Латтимор слушал подробный рассказ Квилтера, уставившись в окружавшие его молибденовые кораллы, машинально кивая и ковыряя в носу.
— Вы уверены, что эти существа собирались напасть на вас и атаковать? — спросил он, надевая очки, чтобы лучше видеть Квилтера.
Тот поколебался, прикинул, какой может оказаться реакция Латтимора, и ответил правдиво, как только мог:
— Скажем так, сэр. Они двинулись нам навстречу, а мы их опередили.
Латтимор улыбнулся и снял очки.
Отпустив рядового, он нажал на кнопку, вошла миссис Вархун, в ярком костюме с неглубоким вырезом, который ей очень шел, со счастливым блеском в глазах, который говорил о том, как ей нравилась свобода во Вселенной Баззарда.
— Сказал Квилтер что-нибудь интересное? — Она села за стол, стоявший рядом со столом Латтимора.
— Косвенно. Внешне его отношение вполне цивилизованное. Мы знаем о риномэнах, как он их называет, очень мало, и пока не выяснится, являются ли они просто необычными свиньями или же чем-то большим, мы оставляем им шанс. Но в душе своей он уверен, что это крупная дичь, поскольку сам отстреливал их как крупную дичь. Ты знаешь, если даже они окажутся блестящими мыслителями и все такое прочее, наши с ними взаимоотношения все равно будут чертовски сложными.
— Да. Ибо в том случае, если они окажутся блестящими мыслителями, их способ мышления должен резко отличаться от нашего.
— И не только это. Философы, живущие в грязи, никогда не смогут добиться признания на Земле, ибо грязь производит на толпу куда большее впечатление, чем философия обитающих в ней.
— Но, к счастью, здесь мы можем не обращать внимания на мнение толпы.
— Ты так думаешь? Хилари, ты до сих пор изучала космос теоретически, а у меня уже есть опыт транспонентальных полетов, и я знаю, что за странная атмосфера возникает на корабле. Это похоже на гротескную версию «К востоку от Суэца» Киплинга. Как там говорится? «Перенеси меня куда-нибудь к востоку от Суэца, где добро становится злом и где не властны десять заповедей…»
Когда ты вступаешь на планету, лежащую под чужим солнцем, добро очень мало отличается от зла. И ты чувствуешь своего рода свободу, можешь делать все что угодно, потому что на Земле никто тебя не осудит за это, и это «все что угодно» — неотъемлемая часть всех желаний толпы.
Миссис Вархун положила на стол кончики четырех гибких пальцев.
— Это выглядит очень низко.
— Черт, но подсознательные стремления человека действительно низки. Не думай, что я обобщаю. Я слишком часто видел такое состояние, одолевающее человека. Возможно, исключением был один Эйнсон. И я ощущаю это в себе.
— Боюсь, что теперь я тебя не понимаю.
— Не обижайся, я чувствую, что твоему Квилтеру очень понравилось стрелять в наших друзей. Охотничий инстинкт! Если бы я увидел их, пасущихся в степи, с удовольствием сам пустил бы пулю.
Голос миссис Вархун стал заметно жестче:
— Что же ты собираешься делать, если мы найдем планету ВЗП?
— Ты знаешь что: следовать логике и разуму. Но это лишь деловая маска. И я услышу, как моя другая половина зашепчет: «Латтимор, эти существа не чувствуют боли, разве может их душа быть развитой настолько, чтобы, не испытывая страданий, оценить какой-нибудь аналог поэм Байрона или Второй симфонии Бородина?» И я скажу сам себе: каковы бы ни были ее прочие заслуги, если она не может переживать боль, это выше моего понимания.
— Но в этом и кроется загадка, потому-то мы и должны попытаться понять, что… — Она выглядела очень привлекательно со сжатыми кулачками.
— Я все это знаю. Но ты говоришь с точки зрения интеллекта. — Латтимор откинулся в кресле. Ему нравилось подавлять Хилари своей мужской логикой. — Но я слышу также голос Квилтера, голос толпы, вопль, идущий не просто из глубины сердца, а из кишок. Он говорит мне, что какими бы талантами ни обладали эти существа, они все равно стоят ниже всех быков, зебр или тигров. Во мне действует первобытный инстинкт, как и в Квилтере, заставляющий выстрелить.
Теперь она уже барабанила кончиками всех восьми пальцев, но все-таки нашла силы рассмеяться ему в лицо.
— Брайан, ты играешь в интеллектуальную игру с самим собой. Я уверена, что даже этот простой Квилтер представил оправдание своим действиям. Значит, даже он чувствует вину за содеянное. А ты как человек более интеллектуальный сможешь обезопасить себя заранее, используя самоконтроль.
— «К востоку от Суэца» интеллектуал может найти для себя гораздо больше оправданий, чем кретин.
Увидев на ее лице досаду, он смягчился:
— Впрочем, как ты выражаешься, я скорее всего просто играю сам с собою. Или с тобою.
Как бы машинально, он положил свою руку на ее пальцы, будто это были молибденовые кристаллы. Она высвободила их:
— Я хочу сменить тему, Брайан. У меня есть полезное, на мой взгляд, предложение. Как ты думаешь, ты сможешь найти мне добровольца?
— Для чего?
