ряда, действовавшего в прифронтовой полосе, Игорь Платонович Демидов говорил Семену Акимовичу Анскому, что в каждом городе некая еврейская девушка стреляет в русских, причем «выстрел еврейки» всегда раздается из окна того дома, в котором помещается лучший магазин в городе{386}. Демидов намекал на то, что «выстрел в спину» служил поводом для начала грабежа.
Однако дело обстояло и проще, и сложнее. Выстрел в спину — это «материализация» ожидаемого предательства; выстрел, произведенный женщиной, — олицетворение коварства вдвойне. Это «бродячий» сюжет, всплывающий в разное время при разных обстоятельствах. Легенды о женщинах-снайперах были широко распространены в период чеченской войны и стали даже сюжетом российского фильма «Блокпост»{387}. Чеченская девушка предлагает сексуальные услуги своей сестры, ранее «испорченной» (изнасилованной) русскими солдатами, военнослужащим, охраняющим блокпост. Те расплачиваются самой твердой валютой на Кавказе — патронами. Эти патроны юная сутенерша, оказавшаяся снайпером, использует затем для убийства своих клиентов. Еще более поразительна легенда о так называемых «белых колготках» — девушках-снайперах из Прибалтики, сражавшихся на стороне чеченских сепаратистов в период первой чеченской войны. Конечно, никто никогда ни одной снайперши из Прибалтики в Чечне не видел, однако некоторые российские газеты писали об их существовании как о несомненном факте{388}.
«Еврейские выстрелы» продолжали слышаться участникам различных вооруженных формирований и в период Гражданской войны. Отступавшие в панике весной 1918 года под натиском германских войск красноармейцы, учинившие в северных уездах Черниговской губернии несколько погромов, утверждали, что «жиды расстреливают красную армию», что они «все контрреволюционеры» и встречают немцев с хлебом-солью{389}. Тогда же инструктор военного комиссариата в Курске Фомин сообщил в Москву, что бойцы еврейской самообороны стреляли в отступающих красноармейцев{390}. 5 апреля 1919 года в Пинске польскими легионерами были арестованы участники собрания местных сионистов, обсуждавших вопрос о распределении полученной из США помощи. Почти все собравшиеся (37, по другим данным — 35 человек) были отведены на рынок и расстреляны из пулемета. По официальной версии, распространенной польским телеграфным агентством, еще «при оккупации города в разных частях его из окон еврейских домов, в сумерки, сыпались выстрелы на вступавших улан». Собрание было якобы сборищем большевиков, и поляки обнаружили «громадные склады оружия»{391}. Петлюровские солдаты в начале 1919 года, напротив, уверяли, что евреи «создали свои особые полки, что они стоят за старый режим и дерутся за панов, что они стреляли из окон по восставшему народу и даже обливали кипятком восставший народ из окон»{392}.
В октябре 1919 года во время боев добровольцев с красными за Киев в стане белых — как будто более цивилизованных, чем украинские крестьяне, составлявшие основу петлюровского воинства, — стали распространяться слухи о евреях, обливающих серной кислотой и кипятком «наших сестер милосердия». Офицер «с университетским значком на груди» говорил: «Жиды режут наших солдат, обливают кипятком и горящей (так!) смолой сестер милосердия и помогают большевикам»{393}.[42] В киевской газете «Вечерние огни» сразу после возвращения белых в город был напечатан список домов и квартир, откуда евреи стреляли в отступавших добровольцев и обливали их серной кислотой и кипятком. Специально созданной комиссией были проверены указанные адреса и сведения газеты опровергнуты. Для любого трезвомыслящего человека вздорность информации должна была, казалось, быть ясна и без всякой проверки: дело все-таки происходило не в средневековой крепости и не в эпоху монголо-татарского нашествия. Выстрелы из окон собственных квартир по регулярным войскам могли свидетельствовать разве что о психической неадекватности стрелков{394}. Среди прочего выяснилось, что дымки, якобы от выстрелов из окон квартир евреев в Киеве, были вызваны рикошетами от пуль, попадавших в стены домов, то есть ситуация интерпретировалась «с точностью до наоборот»; аналогичного происхождения были рассказы о выстрелах в спину добровольцам и в других городах и местечках.
Начальник одной из дивизий Красной армии, пробивавшейся через занятый польскими войсками Белосток, в конце августа 1920 года докладывал, что ему «пришлось вести бой больше с населением Белостока, чем с польскими войсками, причем во враждебных действиях деятельное участие принимало также еврейское население»{395}. Скорее всего, дал себя знать стереотип, прочно утвердившийся в сознании значительной части российских военных, какую бы форму они ни носили, о еврейских «выстрелах в спину». Ибо во всех политических сводках периода советско-польской войны отмечалось, что лишь еврейское население поддерживает красных. Говоря о «выстрелах в спину», Деникин признавал, что
…наряду с действительными фактами имела место не раз и симуляция — в оправдание содеянных насилий; что выстрелы в тыл иной раз носили происхождение «христианское», а то и вовсе мифическое. Но взаимная ненависть туманила головы, всякое враждебное выступление со стороны евреев было объективно возможно, и все обвинения их — правдивые и ложные — воспринимались массой с непреложной верой{396}.
