Почувствовав, что замерз, я вспомнил про фляжку с ромом во внутреннем кармане, достал ее, сперва просто держал в руках, наслаждаясь прикосновением к теплому, моим собственым телом согретому металлу; наконец, сделал глоток и, неожиданно для себя, ехидно сказал вслух: «А где же стульчики? Гость города желает преклонить усталое бедро». Рассмеялся, еще ускорил шаг и почти сразу увидел вдалеке, на границе между видимой и скрытой за поворотом частью стены ярко-алый стул, настолько нелепый и неуместный среди всей этой благородной древности, что сомнений не оставалось – он здесь специально для меня. По моему требованию. Надо сказать спасибо и сесть. А как иначе. Тем более, действительно хотел.
Говорить вслух «спасибо» почему-то было неловко. Я, кажется, всерьез ждал подвоха, дружного хохота циничных гениев места за спиной, но взял себя в руки и сказал, негромко, но отчетливо, потому что так было надо, а потом на всякий случай повторил по-итальянски: «Грациа», – и только после этого сел. Достал из кармана сигареты. Ветер вежливо притих, чтобы дать мне прикурить, и тут же снова разошелся, но я повернулся к нему спиной, поднял воротник куртки, глотнул еще рома и понял, что почти счастлив, невзирая на нелепейшие обстоятельства своего путешествия, о которых, кажется, и рассказать-то никому не получится, разве только Эдо, да и тот, пожалуй, засмеет. И черт с ним.
Пока я курил, ветер принес к моим ногам несколько конфетных фантиков и принялся ими жонглировать. Я глядел на мятые разноцветные комки и чувствовал, как меня отпускает. От тревоги, которая совсем недавно чуть было не переросла в натуральную панику, не осталось даже смутного беспокойства. Где конфетные обертки, там и настоящая человеческая жизнь, думал я. В бесконечном путешествии вдоль бесконечной стены нет места мятым фантикам. Некому есть конфеты, некому комкать бумажки, некому глядеть, как они пляшут на ветру. А я вот сижу, смотрю, вижу. Я, стало быть, есть. И все остальное тоже. Значит, все в порядке.
Логика никогда не была моей сильной стороной. Оно и к лучшему – с алого стула я поднялся в прекрасном настроении, прошел еще сотню метров и увидел, что стены мои благополучно обрываются на краю площади, а там… А там, а там.
А там – не то ярмарка, не то карнавал. Запах дыма, жженого сахара и жареного мяса, голоса, музыка, хохот и клекот льющегося вина, деревянные прилавки, пестрые юбки женщин, воздушные шары, цветы и огромные яркие афиши «Dei Due Mondi». Вроде бы, этот фестиваль у них летом, растерянно подумал я. И, если ничего не путаю, выглядит он совсем иначе: серьезное мероприятие, концертные залы, музыканты на сцене, слушатели в ложах, дамы в вечерних нарядах, всюду телекамеры и микрофоны – нет? По всему выходит, что нет. Потому что площадь – вот она. Шумит, бурлит, хохочет, пахнет. Рядом с такими вескими аргументами мои унылые представления о том, как все должно быть, теряют даже свою первоначальную жалкую цену.
Я еще не успел толком понять, хочу ли я нырять в этот веселый людской водоворот, а меня уже захватило и понесло – кажется, шагу еще не сделал, но вот же, стою у прилавка, нашариваю в карманах монеты, впиваюсь зубами в сочный кусок мяса, глотаю сладкое вино, и рыжая женщина со сливочно-белой кожей горячо шепчет на ухо – какая разница, что именно, лишь бы продолжала. Впрочем, она исчезла, я не заметил, когда и как, помню только, что когда я сидел у костра и ел печеные каштаны, во все глаза уставившись на пляшущих старух в каких-то немыслимых полосатых бальных робах, меня обнимала за талию совсем другая женщина, смуглая и зеленоглазая, а «поцелуй меня» сказала уже третья, немолодая, но такая красивая, что я совсем голову потерял, едва коснувшись ее сладких, малиновой карамелью вымазанных губ, даже на ногах не устоял, рухнул, но, к счастью, не на землю, а на грубо сколоченный деревянный стул, с которого только что поднялся навстречу покупателям продавец тряпичных мячей и бумажных зонтов.
Когда я немного пришел в себя и огляделся, женщины рядом не было, и ярмарки тоже не было, видимо она осталась снаружи, за дверью, а я теперь сидел в помещении полутемного бара – тусклые красноватые лампы, мраморная стойка, оплетенные соломой баклаги по углам, стены заклеены старыми афишами, добрая половина которых призывает жителей Сполето на фестиваль Dei Due Mondi, а остальные, похоже, представляют публике отдельных его участников – растрепанных пианистов, певцов с перекошенными от напряжения лицами, скрипачей с дьявольскими подбородками и прочих колоритных деятелей музыкальной культуры.
Здесь не было посетителей, зато были звуки – не только негромкая музыка из радиоприемника, но и все остальные звуки, которые можно обычно услышать в баре – перестук стаканов, звяканье ложек в чашках, скрип стульев, бульканье льющейся жидкости, негромкие голоса.
Когда я успел сюда зайти – понятия не имею. Но, выходит, зашел как-то, еще и стул с площади, похоже, с собой прихватил, вот он, подо мной. Взял и спер, неловко вышло. Интересно, а хозяин-то куда смотрел? Я поднялся и хотел было отнести стул обратно, но чья-то прохладная ладонь легла на мое плечо.