— Для того чтобы высадиться на незнакомую планету.
Далеко, на чужой планете под названием Земля, третий священник, которого звали Блу Лугуг, пребывал в состоянии умственного расстройства. Он лежал, привязанный к скамье множеством крепких холщевок, которые полностью опоясывали то, что от него осталось. Несколько проводов соединяли его тело и конечности с целым рядом периодически издававших бульканье машин. Один особый провод был подключен к особому инструменту, с которым работал особый человек в белой одежде; когда человек пододвинул рукой печень, в мозгу третьего священника произошло что-то непонятное, не поддающееся описанию. Это было самое ужасное ощущение из всех, которые он когда-либо испытывал. Теперь он понял, как прав был преосвященник, относя к этим тонконогим эпитет «плохой».
Перед ним возвышалось нечто плохое-плохое-плохое, сильное, здоровое и гигиеничное, и постепенно уничтожало его разум.
Непонятное ощущение повторилось.
На месте чего-то восхитительного, набиравшего силу, воспоминаний или ожиданий — кто знает — развернулась пропасть, которую уже ничто не могло заполнить.
Один из тонконогих заговорил. Задыхаясь, священник повторил:
— Реакции мочевого пузыря тоже нет. У него нет реакции на боль во всем теле.
Он все еще цеплялся за надежду, что, услышав, как он воспроизводит их речь, они окажутся достаточно разумными, чтобы прекратить экзекуцию.
Какая бы там каша ни варилась в их безмозглых головенках, они отнимали у него шанс войти в стадию кэрриона; ибо две его конечности уже были отпилены — уголком своего замутненного глаза он заметил жбан, в который их поместили, — и полное отсутствие амповых деревьев ставило крест на возможности продолжения жизненных циклов. Впереди была пустота.
Он закричал, подражая им, но, забыв об ограниченности человеческих возможностей, ушел в верхний регистр, и звуки получились искаженными. Его осьминожные конечности были усеяны, как пиявками, множеством крошечных инструментов.
Ему требовалась поддержка преосвященника, его божественной матери и отца в одном лице. Но тот, очевидно, подвергался такому же медленному расчленению. Грогов там не было — он уловил их горестные возгласы из другого конца комнаты в ультразвуковом диапазоне. Затем его опять охватил приступ тупой беспомощности, и он перестал слышать — но что-то у него пока еще оставалось… что? И это тоже ушло.
Несмотря на головокружение, он разглядел, как к фигурам в белом присоединилось еще несколько. Ему показалось, что он узнал одну из них. Она очень походила на ту, что совсем недавно ежедневно надоедала ему.
Человек то что-то кричал, и, превозмогая усиливающееся головокружение, священник попытался повторить, показывая, что узнал его:
— Я не могу вынести вида этого, что вы делаете — это нельзя было делать никогда!
Но тонконогий, если даже это был он, не признался. Он обхватил руками переднюю часть своей верхней головы и быстро вышел из комнаты, практически как если бы…
Тупое ощущение возникло еще раз, и белые фигуры с интересом взглянули на свои приборы.
Директор Экзозоопарка лежал на кушетке и через соску поглощал раствор глюкозы. В чувство его приводил бывший ученик, а теперь член Исследовательского корпуса с дипломом исследователя. Гусси Фиппс, прилетевший из Макао, был уютным человеком.
— Вы изменили своей стойкости, сэр Михали. Вам следует переключиться на синтетическую пищу — это пойдет вам на пользу. Хорошо же впадать в расстройство при виде вивисекции! Сколько вы их сделали собственными руками?
— Знаю, знаю, не напоминай. Меня просто смутило именно это существо, которое постепенно разделывали на мелкие кусочки на камне, а оно не показывало никаких признаков боли или ужаса.
— Что скорее ему в помощь, чем во вред.
— Боже, я все понимаю! Но эта его ужасающая кротость! В какой-то момент я почувствовал, что присутствую на генеральной репетиции встречи человека с любой какой бы то ни было новой цивилизацией. — Он неопределенно показал на потолок. — Или, может быть, я хочу сказать, что под научным этикетом вивисекции я разглядел в человеке сохранившуюся с древних времен жажду крови. Для чего существует человек, Гусси?
— Такой взрыв пессимизма очень похож на вас. Мы движемся прочь от первобытного, грязного, животного начала к светлому духовному. Это долгий путь, но…
— Да, этот ответ я часто давал сам. Быть может, мы не столь совершенны сейчас, но будем когда-нибудь в будущем. Но правда ли это? Не в грязи ли наше место? Не было бы более здоровым и разумным оставаться в ней? Не ищем ли мы постоянно одного оправдания своим поступкам? Подумай только, как в нас по-прежнему много примитивных инстинктов, в которых мы не видим ничего плохого: вивисекция, расторжение брака, косметика, охота, войны, обрезание — хватит, не могу больше. Когда мы чего-то достигаем, это всегда страшно фальшиво — как те фантазии с синтетической пищей, вдохновленные помешательством на диете в прошлом столетии и боязнью тромбоза. Мне пора в отставку, Гусси, на какие-нибудь более легкие вершины, где светит солнце, пока я еще не слишком стар. Я всегда считал, что количество мыслей в голове человека обратно пропорционально количеству окружающего его солнечного света.