Возможное, если дело касалось евреев, часто трактовалось встретившимися им в недобрый час военными как действительное. Петлюровцам встретился еврей-портной с двумя дочерьми 14 и 11 лет. Заметив у старшей ножницы, они обвинили девочек в порче телеграфных проводов, вырезали им языки, выкололи глаза и затем убили{397}. Какие-то белые офицеры убили студента-еврея и его жену «за шпионаж», поскольку обнаружили у этого студента записную книжку с адресами. Студент был сотрудником одной из киевских газет, ушедшим из захваченного большевиками Киева. Когда студент с женой спешили в «освобожденный» Киев, по дороге им встретились «добровольцы»{398}. Бойцы Первой конной армии в известном рассказе Бабеля «Берестечко» также убивают еврея за «шпионаж». Вряд ли можно сомневаться, что описанная в рассказе сцена являлась художественным обобщением виденного автором в реальности. Alter ego Исаака Бабеля, военный корреспондент Лютов из «Конармии», хладнокровно наблюдает убийство:
Прямо перед моими окнами несколько казаков расстреливали за шпионаж старого еврея с серебряной бородой. Старик взвизгивал и вырывался. Тогда Кудря из пулеметной команды взял его голову и спрятал ее у себя под мышкой. Еврей затих и расставил ноги. Кудря правой рукой вытащил кинжал и осторожно зарезал старика, не забрызгавшись{399}.
Говоря о причинах еврейских погромов в период Гражданской войны, разумеется, не следует забывать и о социально-экономических противоречиях евреев с местным населением, и об использовании антисемитизма как козырной карты в антибольшевистской пропаганде{400}, и об искренней уверенности многих противников большевиков, что большевизм — порождение еврейства{401}, и о возможности пограбить как одном из стимулов части антибольшевистских сил, в особенности казаков. Но следует помнить и о другом — о глубоко укорененном в православной культуре образе евреев как коварного племени, предавшего Христа[43], готового при случае предать Россию и вступить в сговор с иноверцами и инородцами. Этот образ предателей был расцвечен дополнительными красками в период Первой мировой войны. Армия в годы войны в наибольшей степени подверглась антисемитской пропаганде и впервые фактически получила санкцию на насилие специально против евреев. Неудивительно, что полученные уроки не прошли даром. Еврейские погромы 1918–1920 годов были кульминацией и прямым продолжением антиеврейского насилия, начавшегося в августе 1914 года.
Кристофер Гилли.Украинская атаманщина: национализм и идеология в пространстве насилия после 1917 года
В 1917–1922 годах территории, входящие в состав современной Украины, стали ареной борьбы между большевиками, белыми, поляками и различными украинскими националистическими движениями, стремившимися осуществить здесь собственные проекты государственного строительства и подкреплявшими свои представления о будущей национальной принадлежности этих земель и их социально-экономическом строе силой оружия. Все это порождало вакуум власти, в котором действовали многочисленные повстанческие отряды во главе с независимыми командирами, зачастую не связанными узами верности с какой-либо из противоборствовавших сторон. В подражание вожакам запорожских казаков они называли себя «атаманами», тем самым объявляя себя наследниками этих воителей, которых украинские националистические историки провозглашали носителями украинской государственности в XVII и XVIII веках.
Историки лишь недавно стали интересоваться этим феноменом. До 1991 года эти «атаманы» не вызывали особого интереса у украинских историков на Западе. Многие представители диаспоры предпочитали изучать созданные националистической интеллигенцией правительства и партии как примеры украинского государственного строительства{402}. Собственно, мемуары этой интеллигенции являлись первой попыткой понять революцию и Гражданскую войну на Украине. Они также являлись основным источником информации для зарубежных историков, изучавших этот период, и для их дискуссий, в ходе которых формировалась современная историография вопроса{403}. Эмигранты нередко объявляли атаманов фигурами, не обладавшими национальным и политическим самосознанием и подрывавшими позиции истинных националистов в Киеве, стремившихся к созданию Украинского государства{404}. Аналогичным образом советские историки, столь же сильно скованные соответствующими идеологическими доктринами, изображали атаманов как представителей кулаков{405}.
После 1991 года наблюдается резкий всплеск интереса украинских историков к Гражданской войне вообще и к атаманам в частности. Исследователями — в первую очередь региональными — было опубликовано огромное число очень подробных работ, в которых фиксировалось едва ли не каждое нападение каждого, даже самого мелкого отряда на каждую деревню. Однако подобные исследования не дают никакого представления об общих тенденциях атаманщины{406}. В других работах об атаманах говорится в контексте так называемого партизанско-повстанческого движения. При этом атаманы и их соратники-крестьяне рассматриваются как доказательство решительного неприятия украинцами большевистской власти. Такой националистический подход оставляет за кадром трения в отношениях между повстанцами и крестьянами{407}. Особо следует отметить публикации Романа Коваля, основателя исторического клуба «Холодный яр» и главы настоящей индустрии по выпуску монографий, посвященных атаманам, и переизданию их мемуаров. Своей целью Коваль объявляет прославление атаманов как истинных украинских героев той эпохи и пример для будущих поколений{408}. Таким образом, об атаманах на Украине пишут много, но в большинстве своем эти работы не отвечают научным стандартам.
