И зачем тогда оставаться в этом кругу вековой несправедливости, зачем мучиться? Узы, существовавшие с рождения и колыбели, давным-давно разорвались. Срочные сиюминутные обязательства требовали его участия. Вместо винтовки у него теперь кинжал и парабеллум — гарантия мира и согласия, залог прямоты и честности.
Улыбка расцвела на губах Натариу: турок до смерти перепугается, увидев его посланцев из Сержипи. Так уже получилось, вовсе не специально, что этим самым утром они разговаривали и Натариу, поставив диагноз, предложил средство:
— Я правду говорю, кум Фадул: пока здесь не поселятся семьи, пока здесь будут только погонщики и проститутки, движения толкового не начнется. Оно не угаснет, нет. Скоро я приведу сюда народ из Сержипи. Это уже становится нужно: на новых плантациях вот-вот появится какао, и деньги потекут рекой.
— Ваши бы слова да Богу в уши, капитан Натариу. Деньги — это как раз то, чего нам не хватает.
— Ты не веришь, Турок? Ты знаешь, сколько новых имений в окрестностях?
— Если бы я не верил, то не обосновался бы тут. Просто я думал, что дело пойдет быстрее, а оказалось, что все движется медленно.
— Всему свое время, кум Фадул, не надо спешить. Раньше не случилось, потому что плантации еще не поднялись. Ты только представь — вся эта земля будет обрабатываться. Это же целый мир без границ! Большая Засада не будет больше жалкой деревней, местечком. Она даже Такараш позади оставит. Запомни — так и будет.
— На все воля Божья, капитан. А когда мой благородный друг собирается прислать народ из Сержипи?
— На днях, Фадул. Когда ты меньше всего будешь этого ждать.
Так он сказал утром, проезжая через Большую Засаду по пути с фазенды Аталайа. «Когда ты меньше всего будешь этого ждать». Казалось, будто так получилось специально, будто все это было заранее спланировано. Жалко, что он не увидит лицо Турка, когда к нему явится этот отряд, — тот наверняка перепугается, начнет жестикулировать, заголосит. Тут же вступит в диалог с Господом Богом по поводу столь необычного совпадения. Бог для Фадула Абдалы — это практически член семьи, могущественный, но близкий друг, компаньон в делах.
Капитан уважал Фадула, лукавого Турка, с которыми хорошо поболтать и повеселиться, хитрого торговца, работавшего как вол. Он был известным коробейником, на плантациях и фазендах до сих пор по нему скучают. Он оказался дальновидным, обосновавшись в Большой Засаде на волне растущего движения караванов и путешественников. Он без жалоб пережил времена тощих коров, выдержав семь казней египетских и не свернув с дороги. Веселый кум и хороший товарищ.
Семья из Сержипи приходит в Большую Засаду, а капитан Натариу да Фонсека начинает строить собственный дом
Утро уже было далеко не раннее. Две проститутки — старая Жасинта и юная Бернарда — грелись на летнем солнышке у дверей деревянного дома, построенного по приказу капитана Натариу да Фонсеки. Жасинта штопала старую одежду, Бернарда расчесывала густую черную гриву — у нее были красивые волосы, и она знала об этом. Она рассматривала их волосок за волоском в поисках гнид.
Отвлекшись от сложной задачи по вдеванию нитки в иголку, Корока искоса глянула на товарку и нарушила тишину и спокойствие:
— Проститутка, которой надули брюхо, ничего в своем деле не понимает. Лучше уж было на плантации сидеть да какао лущить.
Она сказала это тихим, едва слышным голосом. И так же тихо продолжила свою язвительную болтовню, размеренное ворчание; взгляд был прикован к шитью, как будто она говорила сама с собой и ни с кем больше. Бернарда слушала точно таким же образом: будто до нее ничего не доходит и утро продолжает быть все таким же безмятежным.
— Ну вот какого черта ей надо было обзавестись брюхом? Точно говорю: она даже не знает, кто отец этого несчастного. Она ничего не знает!
Ласковый бриз волновал воды реки, кроны деревьев, волосы Бернарды. Корока продолжала свои упреки:
— Если мозгов нет, то не нужно это ремесло выбирать. Это ведь не так-то просто, тут все ой как сложно. Если она думает, что достаточно искать вшей, вечно скалить зубы и прыскать духами на причинное место, то крупно ошибается. Проститутка как монашка: когда та уходит в монастырь, то оставляет все земное — отца и мать, сестру и брата, настоящее имя и право беременеть и рожать. Просто монашка — святая, и потом отправится на небеса и сядет подле Господа Бога, а наша сестра всегда проституткой останется, преступницей без надежды на спасение.
Она посмотрела вдаль, поверх реки и холмов, и яркий свет ударил ей в глаза:
— Ох как мне глаза намозолили эти грязные, покрытые гнойниками сопливые дети, плачущие по углам в публичных домах. Дитя проститутки — кто может быть беззащитнее на всем белом свете! Нужно быть совсем дурой — а она, конечно, глупенькая, но все равно не настолько, — чтобы думать, будто проститутка может позволить себе роскошь иметь детей, породить кого-нибудь на свет божий. Проститутка на панели с цепляющимся за ее юбку ребенком — самое жалкое зрелище.
