В связи с мрачными обстоятельствами жуткие новости становились в два раза страшнее. На фазендах, в селениях, на местах ночевок, на дорогах рассказывали ужасные вещи. С Большой Засадой вот-вот произойдет то, что случилось с одним безымянным селением вблизи Агуа-Преты, — все жители отдали Богу душу. Вблизи Агуа-Преты, Секейру-де-Эшпинью или Рио-ду-Брасу — география менялась в зависимости от рассказчика. Росли размеры местечка, количество трупов, но одна деталь оставалась неизменной — никого не осталось, чтобы рассказать о случившемся. Что касается Большой Засады, то даже капитана Натариу да Фонсеку записали в жертвы чумы — он, должно быть, сейчас уже в аду, получает по грехам своим. Были и такие, кто тайком выпил глоточек за упокой.
Проститутки, по сути своей склонные к перемене мест, пустились в путь. Лихорадка, начав собирать дань на плантациях уроженцев Сержипи, перешла по мосту и начала бушевать в хижинах Жабьей отмели: за два дня умерли три женщины. Бегство стало почти всеобщим: вместе с караванами или поодиночке, с узелком в руках или на голове, проститутки сматывали удочки. Одна из них, Глория Мария, ушла, уже мучаясь рвотой и головокружениями, — забрала лихорадку с собой. В пути ее рвало в зарослях, и она умерла сразу по прибытии в Такараш — там ее похоронили, и, таким образом, количество новых могил на кладбище Большой Засады не дошло до десяти.
Некоторые погонщики поменяли маршрут караванов, какое-то время избегая тропинку, оживление в сарае уменьшилось. На вторую неделю масштаб исхода возрос, мысль о бегстве охватила селение. Пытаясь, хотя и безуспешно, увлечь с собой Жозе душ Сантуша и сию Клару — как же мы бросим скотину и посадки? — Баштиау да Роза взял жену и дочь и пошел искать приют и безопасность в Такараше. Увидав, как он запирает дом на засов, те, кто еще колебался, лишились всяческих сомнений. И решились.
Прошло семь дней с того воскресенья, когда Зилда поделилась с капитаном своими опасениями, умерли пять человек. Все так же за завтраком — только за столом было тихо и не было гостей — она вернулась к разговору в той же точке, в какой оставила его:
— Она распространилась.
Неделя выдалась тяжелой, грустной. Натариу был мрачен, словно загнанный зверь. К нему приходили обеспокоенные, удрученные люди, будто капитан был врачом или знахарем. Они ждали от него каких-то мер, какого-то решения, а он не мог им предложить ни мер, ни решений, ни даже ободряющего слова — слова были бессмысленными и пустыми, звучали фальшиво. Народ не искал утешения в трауре, а хотел спасения для живых. Зе Луиш сел на скамью на веранде, обливаясь слезами, — нет ничего более мучительного и нестерпимого, чем плачущий мужчина, потерявший стыд и гордость, забывший о том, кто он есть.
Зилда повторила громче — ей хотелось получить ответ:
— Она распространилась.
Капитан мял в руках шарик из муки и фасоли:
— Говорят, что слег еще один родич сеньоры Леокадии. Мужчина или женщина? Ты не знаешь? — Клан из Эштансии в пятницу похоронил юного Танкреду.
— Мальчик, Мариозинью. Десять лет ему было, не больше. Он отсюда не вылезал — они с Пебой были неразлейвода.
— Ты так говоришь, будто он уже умер.
— Боже меня упаси! Не хочу ничего пророчить, но ты видел, чтобы кто-нибудь выжил? Я о таком не слыхала.
Она уставилась на оловянное блюдо и перемешала еду ложкой:
— Я о детях думаю. Как тебе кажется — может, мне лучше уехать с ними на плантацию? Пока тут все не пройдет.
Капитан обвел взглядом ребятню: дети, не вникая в разговор, с аппетитом ели — одни за столом, другие на полу, потом он посмотрел на жену:
— Ты уже заметила, сколько закрытых домов? Сколько народу уже ушло? Если мы уедем, если ты с детьми спрячешься на плантации, на следующий день в Большой Засаде никого не останется. Мы не можем так поступить.
Зилда положила ложку и подняла на него глаза:
— Я чужих детей на воспитание взяла.
— Здесь их дом, и мы отсюда никуда не уйдем. Никто. — Он отряхнул от еды руки — одну об другую. — Разве только на кладбище.
Зилда кивнула в знак согласия: они не спорили, они разговаривали. Она знала мужа, знала, что он думает: у кого власть и право, у того и обязанности. Спорить или, того хуже: противиться было ни к чему. Она сделала то, что должна была: высказала свои опасения, — а теперь он будет решать, она же — подчиняться.
Позже, в постели с Бернардой, капитан сказал ей:
— Некоторые уходят отсюда. Тебе бы тоже надо. Здесь очень опасно.
Он смотрел на деревянный потолок, голос был бесстрастный, спокойный — он не приказывал, а советовал.
— Уйти? Куда?
— Есть одно место в Такараше, где ты можешь остаться.
— А крестный тоже уедет?
— Я не могу отсюда двинуться.
— А крестная?
— Она остается здесь, со мной. Она и дети.
— Ни вы, ни крестная, ни дети. А почему я должна ехать? Почему вы хотите отдалить меня? Я ничего не сделала, чтобы заслужить привилегии или презрение. Здесь даже если и верная смерть, я рядом с вами и рядом с Надинью.