С другой стороны, западные авторы только начинают открывать для себя атаманщину и помещать ее в контекст историографических дискуссий более общего плана. Так, Феликс Шнелль рассматривает феномен атаманов как характерный пример насилия и групповой воинственности. Он изучает, каким образом крах Российской империи превратил Украину в «пространство насилия» — территорию, где насилие являлось разновидностью социального взаимодействия, предоставлявшей его участникам наилучшие возможности для успешного преследования своих интересов. Это насилие было «заразным»: угроза насилия со стороны других лиц подталкивала индивидуумов к тому, чтобы тоже применять насилие; лица, склонные к насилию, в данной обстановке могли с большей легкостью влиять на тех, кто был к нему менее предрасположен. Воинственные сообщества — отряды во главе с атаманами — служили для своих членов источником силы и защиты. Насилие скрепляло эти отряды, будучи основой, на которой строился авторитет их вожаков, определяя статус отдельных лиц в иерархии отряда и объединяя его членов совместным опытом сражений и соучастия в запугивании слабых. Идеология не играла во всем этом никакой роли. Насилие не являлось средством достижения идеологических целей. Идеология в большей степени служила для оправдания уже свершившегося насилия, в то время как последнее представляло собой метод утверждения принадлежности и идентичности, обладавший своей собственной самоподдерживавшейся динамикой{409}.
Напротив, Сергей Екельчик изучает атаманщину как возможный пример украинских военизированных движений. В противовес националистической романтизации атаманов он ставит вопрос о том, какое значение для них имели идеология и национализм. Тем не менее он признает, что идеология служила «призмой, преломлявшей мечты и фобии по большей части неграмотных повстанцев-крестьян для языка современного социализма или национализма»{410}. Для понимания атаманщины необходим учет более широкого контекста. Во многих уголках бывшей Российской империи возникали вооруженные формирования, скреплявшиеся личной верностью харизматическому вождю и опиравшиеся на поддержку местного населения, — к их числу можно отнести отряды Романа Федоровича фон Унгерн-Штернберга и, согласно Джошуа Санборну, Лавра Георгиевича Корнилова. По мнению Санборна, эти полевые командиры также были порождены крахом государственной власти; их отличительной чертой являлось насилие, служившее основой для их претензий на политическую власть{411}.
Вообще говоря, иррегулярные формирования входили в число проводников насилия, охватившего этнически неоднородные приграничные территории, или «зоны дробления»{412}, в пределах всех бывших империй Центральной и Восточной Европы. Историки, изучающие этот период, пытались объяснить, почему одни области были затронуты продолжительным военизированным насилием, а другим удалось его избежать. Роберт Герварт и Джон Хорн отмечают четыре взаимосвязанных фактора, просматривающиеся за подобными конфликтами: 1) опыт массового, индустриализованного кровопролития в годы Первой мировой войны; 2) русскую революцию и соответствующий контрреволюционный ответ; 3) крах Габсбургской, Османской и Российской империй и попытки создания национальных государств на мультиэтнических пограничных территориях, прежде входивших в их состав; и 4) опыт поражения, испытанный военнослужащими побежденных держав. Однако в первую очередь Герварт и Хорн указывают, что насилие принимало наиболее широкий размах там, где государству не удавалось восстановить свою монополию на применение силы. В то же время они привлекают внимание к тому, насколько живучими были местные традиции и воспоминания о прежних конфликтах, задававшие конкретные формы насилия. Кроме того, эти авторы задаются вопросом о том, в какой степени политические аспекты военизированного насилия в реальности диктовались иными трениями или просто криминальной обстановкой{413}. В настоящей статье мы попытаемся определить, какие из аспектов, упомянутых Гервартом и Хорном, отразились на боевом пути украинских атаманов. В частности, будет поднят вопрос о том, вправе ли мы не учитывать идеологию и национализм как возможные факторы, служившие для них мотивацией.
Первая мировая война как формативный опыт
Опыт Первой мировой войны, несомненно, играл ключевую роль в том насилии, которое захлестнуло бывшую Российскую империю после 1917 года. Для многих из тех, кто участвовал в военных действиях на ее территории или жил в охваченных ими районах, период 1914–1922 годов стал эпохой непрерывного насилия. Война позволила призванным в армию крестьянам получить навыки обращения с оружием и научила их при необходимости прибегать к насилию; кроме того, многие из них привлекались к массовым наказаниям гражданских лиц, которых государство сочло неблагонадежными. Фронтовики, возвращавшиеся домой после распада российской армии, везли с собой не только оружие, но и желание бросить вызов традиционным властям. Эти люди становились движущей силой конфликтов между селами и семьями по поводу перераспределения земли, реквизированной у бывших крупных землевладельцев. Офицеров, бежавших от большевиков, нередко подряжали — как с их согласия, так и без него — обучать возникавшие по всей стране милицейские формирования или командовать ими{414}.
Аналогичным образом почти все будущие атаманы во время Первой мировой войны служили в российской армии — главным образом в качестве унтер-офицеров или младших офицеров. Никифор Александрович Григорьев[44], прославившийся тем, что захватил для большевиков Одессу, а затем взбунтовался против них, родился в 1885 году. Он служил в царской армии во время Русско-японской и Первой мировой войн. К 1917 году он дослужился от прапорщика до штабс-капитана{415}. Начальник штаба Григорьева Юрий (Юрко) Осипович Тютюнник, предпринявший последнюю, безуспешную попытку поднять всеобщее восстание против большевиков, родился в 1891 году в Звенигородском уезде Киевской губернии в семье крестьян-середняков. В 1913 году он вступил в ряды императорской армии, служил в ней в течение всей войны и дослужился до чина прапорщика{416}. Даниил Ильич Терпило (псевдоним Зеленый), поддержавший попытку создать небольшевистское Советское государство, предпринятую группой, отколовшейся от Украинской социал-демократической рабочей партии, был крестьянином из села Триполье Киевской губернии и работал сельским учителем. Политическая активность во время революции 1905 года привела к его высылке в Архангельскую губернию. Вернувшись домой в 1914 году, он был мобилизован и прослужил войну рядовым{417}.