Не останавливая свою литанию, Корока оторвалась от шитья и осмотрела заштопанные прорехи на потерявшей цвет кофте:
— Ежели она не знала, как сделать так, чтобы ей брюхо не надули, то почему же не спросила у старших? Я вот ни разу не залетала, а ведь этим ремеслом уже много лет промышляю — пальцев на руках и ногах не хватит, чтобы сосчитать. И меня не вчера стали Корокой звать.
На мгновение она нерешительно замолчала. Воспоминания о тяжелой жизни были исключительно ее привилегией. Но если она не поможет Бернарде, эта невежда будет нести свой крест всю жизнь. А ведь Бернарда могла бы быть ее внучкой.
— Я была совсем молоденькой, когда мать растолковала мне, как не забеременеть от полковника Илидиу. Я была любовницей полковника, у меня был свой дом. Он помог мне, когда Олаву, лишив меня девственности, помер от кровохарканья — слабая грудь у него была. Полковник дом мне построил, и было у меня все, чего душа пожелает. Стоило мне только захотеть, он давал вдвое больше того, что надо. Старый козел был и вправду влюблен по уши. Я как сыр в масле каталась — мать не уставала повторять. Надо было только не беременеть — этого бы дона Марколина уже не стерпела. Больше семи лет я жила барыней — или ты думаешь, что я родилась на панели? Я в это ремесло подалась, только когда полковник помер. Дона Марколина тогда приказала избить меня и прогнать из Макуку. Это был первый приказ, который она дала наемникам, сняв траур и начав управлять фазендой. — Корока подняла глаза от шитья. — А ведь могла и убить приказать.
Сквозь волосы, падающие на лицо, Бернарда следила за блуждающим взглядом Жасинты. Против света глаза казались пустыми, слепыми. Корока вернулась к шитью, и литания продолжилась:
— Кабы она спросила, я бы растолковала. Надо было только сказать: «Жасинта, как сделать так, чтобы не забеременеть?» И что, разве она спросила? Тогда бы она тут не сидела, не зная, кто отец ребенка.
Корока начала штопать нижнюю юбку, снова бросила косой взгляд на раздувшийся живот проститутки и сказала уже помягче:
— Ну, это тоже не повод киснуть. Я знаю рецепт одного снадобья из листьев, которые добывают тут в зарослях. Это верное снадобье — все как рукой снимет. Нужно только выпить, и в тот же самый день, через несколько часов, все наружу выйдет, одним махом — даже следа не останется. Его надо пить в воде, когда купаешься. Я этому научилась у покойной Кремилды, которая залетала через раз, от каждого чиха, — она этого не хотела, просто такая уж она была. Впрочем, сколько беременностей — столько и выкидышей.
Она посмотрела девочке в глаза: это была ее товарка по дому и по ремеслу, такая молоденькая — и без капли разума. Корока не могла допустить такое сумасбродство:
— Я с тобой говорю — ты меня слушаешь? Я ведь тебе в бабушки гожусь. Я прямо сегодня сварю снадобье, оно гадкое на вкус, но прочистит хорошенько. Выпей ближе к вечеру, и завтра проснешься с пустым брюхом. Ты слышишь меня?
Бернарда подняла голову, откинула волосы назад и, наконец, встретила взгляд неумолкающей Короки:
— Вы уж меня простите, но я не буду пить никакого снадобья, чтобы очистить живот. Не надо вам ходить в лес за листьями — не стоит труда. Я знаю, что вы хотите как лучше, вы помочь мне хотите. Только я забеременела, потому что захотела, а вовсе не из-за невежества. Как же я тогда не залетела, когда отец спал со мной? Я не хотела от него ребенка. Когда отец раздвигал мне ноги, я запирала свое тело.
— Ты ничего не чувствовала с ним?
— Можете не верить и думать, что я вру. Поначалу я бесилась, плакала, а потом даже это прошло. — Она дернула плечиком, будто отгоняя прошедшие горести. — Даже вспоминать не хочу, сейчас уже это все не важно, кроме ребенка, которого я ношу. Я забеременела, потому что хотела, и рожу его, никто меня не остановит. Никто в целом свете.
Она потянулась, сложила руки на животе, еще больше выпячивая его, потом взяла руку Жасинты и поцеловала.
Тут уж никакое снадобье не поможет. Корока кивнула в знак согласия. Она разгадала эту шараду, и причины для язвительного выговора исчезли — уксус стал медом в ее словах:
— Вижу. Это его ребенок, так ведь?
Не нужно было произносить имя, чтобы Бернарда поняла, о ком говорит Жасинта. На губах ее расцвела торжествующая улыбка:
— Это от крестного, да, вы угадали. — Она подняла голову, отбросила гонор и строптивость, волосы разметались по плечам, пряди развевались от легкого ветерка. Корока видела ее — довольную, залитую солнечным светом. — Чего я еще могу хотеть, чего еще просить у Бога? Только чтобы родился человек, похожий на него.
— Да они все на него похожи. И те, что от Зилды, и те, что на улице.
— Мой будет просто копия — и лицом, и повадками, — такой же гордый!
Каждая живая душа, даже самая жалкая и нищая, самая несчастная и одинокая, имеет право на свою долю радости. Нет судьбы, в которой есть только горечь. И не важно, чего это стоит. Жасинта сама заплатила безумную цену за простой каприз, за зов желания. И никогда не пожалела об этом, даже когда исчезли радость и возбуждение и пришло одиночество, серое и кислое. В конце концов, что еще может дать жизнь, кроме тоски и томления, страданий и счастья, которые несет любовь? Игра стоит свеч: какой бы высокой ни была цена, все равно выйдет недорого.