Первая умолкает, сраженная свирепым окриком, и тут же принимается рыдать — неизвестно еще, что хуже.
— Не слушай ее, пуделек, — шепчет в ухо голос сзади. — Все идет так, как задумано, бояться нечего. Просто маленькая заминка. И только. Скоро начнется новая жизнь. Ух, как мы с тобой заживем!
Он отвечает. Голос не его, слова не его, но произносит их он:
— Я не боюсь, мам.
— Знаю, пуделек.
Она целует его в затылок, и он понимает, что заодно она успокаивает и себя. Но он действительно не боится. Сюда ведь они добрались, значит, доберутся и дальше.
— Покажи, как ты говоришь по-английски, — шепчет мама. — Твой английский будет для нас пропуском в новую жизнь.
И он вспоминает. Как у них не хватало денег на курсы, но мама приносила домой фильм за фильмом — не скачанные на компьютер, как в школе, и даже не на дисках, а на видеокассетах, которые проигрывались на здоровенной бандуре, перемотанной скотчем. Черно-белые или цветные, но все равно старые. Фильмы на английском, на языке, который то рвался вперед, на раздолье, то сворачивался кольцом, загоняя себя в узкие щели. Они с мамой играли, пытаясь разобрать слова по субтитрам.
Учителя всегда называли его смышленым, даже, бывало, вундеркиндом, и мало-помалу дело пошло. Почерпнутое с кассет он практиковал на тех редких англоязычных туристах, которых заносило к ним в глухомань. И даже пробовал читать ветхие англоязычные романы, сданные кем-то в местную библиотеку.
Он надеется, что его знаний хватит. Они здесь. Они пересекли границу. Они дошли почти до конца. Он очень, очень надеется не ударить в грязь лицом.
— «Потерю одного из родителей, мистер Уортинг, — цитирует он маме из фильма, напрягая память, — еще можно счесть несчастным случаем. Но потерять обоих — безалаберность».
— Молодец, молодец, пуделек! — хвалит мама, хотя понимает, дай бог, через два слова на третье. — Давай еще.
— «Я окажу ему предложение, от которого он не сможет показаться».
— Да, солнышко.
— «Господи, я мужчина! — У каждого свои недостатки».
По ушам вдруг бьет дружный женский вскрик — и он вспоминает, что вокруг одни женщины и несколько детей примерно его возраста. Лязгает засов, массивная стальная дверь начинает с грохотом открываться. Облегченный вздох приветствует более дружелюбного из тех двоих, которые их сюда привезли. Того, который с доброй улыбкой и грустными глазами рассказывал о собственных детях.
— Видите? — говорит мама, выпрямляясь вместе с ним. — Несколько слов, и мир меняется.
Но тут женщины снова срываются в крик, потому что в руках добрый человек держит ружье…
55
Чья-то рука с силой толкает Сета в грудь — Реджинина, судя по немалому весу. Сет валится на перемазанный грязью тротуар. Рядом с Реджиной стоит Томаш, и теперь он смотрит на Сета сверху.
— Что ты сделал? — спрашивает Томаш в ужасе. — Что ты со мной сделал?
— Co się stało?[2] — откликается Сет.
По-польски.
— Что? — не понимает Реджина.
— Что?! — Томаш подскакивает ближе. — Что ты сказал?
Сет садится, качая головой. Он чувствует запах страха в битком набитой каморке; чувствует, как давят обступившие со всех сторон женщины; чувствует волну панического ужаса при виде ружья в руках того человека…
— Я говорю… — повторяет Сет, на этот раз по-английски, но Томаш бьет его по лицу, и повязка на руке совсем не смягчает удар.
— Ты не имеешь права! — Томаш с яростью молотит его, а Сет, оцепенев, даже не прикрывается, и из носа уже вовсю льется кровь. — Это личное! Ты не имеешь права туда лезть!
— ЭЙ! — Реджина хватает Томаша за руки и словно укутывает всем своим массивным телом в смирительную рубашку, но мальчишка по-прежнему буравит Сета возмущенным взглядом, крича: — Это не твое!
— Может, мне кто-нибудь объяснит, что происходит? — Взгляд Реджины упирается в затылок Томаша. — И почему у Томми мигает огонек?
— Не знаю. — Сет поднимается и вытирает залитый кровью подбородок. — Не знаю, что случилось. Я просто дотронулся, и…
— Я здесь! — кричит Томаш. — Не притворяйся, что меня тут нет.
— Прости, Томаш. За все. Я не знаю, как так вышло. Я совершенно не хотел…
— Это не твое было! — повторяет Томаш.
— Что именно? — спрашивает Реджина у Сета, не выпуская Томаша из рук.
— По-моему, — говорит Сет, — это личное.
Тут Томаш кривит губы и начинает плакать по-настоящему. Колени у него подламываются, он повисает у Реджины в руках и, зажмурившись, выдает длинные фразы на польском.
— Ну, правда, что случилось-то? — допытывается Реджина, прижимая Томаша к себе. — Можешь не рассказывать, что ты увидел, но ты дотронулся до его затылка, а потом вы оба просто застыли. Словно в астрал вышли.
— Не знаю, — разводит руками Сет.
— Ну, еще бы! — со злостью бросает Реджина.
— Реджина…
— Я не на тебя сержусь. Я сержусь на это уродское место. Вот ты вроде бы все вспомнил, а я до зарезу хочу узнать правду, но правда здесь — это лишь новые мучения. Больше в нашей жизни ничего не происходит. Только сюрпризы за каждым углом, один страшнее другого…
— Вы были приятным сюрпризом, — произносит Сет вполголоса.