Аналогичное происхождение, по-видимому, имели и те атаманы, о которых у нас имеется мало информации. Ефим Божко, впоследствии пытавшийся возродить к жизни дух запорожских казаков XVII века на острове Хортица, вероятно, служил капитаном в российской армии во время Первой мировой войны{418}. Спиридон Коцур, один из атаманов, придерживавшихся более левых убеждений, согласно одним источникам был сельским учителем, служившим во время Первой мировой войны прапорщиком кавалерии, а согласно другим — анархо-коммунистом, приговоренным к каторге и получившим свободу благодаря революции{419}. Емельян Иванович Волох, неоднократно предававший украинское националистическое правительство Симона Васильевича Петлюры, родился в 1886 году в крестьянской семье. Он был призван в армию в 1914 году и дослужился от чина прапорщика до штабс-капитана{420}.
Таким образом, своим возрастом и боевым опытом атаманы примерно соответствовали участникам немецких, австрийских и венгерских военизированных формирований, чья активность пришлась на годы непосредственно после Первой мировой войны. Однако социальное происхождение у них было разным. Немецкие и венгерские группировки содержали непропорционально большую долю аристократов при незначительном числе крестьян{421}. Напротив, многие украинские атаманы происходили из крестьян, в то время как другие — в первую очередь учителя сельских школ — принадлежали к местной сельской интеллигенции. В донесениях советской разведки также подчеркивается значение этой группы: «Народные учителя сыграли самую позорную и роковую роль в петлюровско-бандитском движении. Они занимают командные должности, они возглавляют штабы, заведуют отделами агитации и пропаганды»{422}.
Сельские учителя, унтер-офицеры и младшие офицеры находились в тесном контакте с крестьянами, но в то же время являлись по отношению к ним вышестоящими — возможно, это сочетание дало необходимую подготовку будущим атаманам. С другой стороны, однако, весьма сомнительно существование общего фронтового опыта, через который прошли все атаманы. В написанных после 1922 года мемуарах тех из них, кто остался в живых, больше говорится о попытках найти какой-либо смысл в своих прежних жестоких и нередко коварных поступках, нежели о событиях их жизни. И даже здесь едва ли просматривается какой-либо общий опыт. Судя по мемуарам Юрия Лютого-Лютенко, который под псевдонимом Гонта был известен как один из главных атаманов в районе Холодного яра, во время Первой мировой войны он едва ли вообще участвовал в военных действиях{423}. И напротив, Илько (Илья) Струк утверждал, что был ранен три раза, хотя его рассказ не заслуживает никакого доверия{424}.
Распад империй: невозможное становится возможным
Различное социальное происхождение украинских атаманов и участников центральноевропейских военизированных формирований также подсказывает причину разной реакции на опыт революции и поражения. Российская империя, несомненно, входила в число держав, потерпевших поражение в Первой мировой войне. Однако атаманы не возмущались поражением так, как им возмущались представители немецкого и венгерского военизированных движений{425}. Напротив, многие атаманы лишь приветствовали возможности, открывшиеся для них благодаря военным неудачам России. Юрко Тютюнник в своих мемуарах говорит об атмосфере свободы, порожденной революцией, описывая, как получил от солдат известие о том, что «царя уже нет»:
Все это было довольно занятно. Всего лишь несколько дней назад те же самые «дядьки в шинелях» старались говорить только по-русски, называли меня «ваше благородие» и по вечерам распевали «Боже, царя храни», а теперь они разговаривали друг с другом и обращались ко мне на родном [украинском] языке, не скрывая от меня своего отношения к такой поразительной ситуации: «царя уже нет».
В глазах Тютюнника революция давала возможности для выражения украинских национальных чаяний и отмены прежней социальной иерархии. Будучи украинцем-националистом, он не отождествлял себя с Российской империей и потому не воспринимал ее неудачи как свое личное поражение.
Тютюнник воспользовался новыми возможностями, открывшимися благодаря краху империи, и принял участие в украинизации Симферопольского полка. Он был отправлен делегатом на Второй всеукраинский войсковой съезд, на котором, в свою очередь, его избрали членом Центральной рады{426}. Другие атаманы сыграли важную роль при организации «Вольных казаков» — отрядов добровольческой милиции, создававшихся в 1917 и 1918 годах. Например, Ефим Божко командовал частями, охранявшими Запорожскую железную дорогу{427}. Когда на Украину с целью содействовать созданию советского Украинского государства вошли силы русских большевиков, «Вольные казаки» выступили против Красной армии, встав на защиту Украинской народной республики (УНР).
В ответ на большевистскую угрозу УНР подписала Брестский мирный договор с Центральными державами. Но на этом война на Украине не закончилась. УНР обещала Берлину и Вене зерно и другое сырье в обмен на защиту украинского правительства от сил большевиков. На территорию Украины были введены немецкие и австро-венгерские войска. Большевики поспешно отступили на восток, однако страну снова охватило насилие в виде выступлений крестьян против реквизиций, проводившихся Центральными державами. Атаманы принимали активное участие в этих выступлениях. Тютюнник поддержал восстание в Звенигородке{428}, в то время как Григорьев сражался в Херсонской губернии. После того как в его армию влилось несколько более мелких отрядов, у него в подчинении оказалось 10000–12000 человек. В ноябре Директория Украинской народной республики подняла восстание против прогерманского марионеточного режима Павла Петровича Скоропадского. К зиме 1918/1919 года большинство независимых командиров наподобие Григорьева формально признало власть Директории, однако отказывалось выполнять исходившие от нее приказы{429}.
