и, страшно признаться, сам себе не верил.
Когда возраст подходит к сорока, многие люди, я знаю, начинают задумываться о Боге. Чем ближе смерть, тем желательней его наличие хоть в каком-нибудь виде, так что вера становится важнейшим из искусств. Мне оно никогда не давалось – то есть, пока я не задумываюсь, все более-менее в порядке, я почти знаю, что Бог где-то там присутствует, далекий и невнятный, скорее равнодушный к моей персоне, чем дружественный, но уж – какой есть. Однако стоит хорошенько поразмыслить, и сразу ясно, что наличие даже такого Бога – мягко говоря, спорный вопрос.
Словом, осознанно верить я не умею, всегда такой был. А тут вдруг оказалось, что существование Галки – тоже вопрос веры, и рубашка с закатанными рукавами станет мне вместо Туринской плащаницы. Сомнительное доказательство, чего уж там, но других у меня нет, даже штампа в паспорте не осталось, я его с тех пор два раза менял, еще и сам, дурак, на лапу давал, чтобы никаких следов брака и развода, мне тогда казалось, так будет лучше. Оплачено – получите, и теперь у меня нет ничего кроме воспоминаний, мятой рубашки и веры, в которой я совсем не крепок, а вокруг, как назло, одни атеисты – нет, говорят, у тебя никакой жены, и не было никогда, вон даже Галкина родная мать утверждает, будто у нее нет дочери, одна надежда, что просто свихнулась злющая тетка на старости лет. А что ж, Альцгеймер, или как там оно называется?.. Но даже эта спасительная версия требовала от меня слепой веры – проверить-то я не мог.
И тогда я решил – ладно, веры у меня нет, и взяться ей неоткуда. Но я могу действовать так, словно она есть. Поехать в этот чертов Ротенбург, нарисовать эти чертовы мосты, вернуться с картинкой и посмотреть, что будет. Тем более, паспорт уже в консульстве, и билет заказан, и отель забронирован, глупо было бы останавливаться на полпути.
Улетал я, ощущая себя полным идиотом, охотником за, прости господи, Святым Граалем, одно утешение – я, по крайней мере, точно знаю, что должен делать. По пунктам. Даже время отправления утренней электрички из Бремена в Ротенбург до сих пор помню – 11:18. Хоть в этом полная ясность, поэтому вопросы «а зачем», «что это даст» и «ты действительно думаешь, что она вернется за картинкой», можно отложить на потом. Я сказал, на потом!
Усилием воли я перевел мыслительный процесс на самую низкую мощность, сэкономленную энергию употребил на отключение любимой программы «покупка вискаря в дьюти-фри» – куда сейчас, и без того башню рвет со страшной силой – и потом уж действовал безупречно, как прекрасный, на совесть отлаженный автомат. Прилетел в Дюссельдорф, сел в поезд, приехал в Бремен, прошелся до отеля, который оказался в десяти минутах пешей ходьбы от вокзала, принял душ, уснул, оглушив себя снотворным, и только утром за завтраком понял, что не взял с собой не то что холст с красками, но даже завалящий какой-нибудь блокнот и карандаш. Надо же. Что картинку рисовать еду, помнил даже во сне, а что без соответствующих инструментов и материалов этого не сделаешь, как-то не сообразил. Художник, блин. Великий маэстро. Я в восхищении.
Ладно, подумал я, не беда, куплю по дороге. Суббота, конечно, но магазины должны работать хотя бы до полудня, поэтому – вперед.
Ни одной художественной лавки, ни даже магазина канцтоваров не встретилось мне на пути. Надо было, конечно, поискать как следует, но время приближалось к одиннадцати, а я почему-то вбил себе в голову, что должен уехать именно электричкой в одиннадцать восемнадцать, хотя она, конечно, не единственная, даже по выходным в этом направлении отправляется два-три поезда в час, но я не стал прислушиваться к голосу разума, плюнул на все и побежал на вокзал. Должен же быть в этом дурацком Ротенбурге хоть какой-нибудь супермаркет, а там непременно найдутся карандаши или хоть шариковые ручки и блокноты какие-нибудь, выкручусь, ничего.