— …и погода не поддается никакой логике, и какой-то бессмертный фрик в черном костюме за нами гоняется, и… Что ты сказал?
— Я говорю, вы были приятным сюрпризом. Оба.
Томаш, всхлипывающий Реджине в футболку, косится на Сета одним глазом.
Сет вытирает нос.
— Слушайте, — начинает он и тут же, умолкнув, проводит рукой по стриженой голове, нащупывая шишку у основания черепа.
Она там, она мигает, но ответ на вопрос «почему?» все еще где-то в каше воспоминаний. Получается, Сет по-прежнему не знает ничего и наверняка может утверждать лишь одно: сейчас, в эту секунду, он тут, с Томашем и Реджиной. И кажется, он перед ними в неоплатном долгу.
— Я покончил с жизнью, — говорит он.
Сет выдерживает паузу, проверяя, слушают ли его. Слушают.
— Я вошел в океан. Разбил плечо о скалу, потом раскроил череп о ту же скалу, в той точке, где мигает. — Еще пауза. — Но это не случайно вышло. Я сам расстался с жизнью.
Реджина молчит.
— Мы чуть-чуть догадывались, — шмыгая носом, признается Томаш.
— Вот. И в тот день, когда вы меня перехватили, не дав добежать до этого типа в фургоне, я… — После секундного колебания Сет продолжает решительно: — Я собирался повторить это еще раз. Я знаю Мейсонов холм. Знаю, откуда можно сброситься. Это я и хотел сделать. — Он сплевывает стекающую по носоглотке кровь. — Так что я не шучу, вы правда были приятным сюрпризом. Хорошим. Настолько хорошим, что даже не верится. Даже сейчас. И я прошу прощения. За то, что пришлось вам врать. За то, что отправился в тюрьму. И за то, что я подсмотрел, Томаш. Я не нарочно.
Томаш снова шмыгает носом:
— Знаю. И все-таки. — Вид у него жалкий, уголки губ опущены, нижняя кривится, глаза — словно у глубокого старика. — Ладно. Меня убило не молнией. У нас не было ничего, — продолжает Томаш, уткнувшись взглядом под ноги. — Помните кризис, когда весь мир остался без денег? Даже в виртуале, наверное…
Сет с Реджиной кивают, но Томаш на них все равно не смотрит.
— Мы и до того были бедные. А потом стало еще хуже. Раньше можно было как-то ездить внутри Европы, но когда экономика везде рухнула, выбраться оказалось невозможно. Чужие стали никому не нужны. Мы с мамой остались в западне. Но она нашла способ. Нашла человека, который сказал, что провезет нас на корабле. Даст нам паспорта и другие бумаги, по которым получится, что мы жили тут до того, как закрылись границы. — Томаш сжимает кулаки. — Мы отдали все, что у нас было. Даже больше, но мама говорила, это ради лучшего будущего. Заставляла меня учить английский, чтобы потом мы зажили хорошо. — Его глаза сужаются. — Но хорошо не стало. Путешествие было очень тяжелым, очень долгим, и эти самые «помощники», они… Совсем они нам не помогали. Один еще подобрее, а второй совсем плохой. Он очень плохо с нами обходился. Делал разные плохие вещи. С мамой…
Томаш переворачивает стиснутые кулаки и разглядывает пальцы.
— А я слишком мал, и ничего поделать не могу. Мама говорила, ничего страшного, мы уже почти на месте, почти приехали. И вот мы приплываем в Англию. Все радуются, тяжелый долгий путь позади, и вот мы тут, вот мы тут! — Лицо Томаша проясняется на миг, но тут же снова каменеет. — Однако у нас проблема. Деньги, всегда нужно больше денег, трясут еще и еще с тех, у кого уже ничего не осталось. — Он вздыхает. — Больше правда нет. И тот, который добрее, приходит туда, где нас держат. В большом металлическом контейнере, который возят на кораблях. Как свиней или мусор. В общем, однажды вечером приходит этот, добрый.
Томаш смотрит на Сета. В блестящих глазах — просьба, и Сет догадывается:
— Он тебя застрелил. Тебя, твою маму и всех остальных, — заканчивает он за Томаша.
Мальчишка кивает беззвучно, только крупные прозрачные горошины катятся по щекам.
— Ох, Томми… — шепчет Реджина.
— Но я не понимаю, почему я здесь, — хриплым от слез голосом говорит Томаш. — Меня застрелили в затылок, и я очнулся вот тут! Это же нелогично. Если мы все где-то спим, почему я не проснулся в Польше? Почему не могу найти маму и остальных? — Он в отчаянии поворачивается к Сету. — Этот город совсем незнакомый. Я проснулся, испугался, что эти, плохие, наверное, за мной гонятся, поэтому сказал Реджине, когда она меня нашла, что всегда здесь жил, что мы с мамой уже давно здесь, но… — Он разводит руками.
— Может, так и было, — высказывает догадку Сет. — Может, вы доплыли сюда, вас положили в гробы и…
Нет, действительно нелогично.
Или… Эту мысль он озвучить не решается. Может быть, нелегалов просто перестали депортировать? Что, если мама Томаша добралась сюда в реале много лет назад, когда Томаш был совсем карапузом, их арестовали, и оказалось проще и дешевле усыпить их, чтобы там, в виртуале, они думали, будто их отправили обратно или они вообще никогда не выезжали из Польши.