Она положила голову на грудь крестному, как делала с самого детства, обвив руками и ногами его обнаженное тело:
— Я вам надоела?
— Я не хочу, чтобы ты уезжала, это просто мысль.
Он сделал то, что должен был, как и Зилда за завтраком. Капитан Натариу да Фонсека коснулся пальцами лица крестницы — своей многолетней зазнобы. Когда он заговорил с ней об этом, то уже знал ответ.
Печальной была смерть Меренсии. Если б ее подкосила какая-нибудь другая болезнь или укус змеи, то она бы заслуживала пышных поминок, даже с большим на то правом, нежели дурочка или скупщик какао. Сколько всего можно было бы вспомнить — тут были и забавные случаи, и поступки, достойные хвалы.
Замужняя женщина, она держала проституток на расстоянии, но это не помешало ей защищать их, когда погонщики быков попытались применить к ним насилие. Мозолистыми руками гончарных дел мастера она без устали работала, чтобы возвести стены и поставить крыши в разоренной наводнением Большой Засаде. Нежными искусными руками в свободные часы она мастерила из бумаги и стрел бумажных змеев и дарила детям, чтобы они запускали их в небо над селением. Она приходила, чтобы оценить мастерство своих любимцев, и аплодировала высокому полету и маневрам. Она хотела ребенка, ох как хотела! Но матка ее была пустой, а яичники — сухими. В отсутствие своего ребенка она ласкала чужих детей и пригревала всякую живность. Кто не помнил ее стоявшей в воде по пояс утром того дня, когда случилось наводнение, с удавом, обвившимся вокруг груди?
Если Зе Луиш переходил границу в выпивке или с проститутками, пьяный или втрескавшийся, Меренсия злилась и колотила его что было мочи, а он и ухом не вел. Она шла искать его, пьяного, на Жабью отмель и препровождала к семейному очагу с бранью и оплеухами. На похоронах она обычно читала заупокойную молитву. Ах, на этих поминках было бы над чем посмеяться и о чем погоревать!
Ее похоронили в спешке, как и остальных жертв лихорадки, чтобы миазмы не распространились в воздухе, не проникли в кровь живых. Набожной Меренсии — она знала толк в катехизисе и молитвах — пришлись бы по нраву похороны с литаниями и восхвалениями. Она заслуживала этого как нельзя более, но в скорбный час ничего не было — ни поминок, ни плакальщиц, ни молитв. Не было даже хора из проституток, говорящих «аминь». Лихорадка убивала быстро, но еще быстрее постыдный страх отправлял покойного на кладбище. Второпях и суете Фадулу едва хватило времени, чтобы пробормотать «Отче наш» на арабском.
С похорон Меренсии прошло три дня, и с того момента не случилось новых смертей и никто не заболел в селении, лишенном радости и веселья. Педру Цыган появился в кузнице Каштора Абдуима, неся с собой радость жизни. Он хотел обсудить идею новой пирушки: нужно забыть черные дни, сдержать плач, стереть память о лихорадке, положить конец воспоминаниям о смерти — мертвые воскреснут только в пору Страшного суда.
Сразу после праздника в честь нового сарая Педру Цыган исчез из Большой Засады. Некоторые людишки с длинными языками воспользовались случаем, чтобы наговорить о нем гадостей. Он смылся настолько быстро в страхе откинуть копыта, что даже забыл гармонь в магазине Турка. В час праздника он всегда на месте, рука всегда готова, чтобы получить какую-нибудь ерунду в оплату за музыку, рот всегда распахнут, чтобы выпить за чужой счет. Его обвиняли те, кто завидовал его дару менестреля, свободе, постоянным зазнобам. И эти подлости сразу удалось разоблачить: Педру Цыган вернулся с тем же попутным ветром и притащил с собой хинин и другие лекарства, раздобытые в Такараше, среди запасов на станции, предназначенные для борьбы с перемежающейся лихорадкой и бесполезные в случае лихорадки безымянной и неизлечимой. Он не просто вернулся, он задержался, раздавая жителям профилактические дозы хинина, так что в Большой Засаде все начали мочиться синим.
Дело ясное: проклятие подошло к концу, — и он пошел искать поддержку своей идее закатить пирушку что надо, способную уничтожить хворь и вернуть смех. В кузнице он сдержал свой энтузиазм, вспомнив, что старый Амброзиу, отец Дивы, начал пиршество чумы, но Дива не обиделась, а согласилась с гармонистом: нет ничего лучше хороших танцулек, чтобы развеять пепел и вновь обрести вкус к жизни. «Согласен», — сказал Тисау. Педру Цыган пошел дальше в поисках других сторонников.
Дива умерла на рассвете, чистая и безмятежная, распростертая в гамаке, чувствуя горящим телом свежесть тела Тисау, обнявшись с ним, слушая, как он шепчет: «Ай, моя негритянка, моя черная, ах!» Рокот нежных вод, волны на пляже, далекий звук раковин. Она сказал: «Мой белый», — и умерла.
Она подхватила лихорадку, когда уже хотели праздновать окончание эпидемии и назначали дату гулянья. На следующее утро после визита Педру Цыгана Дива пожаловалась на слабость в ногах, жар в лице и боль в кишках. Она промучилась один день и одну ночь.