Новый год принес с собой волну восстаний против Директории, поднимавшихся атаманами, выступавшими против переговоров с Антантой и требовавшими создания советского правительства. Атаман Зеленый оставил свои позиции на окраинах Киева в январе 1919 года, при приближении большевистских сил к столице. Его примеру в феврале 1919 года последовал Григорьев. Одновременно тысячи крестьян просто дезертировали из войск Директории; та обещала им землю и сельскохозяйственное оборудование, но все это они уже захватили сами. Правительство больше не могло обороняться от большевиков, взявших Киев в феврале{430}. Теперь некоторые командиры сражались на стороне большевиков, в то время как другие оставались независимыми. В середине февраля 1919 года силы Григорьева влились в ряды Красной армии; к апрелю они взяли Херсон, Николаев и Одессу. Формально признавая большевиков, Григорьев тем не менее продолжал выказывать независимость, что приводило в ярость командира красных сил на Украине Владимира Александровича Антонова-Овсеенко{431}. Напротив, Зеленый после переговоров с Антоновым-Овсеенко отказался переходить в подчинение Красной армии, хотя продолжал соблюдать нейтральную лояльность по отношению к большевикам{432}.
Даже те атаманы, которые не взбунтовались против Директории в начале 1919 года, для УНР были ненадежными союзниками. В марте атаман Волох создал военно-революционный комитет, вступивший в переговоры с большевиками, впрочем, окончившиеся безрезультатно. В апреле еще один атаман, Владимир Пантелеймонович Оскилко, безуспешно пытался организовать свержение Петлюры, сместившего его с должности командира сил на Волыни{433}. Перед лицом преследовавших ее несчастий Директория вскоре превратилась в «правительство на колесах», будучи вынуждена перенести столицу сперва в Винницу, затем в Проскуров, в Каменец-Подольский и, наконец, в Ровно.
Однако ничуть не меньше усилий атаманы прикладывали и для подрыва власти и влияния большевиков на Украине. Волна антибольшевистских восстаний весной 1919 года ослабила установленный в стране советский режим, дав Деникину возможность развернуть на Украине наступление. В марте 1919 года Зеленый покончил со своим нейтралитетом и выступил против большевиков. Подобно отрядам большинства других атаманов, его армия включала вооруженное ядро, состоявшее из более или менее профессиональных партизан, на помощь которому по мере необходимости привлекалось множество крестьян, вооруженных вилами: согласно советским источникам, между весной и летом численность двух этих групп выросла от 300 до 800 и от 2000 до 8000 человек соответственно. Зеленый наращивал размер своего войска, например позволяя крестьянам громить и грабить местных евреев или просто под угрозой силы{434}.[45] К июлю он вступил в союз со Всеукраинским революционным комитетом, созданным «незалежниками» — левым крылом Украинской социал-демократической рабочей партии, — которые надеялись создать автономное украинское правительство рабочих и возложить на него задачу перехода к социализму. Эти силы какое-то время контролировали часть правого берега Днепра, однако продвижение Деникина в глубь Украины привело к их роспуску{435}.
В мае 1919 года Григорьев также порвал с большевиками. Этому предшествовало несколько недель перепалок, причиной которых служили его нежелание соблюдать субординацию и слабая дисциплина в его войсках, а также предъявлявшиеся большевикам обвинения в расправах над другими партиями. Большевистская власть на Юго-восточной Украине быстро рухнула, и по областям, занятым повстанцами, прокатилась волна погромов. Восстание серьезно осложнило снабжение Красной армии, и те ее части, которые сражались с Деникиным, пришлось отводить и направлять на борьбу с угрозой в тылу. Восстание удалось подавить лишь через пару недель после его начала. Григорьев сумел спастись, но был убит вождем анархистов Нестором Ивановичем Махно во время переговоров об объединении их отрядов. Тютюнник, возглавлявший штаб Григорьева, бежал на территорию, контролировавшуюся «незалежниками», и в конце концов присоединился к войскам Директории{436}.
Начиная с лета и до конца 1919 года многие другие атаманы, включая Зеленого и Волоха, снова признали Директорию с целью борьбы против Деникина. Вскоре после того, как белые в сентябре взяли под свой контроль Киевскую губернию, они столкнулись с многочисленными восстаниями, поднятыми атаманами и их отрядами. В октябре генерал Николай Николаевич Шиллинг, командир белых сил в Новороссийской области, выражал опасения по поводу того, что повстанческое движение в Киевской и на юге Херсонской губернии способно совершенно прервать железнодорожное сообщение между Правобережной Украиной и Южной Тавридой. Месяц спустя ситуация еще сильнее накалилась вследствие того, что ряд атаманов, включая Коцура, объединили силы для борьбы с белыми в районе Черкасс{437}. Подобно тому, как в начале того же года власть Директории и большевистский режим рухнули, столкнувшись с волной атаманских бунтов, отступление белых совпало с противодействием со стороны атаманов.
