— Есть еще дверь между соседними спальнями, — вспомнила Эдит. — Попробуем открыть ее.
Они вдвоем прошли в комнату Вестгейта, где обнаружилось еще одно настежь открытое окно. А едва они пересекли порог, как дверь за их спиной с силой захлопнулась. Вестгейт тут же подскочил к ней, дернул за ручку и простонал:
— И эта тоже сломана! Похоже, здесь дело нечисто.
Сквозь стену до них глухо донесся голос Хамфри:
— Что там бабахнуло? Эй!
— Теперь и мы заперты!
Дверь между комнатами оказалась столь же неуступчивой, как и две другие. Вестгейт подошел к окну:
— Тут что, на всех окнах решетки?
— Да, папа боялся злоумышленников. — Эдит повысила голос: — Хамфри, над дверями есть вентиляционные отверстия. Мы можем переговариваться через них.
Они услышали, как Хамфри передвигает к двери мебель, чтобы на нее взобраться, а затем раздался его отчетливый, звенящий от ярости голос:
— Если вы думаете, что я буду это терпеть… Если вы думаете, что я не понимаю…
— Хамфри, мы в таком же положении, что и ты.
— Тогда кто это подстроил? Двери не запираются сами собой.
— Похоже, это проделки эскимоса.
— Попробуй позвонить слугам, Хамфри, — сказала Эдит. — Я здесь уже пробовала, но звонок, видимо, не работает.
Вестгейт сел и принялся размышлять вслух:
— Кто-то хотел, чтобы мы до утра оставались запертыми в своих комнатах. Пока это все, что я могу сказать.
— А я хочу знать, чем вы там занимаетесь, — заявил Хамфри.
— О, мы танцуем, тесно прижавшись друг к другу, — раздраженно откликнулся Вестгейт. — Под новомодную песенку под названием «Поскорее сдохни». Ты ее слышал?
— Я к тому, о чем вы там говорите между собой? Надеюсь, ты не пытаешься ей внушить…
— Ты же слышишь каждое наше слово.
— Я бы не назвал это слушанием.
— А как иначе назвать процесс, когда человек воспринимает звуки ушами?
— Но для этого мне приходится стоять на стуле, который стоит на кушетке…
— Насчет кушеток и стульев я никаких обещаний не давал.
— Тише! — вдруг прошипела Эдит. — За дверью кто-то есть, но шаги очень тихие.
— Эй, вы! — крикнул Вестгейт. — Кто там в коридоре? Помогите нам отсюда выбраться!
Ответа не последовало, но звуки шагов приближались. Они невольно вздрогнули, когда дверная ручка медленно повернулась и затем возвратилась в исходное положение.
— Кто там есть? — крикнул Вестгейт. — Руки вверх, или я буду стрелять!
Поскольку он не имел оружия — как не имел и возможности убедиться, выполнен или нет его приказ насчет поднятия рук, — угроза прозвучала слишком театрально. Звуки шагов начали удаляться и вскоре смолкли.
— Что ж, если это был грабитель, он, по крайней мере, не сможет добраться до… — Тут Вестгейт осекся. — А где мой фрак? Я же дал его тебе.
— Твой фрак! — вскричала Эдит. — Я уронила его на пол в коридоре.
Вестгейт сел и начал насвистывать какую-то мелодию.
— Что там за звуки? — крикнул Хамфри.
— Передай ему, что это начальные такты «Помилуй меня, Боже».
Следующий час прошел в тишине, лишь изредка прерываемой осипшим голосом из вентиляционного отверстия:
— Вы там не шепчетесь?
— Нет!
— Это нечестно, что я должен все время стоять тут наверху.
— Тогда слезай оттуда и ложись спать. Мы как раз собираемся сделать то же самое.
— Ну да, я спущусь вниз, а ты начнешь морочить ей голову своими байками. Я знаю, есть вещи, которые ты хотел бы от меня скрыть, — что-то очень гнусное и подлое…
Миновал еще один час. Эдит задремала на кровати, а Вестгейт прилег на кушетку. Затем, одновременно с боем часов на колокольне деревенской церкви — как будто по сигналу, — из соседней комнаты донесся вопль и грохот падения тяжелого тела с немаленькой высоты. Вестгейт мигом вскочил с кушетки.
— Он таки брякнулся! — пробормотал он. — Бедный старина Хамфри. Теперь у меня есть пара минут. Слушай меня, Эдит, слушай и не перебивай.
— Да, — сказала она испуганным голосом, — я слушаю.
— Тот иск о нарушении брачного обязательства вчинили вовсе не мне, а моему папаше. Я сам распустил слух, будто это моя вина, потому что отец был уже очень болен и мне не хотелось, чтобы он ушел из жизни с этим позорным клеймом. И буквально на днях я наконец расплатился со всеми его долгами. Клянусь, если в этом объяснении есть хоть слово фальши…
— Что там за разговоры? — крикнул Хамфри, к тому моменту уже восстановивший свое шаткое сооружение и вновь добравшийся до вентиляционного отверстия. — Я чуть не разбился в лепешку, а вы и рады…
Вместо ответа послышался странный сдавленный всхлип.
— Что с тобой, Эдит? — крикнул он отчаянно.
— Разве девушке и всплакнуть нельзя, Хамфри?
— Кстати, уже наступил новый день, — сообщил Вестгейт.
— До рассвета нас все равно не найдут.
— Что ж, тогда будем ждать.