– Вам нравится в Сполето?
Я обернулся. Моя новая собеседница была не так красива, как женщины, которых я встретил на площади. Природа наделила ее правильными, почти скульптурными чертами лица, но слишком бледная кожа, неухоженные волосы с остатками прошлогодней химической завивки и сонный взгляд портили впечатление. Зато она говорила по-русски. Это обстоятельство показалось мне не просто удивительным совпадением, а настоящим чудом, хотя теоретически почему бы ей не быть русской, их – нас – теперь где угодно можно встретить.
– Кажется, уже нравится, – вежливо ответил я и вдруг понял, что это неправда.
Жареное мясо, вино, музыка и красотки на площади – все это было прекрасно, но я бы, честно говоря, предпочел сейчас оказаться дома. Вот так – раз, и все, и приехали. Ну или хотя бы в Риме, на виа Милаццо, в безымянном баре с треснутой и заклеенной скотчем витриной, одноглазый хозяин которого скверно моет чашки, зато варит превосходный эспрессо, и, самое главное, там мне сразу становится спокойно, даже немного скучно, зато уютно, как будто я вырос в этом квартале и собираюсь провести здесь всю оставшуюся жизнь, бестолковую, беспутную и безмятежную, с полным отпущением грехов в далеком пока финале.
– Вот и мне, кажется, уже нравится, – неуверенно сказала женщина. – Здесь хороший климат. Со Свердловском вобще не сравнить. И меня перестала мучить бессоница. Здесь я сплю по десять часов в сутки. Спала бы больше, но все остальное время надо быть в баре.
– О. Так вы здесь работаете, – вежливо заметил я – лишь бы что-то сказать.
– Работаю? – Она нахмурилась, словно бы припоминая значение этого слова. – Ну, можно сказать и так. Я здесь сижу.
– О-о-о, – уважительно протянул я. – Так это ваш бар?
– Мой? – Женщина снова нахмурилась, подумала и наконец вяло согласилась: – Ну да, наверное, в каком-то смысле, мой.
– Мама, этот дядя теперь с нами останется?
Откуда-то из подсобки, как чертик из коробочки выскочил сущий ангелочек – прелестное белокурое голубоглазое дитя женского рода, хоть сейчас на открытку.
– Не знаю, деточка, – равнодушно ответила женщина. – Как получится.
– Прости, ребенок, но – нет. Не останусь, – твердо сказал я.
– Ей очень не хватает отца, – женщина развела руками. – Мы тут, а он – нет. Не смог остаться. Дела… Мне здесь нравится, о дочке и говорить нечего, для ребенка здесь рай, а все-таки скучаем. Плохо, что отсюда нельзя уехать. Я бы ненадолго…
– Как это – нельзя?!
Я неожиданно испугался, и оттого рассердился на эту дуру. Уехать, видите ли, нельзя. Тоже мне, выдумала проблему на ровном месте.
– Уехать проще простого! – Я почти кричал. – Вокзал рядом, поезд до Рима каждые два часа, билет недорогой, а там…
Женщина ничего не сказала, но покачала головой, ласково и укоризненно, словно имела дело с заигравшимся ребенком, переставшим отличать вымысел от реальности – дескать, какой может быть вокзал, какой поезд, какой Рим, что ты, миленький, успокойся, тшшш. И я почувствовал, как ледяной слизень ужаса начинает триумфальное шествие по моему позвоночнику, в желудке проснулся и ворочается нехороший горячечный еж, а волосы топорщатся на затылке.
– Извините, – пробормотал я, чувствуя, что еще немного, и ударю ее. – Я сейчас.
Распахнул дверь и, едва сдерживая детское желание завопить, чем громче, тем лучше, вывалился на улицу. Ничего страшного там, кстати, не оказалось, улица как улица, почти пустая, но в конце квартала маячила пара длинноногих подростков, неспешно от меня удалявшихся.
Надо же как повезло, с мрачным облегчением подумал я. Забраться в самое сердце Умбрии и почти сразу встретить чокнутую соотечественницу. И принять ее гон за чистую монету. И перепугаться неведомо чего. Хорошо хоть не усрался сразу на месте. Мои поздравления. Теперь можно и на вокзал.
До поезда оставалось еще часа полтора, но я решил, что впечатлений с меня хватит. Будем считать, по Сполето я уже нагулялся. Ну их в жопу, эти фрески. И акведук туда же. И арку заодно. В интернете картинки потом посмотрю, если невмоготу станет. Зато вот на фестиваль попал. Стало быть, можно ставить галочку – не зря приехал. И уматывать отсюда, уматывать, от греха подальше… Да, я испугался. Да, сумасшедшей идиотки. Да, сам такой же псих. Да, еще хуже. Согласен с размещением соответствующей карикатуры на внутренней доске позора. А теперь можно мне, пожалуйста, домой?
Я достал из кармана план города и некоторое время тупо на него пялился. Наконец, сообразил, что не с того начал, сперва нужно узнать, на какой я улице. Поднял голову и сразу увидел на стене аккуратную табличку: улица маркграфа Анскара I. Кто такой, интересно[54]? Очередной хрен с той самой горы, где гнездится Филиппе Липпи, создатель фресок, которые я никогда не увижу.