Тем не менее подобные атаманские союзы оставались непрочными. Например, в декабре 1919 года в борьбу друг с другом вступили Коцур и атаман Василий Степанович Чучупак, помогавший Коцуру отбить у Добровольческой армии Чигирин{438}. В том же месяце три атамана, находившиеся под началом Директории, — Волох, Божко и Микола Данченко, — предприняли попытку свержения Петлюры. Они потерпели поражение, но сумели сбежать с казной УНР, брошенной на железнодорожной станции. Во время раздела добычи Божко был убит{439}. Собственно, по подобному пути войны и измен нельзя было идти до бесконечности. Атаманы и их сторонники погибали или уставали от непрерывных сражений, в то время как большевики начали укреплять свою власть на Украине, выводя из игры соперников. Безусловно, польско-советское противостояние поддерживало атаманщину на плаву, так как поляки снабжали Петлюру средствами на поддержку восстаний против большевиков. При УНР был создан Единый всеукраинский повстанческий комитет с целью координации действий атаманов. Однако массовое восстание, на которое надеялись Пилсудский и Петлюра, так и не состоялось. Даже после заключения Рижского мирного договора Тютюнник предпринял последнюю безуспешную попытку организовать выступление против большевиков, совершив в ноябре 1921 года злосчастный рейд на Украину. Тем не менее в условиях, когда большевистской власти в стране уже не угрожали крупные регулярные армии, она в конце концов смогла разделаться с атаманами и их «бандами». К концу 1921 года в еще действовавших отрядах насчитывалось от 30 до 150 партизан{440} — совсем немного по сравнению с сотнями и тысячами в 1919 году. Вообще, перед атаманами всегда стояла дилемма: в значительной степени они опирались на крестьянство, недовольное большевистскими реквизициями и призывом в Красную армию, но, с другой стороны, для укрепления своей власти и противодействия большевикам сами были вынуждены прибегать к аналогичным мерам. Большевики боролись с остатками атаманщины, наращивая размах карательных кампаний и обещая амнистии. К 1923 или 1924 году им удалось покончить с повстанческим движением{441}.
Идеология и политические взгляды атаманов
В западной историографии встречается мнение, будто неоднократные измены атаманов говорят об отсутствии у них какой-либо идеологической мотивации. Так, по словам Шнелля, союз между Нестором Махно и Григорьевым, ранее выступавшим на стороне и Директории, и большевиков, «со всей очевидностью показывает, что Григорьев не имел ни политических убеждений, ни политических инстинктов, в погоне за властью руководствуясь исключительно сиюминутными тактическими соображениями»{442}. Шнелль признает, что атаманы придерживались смутных антигосударственнических взглядов на свободу, разделявшихся крестьянами, однако считает, что поступки атаманов «не имели особого отношения к политике и идеологии»:
Напротив, в тех случаях, когда атаманы проникались слишком серьезными политическими амбициями, они отрывались от своих корней. Время Григорьева быстро подошло к концу после того, как он вообразил себя будущим гетманом Украины; Зеленый и Волынец не сумели увлечь крестьян идеей украинской независимости, ведь это было совсем не то, что грабежи, разбои и власть над беззащитными. Национализм не обладал такой привлекательностью, как погромы.
Согласно такому подходу, причиной погромов был не антисемитизм, а попытки атаманов мобилизовать крестьянскую поддержку в обмен на разрешение безнаказанно грабить. В противоположность националистически настроенным атаманам, Нестор Махно «был чужд великих замыслов»; его армия «снова и снова черпала силу из самой себя, из ритуалов, насаждавших единство, из сражений и наживалась на бесцельной неуемности своего вождя»: коллективная идентичность махновцев основывалась на соучастии в насилии, а не на попытках осуществления идеологической программы{443}.
Однако одним лишь фактором насилия невозможно объяснить, почему Григорьеву и Зеленому, в отличие от Махно, не удалось использовать объединяющие возможности насилия для создания и сохранения конкретной идентичности; судя по кровавой карьере Григорьева, различие между ним и Махно едва ли заключалось в уровне насилия. Украинский национализм действительно не слишком привлекал «украинских» крестьян. Тем не менее предполагаемая пропасть между националистически настроенными атаманами и безразличным к национализму крестьянством едва ли являлась единственной причиной поражения первых: например, Зеленый даже не пытался мобилизовать крестьян с помощью националистических лозунгов; распространявшиеся им листовки в большей степени взывали к возмущению, порождавшемуся реквизициями, и к желанию крестьян иметь «настоящее» советское правительство — без евреев, комиссаров и ЧК{444}. Априорный вывод о том, что идеи не имели значения, сделанный до изучения заявлений атаманов об их целях, может привести нас к неверным выводам в отношении этих целей и того, как к ним относилась аудитория данных заявлений, то есть крестьяне. Собственно, чтобы понять причину успехов Махно, вероятно, следует изучить его отношения с поддерживавшими его крестьянами. А этого невозможно сделать без учета идей, провозглашавшихся им с целью мобилизовать поддержку. Более того, Эрик Лэндис, специалист по Тамбовскому восстанию, указывает на существование многочисленных групп, имевших доступ к оружию, разочарованных и белой, и красной властью и готовых к вооруженному сопротивлению. Однако подавляющее большинство этих групп не сумело перерасти в массовые движения, из чего следует, что подобным движениям требовались не только возможности и материальные ресурсы, но и политизированная коллективная идентичность. Как подчеркивает Лэндис,
…притязания на коллективную <…>идентичность должны утверждаться, контекстуализоваться и непрерывно воспроизводиться. Важным компонентом притязаний на коллективную идентичность, выдвигавшихся в этих условиях, являются нарративные взаимосвязи между такими принципиальными факторами, как обиды, соображения целесообразности, солидарность и поставленные цели{445}.
Соответственно, выдвинутый тамбовскими повстанцами лозунг о восстановлении Учредительного собрания представлял собой не заявление о поддержке конституционной демократии, а одну из составных частей нарратива, объяснявшего их поступки: они стремились обозначить себя в качестве сторонников революции 1917 года и оспаривали претензии большевиков на роль ее единственных защитников. Тем самым удовлетворялась потребность и вожаков, и участников восстания в «формулировке своих действий с точки зрения целесообразности и осуществимости» и создавались условия для продолжительного массового движения{446}.