Я оказался единственным пассажиром в вагоне и, надо думать, во всем поезде – по крайней мере, на конечной станции, в Ротенбурге вышел я один. На платформе, в подземном переходе и даже на вокзальной площади тоже не было ни души. Я огляделся по сторонам, пытаясь припомнить, как мы с Галкой тогда попали к реке – тщетно. То ли за прошедшие годы здесь все изменилось, то ли моя голова так обработала воспоминания, что мать родная не узнает. Пожал плечами и пошел наугад, а буквально через пару минут увидел дорожный указатель: в центр – налево. Вот и хорошо, в центре должны быть магазины, значит мне – туда.
На этот раз я пересек речку Вюмме по большому мосту, предназначенному не только для пешеходов, но и для автомобилей, которых, впрочем, сейчас не было, вообще ни одного, вымерли они тут все, что ли? На металлических перилах, среди хлопьев паутины красовалась белая табличка с названием: «Амстбрюке». Я невольно замедлил шаг, разглядывая деревянные мосты вдалеке, улыбнулся знакомой картине – светло-зеленая трава, темно-зеленая вода, серебристо-зеленые ивы. Они, в отличие от вокзальной площади, остались точно такими, как в моих воспоминаниях. Неудивительно, сейчас, как и во время нашей с Галкой вылазки, начало мая, возможно, вообще день в день, и погода такая же – горячее солнце и речной ветер, не холодный, а освежающий, как мятная карамель. Но глазеть на эту красоту без карандаша и бумаги – только время терять. Потом, потом.
Я пересек мост, свернул налево и почти сразу направо, повинуясь очередному дорожному указателю. Указатель не подвел, через три минуты я оказался на пешеходной Хоффельдштрассе, судя по всему, главной улице Ротенбурга. Здесь были только магазины, закрытые все как один, и кафе, переполненные, несмотря на сравнительно ранний час. Вожделенный супермаркет обнаружился на противоположном конце улицы и закрываться, слава богу, не собирался. Я вихрем пронесся по залу, сметая с полок школьные альбомы для рисования и пачки карандашей, потом так долго мучился выбором, словно белочки, зайчики и спайдермены на обложках были духами, способными подарить невиданное могущество, надо лишь угадать, кто из них мне подходит.
Только расплатившись за покупки в кассе, я понял, как, оказывается, все это время нервничал. Теперь, наконец, отпустило, я расслабился и на радостях впал в какое-то нелепое подобие эйфории. Вышел на улицу, пошатываясь, натурально, как пьяный; впрочем, это вполне мог быть побочный эффект давешнего снотворного, та еще дрянь.
Оглядевшись по сторонам, я увидел фонтан с бирюзовым дном. В центре был установлен шар, на шаре – кувшин, а из кувшина торчала голова какого-то желтоглазого красавчика с ниспадающей на лоб косицей. Судя по выражению лица, красавчик был абсолютно и безнадежно безумен. На краю фонтана стоял одинокий бронзовый башмачок, и я, помню, подумал, что вся эта композиция наглядно демонстрирует, во что мог бы превратиться принц, если бы так и не нашел свою Золушку. Нелепая идея, идиотская постмодернистская шутка, но меня всерьез передернуло, я прижал к животу пакет с альбомами и карандашами и пошел обратно, стараясь не оглядываться. Мимо одноглазого стального урода в каске, мимо бронзового зайца-единорога, слившегося в смертельной схватке с каким-то вовсе уж несусветным чудищем, мимо каменного памятника спарже, на первый взгляд, совершенно порнографического, я только в самый последний момент опознал в нем безобидный овощ. Ротенбург оказался настоящим лежбищем нелепых уличных скульптур; возможно, подумал я, они селятся здесь, когда выходят на пенсию – а что ж, чистый воздух, тишина, низкие цены, и до большого города рукой подать. Хотел бы я поглядеть, как эти ребята уезжают прошвырнуться по бременским дискотекам в пятницу вечером, то-то вокруг станции так безлюдно, даже плохонькой пивной нет, и такси не дежурят, от греха подальше.