После этого в комнате не раздалось ни звука, разве что время от времени скрипела плетеная кушетка. Вестгейт и Эдит держали свое слово.
На рассвете им удалось докричаться до проходившего мимо здания фермера, и полчаса спустя они были вызволены из заточения. Но фрака в коридоре не оказалось, как не оказалось и диадемы — а также Пан-и-Труна.
— Я все еще не могу в это поверить, — в который раз повторяла Эдит. — Но если это он ее украл, отыскать его будет несложно.
— Кто знает — вдруг это все было устроено лишь для отвода глаз? — Диринг взглянул на Вестгейта. — Вдруг тут замешан кто-то из своих?
Чуть погодя, когда они завершали беглый осмотр помещений, раздался крик работника, только что открывшего дверь ледяного погреба.
Там, среди свисающих с крюков говяжьих и бараньих туш, он застал Пан-и-Труна, который поднялся с кучи опилок, сонно протирая глаза.
— Добрая утра, — сказал он им с улыбкой, а когда мужчины двинулись к нему с явно угрожающим видом, поспешил продолжить: — Сейчас не надо злися. Пан-и-Трун извиняйся. Он больше не думай, что вы плохой люди.
— А вот мы думаем так про тебя! — взревел Хамфри. — Где диадема?
— Моя ее сохрани. Моя сделай дверь закрытый, потому что думай вы плохой люди может быть. Но теперь нет — я поймай того, который плохой люди. Тащи его сюда, чтобы он охладися. Но моя сначала не все рассчитай, не очень хороший детектив. — Пан-и-Трун ухмыльнулся. — Моя не сделай запертый его дверь тоже. Но потом моя ходи вокруг большой дом и видит его с черный куртка. Тогда я больно дерись и отбирай ценный штука для головы.
— Понятно, — сказал Вестгейт и повернулся к Эдит. — Значит, Кристофер все-таки слышал звонок, но когда он увидел на полу мой фрак с диадемой, то не устоял перед соблазном.
— Моя сразу чувствуй плохой беда, — сказал Пан-и-Трун. — А сегодня моя езжай Лапландия.
— Но перед отъездом, пожалуйста, еще раз исполни ту замечательную песню «Поскорее сдохни» — специально для мистера Хамфри Диринга, — попросил Вестгейт.
Однако Пан-и-Трун, достойный потомок многих поколений вождей, был не из тех, кого можно втянуть в глупый розыгрыш.
— Это важный песня в мой земля. Это петь, только когда плохой беда близко.
Чикагские приключения Пан-и-Труна стали одной из легенд его родного племени, хотя эскимосская версия несколько отличается от американской — в последней, например, особняк семейства Кэри не отрывался от материка, подобно айсбергу, чтобы отправиться в дрейф по озеру Мичиган с Вестгейтом и Эдит, сидящими на его крыше. А поскольку Пан-и-Трун является образцовым джентльменом, его супруга так никогда и не узнает о том, что частичка его сердца навечно осталась во владении той принцессы сказочных факторий далекого юга.
Гость со стороны невесты[51]
I
Это была стандартная, пропитанная фальшью записочка, начинавшаяся словами: «Я хочу, чтобы ты узнал первым». Для Майкла она стала двойным потрясением, ибо оповещала одновременно и о помолвке, и о предстоящем бракосочетании; хуже того, состояться последнее должно было не в Нью-Йорке, на приличествующем случаю удалении, но здесь, в Париже, прямо у него под носом, — впрочем, это выражение лишь с некоторой натяжкой можно было применить к протестантской епископальной церкви Святой Троицы, находившейся на авеню Георга Пятого. До означенной даты — в начале июня — оставалось две недели.
В первый момент Майкла обдало страхом, желудок скрутило. Когда в то утро он уходил из гостиницы, горничная, влюбленная в его красивый, четко очерченный профиль и галантную жизнерадостность, учуяла обуявшее его тягостное отчуждение. Он, как во сне, дошел до банка, купил в магазине Смита на рю де Риволи детектив, некоторое время потаращился на выцветшую панораму полей сражений в витрине бюро путешествий и рявкнул на назойливого торговца-грека, который таскался за ним, демонстрируя из-под полы пачку вполне безобидных открыток, которые владелец почему-то считал сугубо неприличными.
Страх, однако, так и остался внутри, и довольно скоро Майкл распознал его суть: он боялся, что никогда уже не будет счастлив. С Кэролайн Денди он познакомился, когда ей было семнадцать лет, весь первый ее нью-йоркский сезон безраздельно владел ее сердцем, а затем утратил ее — медленно, трагически, бессмысленно, поскольку у него не было денег и он не умел их зарабатывать; поскольку, все еще любя его, Кэролайн разуверилась и стала усматривать в нем нечто жалкое, тщетное, обтерханное, находящееся вовне могучего и искристого потока жизни, к которому ее неизменно тянуло.
Поскольку любовь ее была его единственной подпоркой, он, в своей слабости, на нее и опирался; подпорка сломалась, но он продолжал цепляться за нее, когда его унесло в море и выбросило на берег Франции, — он все еще сжимал в руках обломки. Он таскал их с собой в форме фотографий, связок писем и пристрастия к слащавой популярной песенке «Среди моих воспоминаний». Других девушек он чурался, как будто Кэролайн могла об этом узнать и ответить ему тем же постоянством. Записка возвещала о том, что он утратил ее навеки.