Несомненно, поступки украинских атаманов нередко вступали в противоречие с провозглашавшимися ими намерениями. Григорьев в своем «Универсале», перечисляя мнимые политические цели своего восстания, объявлял, что в новом украинском правительстве будут представлены все этнические меньшинства и что агитация против отдельных национальностей будет «пресекаться силою оружия»{447}. Однако в то же время он был одним из самых отъявленных погромщиков, неся ответственность за 52 погрома, сопровождавшиеся гибелью намного большего числа людей, чем погибло при отдельных погромах, устроенных войсками Директории и белыми{448}.
Если рассматривать политические заявления не как практические программы, по мере возможности осуществлявшиеся атаманами, а как компоненты идентичности, насаждавшейся ими с целью мобилизации поддержки, то обнаружится, что эти декларации весьма показательны. Григорьев ссылается на идеализированный образ крестьянина, используя такие эпитеты, как «труженик святой» и «царь земли», и апеллирует к недовольству крестьян, вызванному коммунами, реквизициями, насилием и принудительным призывом в армию, а также к крестьянским чаяниям земли, свободы и прекращения братоубийственного конфликта. Атаман призывает крестьян взяться за оружие, свергнуть власть большевиков и выбирать свои собственные советы и представителей. Григорьев заявляет, что поднял восстание в поддержку трудящихся и советской власти, против капитала и однопартийной диктатуры. По его словам, в состав будущего советского правительства должны входить все партии и независимые лица, признающие советскую платформу; все национальности Украины получат в нем пропорциональное представительство{449}.
Таким образом, «Универсал» затрагивал моменты, волновавшие крестьян, повторяя популярные требования мира, земли, хлеба и советской власти. Он отражал характерное для рабочих и крестьян дихотомическое разделение мира на трудящиеся и нетрудящиеся классы{450}, причисляя большевиков — «кровососов» и «авантюристов» — ко второй группе. «Универсал» представлял Григорьева главой спонтанного восстания, в то же время призывая сделать это восстание реальностью. Вместе с тем Григорьев наделялся в «Универсале» ореолом государственного деятеля, что выражалось, например, в осуждении мародерства и погромов, в обещании того, что меньшинства будут представлены в будущем правительстве, а также в использовании как в русской, так и в украинской версии «Универсала» слова «еврей» вместо слова «жид»[46]. Несмотря на все свои противоречия, «Универсалу» порой удавалось мобилизовать свою целевую аудиторию: так, размещавшийся в Золотоноше красноармейский полк, ознакомившись с «Универсалом», отказался воевать против Григорьева. Благодаря этому тот сумел взять город и принял участие в организованном там погроме{451}. Из того, что Григорьев заявлял о поддержке советов как системы управления и отождествлял себя с трудящимся народом, следует, что подобные союзы — включая предполагавшийся союз с Махно — являлись выражением относительно последовательной политической позиции{452}.
Изобилие подобных деклараций, воззваний и манифестов свидетельствует о том, что атаманы, чье время пришлось на эпоху становления массовой политики, ощущали необходимость в народной поддержке. Соответственно, они стремились подать свои действия в рамках конфликта между революцией, контрреволюцией и конкурировавшими националистическими проектами. Группа атаманов Киевской губернии в январе 1920 года издала программу, объявлявшую их сторонниками «трудящегося народа» и советской системы власти. Таким образом, подобно Григорьеву и большинству других атаманов, они взяли на вооружение популярные требования мира, земли, хлеба и советской власти. В то же время эти атаманы объявляли нацию источником гения и прогресса, из чего следовало, что экономическую и политическую свободу можно было получить лишь через национальное освобождение. Тем не менее атаманы не требовали независимости, вместо этого выражая интернационалистическое стремление к единству со всеми прочими нациями мира. В атаманской программе провозглашались различные демократические принципы и права национальных меньшинств. Однако тот же самый документ призывал украинцев заменить евреев на всех властных должностях{453}.
Эта программа представляла собой эклектичную смесь заявлений, вероятно противоречивших друг другу. Тем не менее подобный подход в полной мере отвечал карьере, построенной на политическом лавировании. Более того, он не слишком отличался от позиции украинских партий. Многие из них поддерживали и построение интернационалистического социалистического государства, и защиту национальных украинских интересов, одобряли советы как систему управления страной, но отвергали власть большевиков — по крайней мере на Украине. В качестве примера можно упомянуть «боротьбистов» — левое крыло украинских социалистов-революционеров, и «незалежников» — левое крыло украинских социал-демократов. Обе эти фракции откололись от соответствующих партий, обращались за помощью — причем небезуспешно — к атаманам (которые, собственно говоря, декларировали почти те же самые цели) и пытались создать советское Украинское государство.
Атаманщина в контексте украинского национализма
Кроме того, атаманы обращались к такому источнику идентичности, как мифы о запорожских казаках. Например, Ефим Божко в ноябре 1918 года объявил себя атаманом новой Запорожской Сечи, избрав своей резиденцией днепровский остров Хортица с намерением воссоздать лагерь казаков, находившийся там в XVII веке. Согласно некоторым (возможно, апокрифическим) сведениям, Божко, задавшись этой целью, потребовал, чтобы директор Исторического музея в Екатеринославе прислал ему хранившиеся в музее древнюю казацкую Библию и прочие казацкие реликвии. Божко и некоторые из его сторонников старались выглядеть как казаки: выбривали головы, оставляя один лишь чуб, отращивали длинные усы и носили одежду, скроенную по образцу запорожской (меховые шапки с тряпичным шлыком, жупаны с высоким воротником и большими пуговицами, мешковатые шаровары и широкие пояса){454}.
Божко был не одинок в этом отношении. Согласно одному донесению о погромах 1919 года в Фастове, Зеленый и Тютюнник «расхаживали по местечку в актерских костюмах, разноцветных шляпах»{455}. Подобно Божко, Коцур обосновался в месте, тесно связанном с казацким прошлым, — в Чигирине, бывшей столице Богдана Хмельницкого, поднявшего в 1648 году восстание казаков против Польши. Вероятно, Коцур надеялся перенести украинскую столицу из Киева в этот город{456}. Но хотя казаки до 1917 года действительно существовали в Российской империи в качестве отдельного сословия с особыми обязанностями и привилегиями, никто из украинцев, о которых здесь идет речь, не принадлежал к их числу. Запорожские казаки, которым пытались подражать атаманы и их сторонники, прекратили существование в 1775 году, когда Екатерина Великая в ходе централизации страны ликвидировала их базу в Запорожье. Божко, Коцур и прочие атаманы явно сами изобретали себе традиции. В этот же ряд укладывается и их склонность брать себе такие клички, как Зеленый или Гонта.
Некоторые историки полагают, что атаманы не имели отношения к украинскому националистическому движению. Согласно Сергею Екельчику, «возрождение термина “атаман” свидетельствовало о спонтанном возвращении к казацким традициям, однако повстанцы не были сознательными украинскими националистами. В большей степени они мотивировались местными проблемами, предрассудками и наивным анархизмом»{457}. Действительно, в воззваниях некоторых атаманов — например, Зеленого — не содержалось откровенных ссылок на националистическую идеологию. Однако, как свидетельствуют попытки подражания казакам, многие атаманы опирались на те же образы, символы и мифы, что и «настоящие» украинские националисты в Киеве. И те и другие обращались к одному и тому же воображаемому украинскому прошлому как к источнику современной идентичности и легитимности. Например, и Центральная рада, и Скоропадский для обозначения своих режимов прибегали к терминам XVII века — словом «рада» казаки называли свои советы, а Скоропадский носил титул гетмана, подобно вождям запорожских казаков. То же самое наблюдалось и в национальных вооруженных силах, использовавших терминологию XVII века для наименования чинов и званий: например, офицеры назывались «старшинами» — так же, как звались военные офицеры и гражданские чиновники у казаков, а батальон носил название «кош» (казацкое слово, обозначавшее лагерь){458}.
Кроме того, не следует воспринимать несколько амбивалентную позицию атаманов по отношению к украинской независимости как свидетельство отсутствия украинской национальной идентичности. Большая часть националистически настроенной украинской интеллигенции стала выступать за независимость Украины лишь после вторжения Красной армии в конце 1917 года, а «боротьбисты» и «незалежники» по-прежнему высказывались против независимости{459}. В этом отношении позиция атаманов тоже зачастую не слишком отличалась от позиции украинской националистической интеллигенции.
Атаманы: политические акторы в период революции и Гражданской войны
Несмотря на свой национализм, крупномасштабные насилия над евреями и регулярную (но не постоянную!) оппозицию большевикам, украинские атаманы не имели отношения к широкому центрально- и восточноевропейскому контрреволюционному движению и не воспринимали себя в качестве его составной части. В целом они приветствовали возможности, созданные революцией, и во многих случаях поддерживали социальные преобразования, проходившие под эгидой советов. Поражение России в Первой мировой войне не стало для них источником стыда и, наоборот, открыло перед ними новые пути. Однако прочие факторы, упомянутые Гервартом и Хорном, сыграли заметную роль. Большинство атаманов воевало на мировой войне и стремилось подать свои действия в рамках борьбы между революционными и контрреволюционными силами, представлявшей собой реакцию на крах Российской империи и различные националистические притязания, выдвигавшиеся на Украине. В то же время сознательное возрождение традиций запорожского казачества показывает, как на поведение атаманов влияло восприятие прежних конфликтов.
Невозможно вести разговор об атаманах, не ссылаясь на их идеи, выражавшиеся в публиковавшихся ими многочисленных листовках, открытых письмах и манифестах. В противном случае, с одной стороны, мы можем прийти к неверным выводам в отношении провозглашавшихся ими целей[47]. С другой стороны, есть опасность не заметить того, что наступление эпохи массовой политики вынуждало атаманов апеллировать к чаяниям и предрассудкам людей с целью мобилизовать поддержку. С этой целью атаманы нередко — особенно в 1919 году — заявляли о себе как о местной, но тем не менее социалистической и советской альтернативе большевикам. Екельчик прав в том отношении, что атаманы подстраивали свои лозунги под нужды крестьянства, — но это едва ли удивительно с учетом того, что именно оно составляло их аудиторию.
В то же время феномен атаманщины демонстрирует, что наличие украинской национальной идентичности не означало автоматического подчинения той или иной украинской националистической власти; порой эта идентичность вполне допускала лояльность другим силам, среди которых не последнее место занимали большевики. Неоднородность украинской идентичности имела самые серьезные последствия для тех, кто объявлял себя ее носителями. В частности, это помогает объяснить провал усилий УНР по мобилизации массовой поддержки. Ход Гражданской войны на Украине невозможно понять без учета этого фактора. Поэтому дальнейшее изучение атаманов должно сопровождаться серьезным рассмотрением выражавшихся ими идей.