ренно она ищет золотое сияние в том выборе, который ей предстоит сделать, она возносит этот выбор до высот явственной предпочтительности. Да, она сделает это, она станет царицей бала, и сделает это с радостью, серьезностью и с большим тщанием, humiliter, fideliter, simpliciter[75], и сделает это не просто потому, что это можно сделать, а потому что таков ее выбор. Неужели же она, женщина светская, женщина, которая все знает, остановится, замрет в нерешительности меж двумя возможностями, окажется зажатой меж двумя волнениями, окажется подвешенной в нерешительности, станет легкой добычей этой нерешительности? Она, которая все знает? Какие это все глупости, их нужно отмести в сторону. А теперь она позволит себе до истечения срока, до того момента, когда часы пробьют ожидаемый час, отдать небольшую часть своего внимания преобразованию выражения на своем лице, изменению положения рук, плеч, спины — одним словом, реорганизации своего внешнего облика. А вот ее внутреннее состояние переделывать не нужно, оно уже организовано должным образом. И тут же ей захотелось пригубить свой коньяк. "Хеннесси". Отличный коньяк. Она начинает напевать, сама для себя, для своего собственного удовольствия, выделяя голосом те слова, которые прямо-таки взывают к тому, чтобы их выделяли, заливается тихими трелями, как Дэн Первый, без страха и упрека:
No me jodas en el suelo
Сото si fuera una perra,
Que con esos cojonazos
Me echas en el cono tierra.[76]
Белый Медведь, большой, старый, любострастник и чувственник, уже был в пути, мчался по темным мокрым сельским дорогам в гремучем автобусе, честно и мужественно расплескивающем грязь, и беседовал столь же насыщенно, как какой-нибудь просвещенный кардинал времен Возрождения, с одним давним знакомцем, иезуитом, человеком весьма трезвых взглядов и без или почти без всякой придури. При всей своей насыщенности и искрометности беседа протекала неспешно, даже лениво и пересыпалась игрой слов, была украшена словесной игрой и словесными изощренностями.
— Lebensbahn[77],— говорил он (а он никогда не употреблял английское слово, если мог найти соответствующее иностранное, которое ему нравилось больше),— Галилеянина[78] есть трагикомедия солипсизма, которая ни за что не хочет капитулировать. Retro me[79] смирение, запойность духовностью и униженное почтение находятся на том же уровне, что и "гопля", как кричит фокусник, вынимая кролика из своего цилиндра, стоят в одном ряду с заносчивостью и эгоизмом. Он, Галилеянин, первый в мире настоящий самодостаточный плейбой-повеса. Его загадочная униженность перед женщиной, застигнутая, так сказать, врасплох, на самом деле представляет собой такое же проявление дерзости, проистекающее из мании величия, как и его вмешательство в дела друга Лазаря. Он открывает целую серию сирых самоубийств, которые контрастируют с серьезными самоубийствами, продолжающими линию Эмпедокла[80]. Ему приходится нести ответственность за несчастного Nemo[81], являющегося с его corates[82] и кровоточащими пароксизмами depit[83] перед публикой, на которую это не производит никакого впечатления.
Он отхаркал солидную порцию довольно плотной слизи, погонял ее по чашеобразной полости алчного рта и вернул назад на хранение до будущего востребования.
У иезуита, человека весьма трезвых взглядов и без или почти без всякой придури достало сил высказать свое утомление:
— Если б ты только знал, как ты мне наскучил своими банальностями. И без того никто не сомневается в том, что дважды два четыре.
Б.М. (то бишь Белый Медведь) не понял, куда клонит его собеседник.
— Ты мне, понимаешь ли, наскучил,— прогундосил Ч.О.И. (то бишь член Ордена Иезуитов),— ты меня утомляешь еще сильнее, чем какой-нибудь вундеркинд!
Помолчав недолго и накопив немного энергии для дальнейшего ведения разговора, Ч.О.И. продолжил:
— Некоторые безбородые сосунки с тоненькими голосками предпочитают наркомана Бородина Моцарту.
— По всеобщему мнению,— стал возражать Б.М.,— твой замечательный Моцарт был Hexenmeister[84] в пеленках.
Получился гнусненький выпад, пускай думает, что хочет.
— Господь наш Иисус Христос вовсе не был колду...
— Ты говори от себя и не приписывай своего мнения другим,— буркнул Б.М. в сильном раздражении.
— А я тебе говорю, что Господь наш вовсе и не был каким-нибудь там простым чудотворцем.
— Не забывай, что Он получил дар чародейства при своем зачатии.
— Знаешь, когда ты наконец духовно повзрослеешь,— заявил иезуит,— и поймешь смысл того смирения, которое находится за пределами мазохизма, вот тогда приходи ко мне и будем говорить серьезно. Речь идет не о каком-то посюстороннем и не о потустороннем мазохизме, а о том смирении, которое находится за пределами боли и служения.
— Но именно об этом я и веду речь! — вскричал Б.М.— Он не служил, и по этому поводу сокрушались многие покойнички. Что еще мне сказать? У слуги не бывает возвышенных мыслей. А Он поставил главное, так сказать, представительство в весьма затруднительное положение.
— Смирение,— пробормотал янычар[85],— смирение любви слишком большой, чтобы прислуживать, и слишком настоящей, чтобы нуждаться во взбадривании с помощью окропления.
Чудо-ребенок ухмыльнулся такому удобному подходу.
— Ты все подгоняешь под себя так, чтоб тебе было удобно и приятно,— ухмыльнулся смышленно-одаренный Б.М.,— вот что я должен тебе сказать.
— Лучшее оправдание веры в том, что она забавляет. Неверие,— говорил солдат Христа, готовясь подняться со своего места,— это просто скучно. Мелочь обычно мы не считаем. Мы терпеть не можем скуки.
— Ты это вещай с амвона,— отозвался Б.М.,— и тебя с шумом, под барабанный бой изгонят в пустыню.
Ч.О.И. залился смехом. Ну можно ли вообразить себе более безыскусного обманщика и самозванца, чем этот парень!
— Сделай милость,— попросил Ч.О.И., натягивая свое пальто,— сделай милость, мой дорогой, будь так добр всегда помнить, что я не приходской священник.
— Я всегда буду помнить,— откликнулся Б.М.,— что ты не мусорщик и не собираешь отбросы. Твоя любовь к людям — это не мусор.
— Так не будем ею сорить,— с расстановкой проговорил Ч.О.И.— Но мусорщики ведь отличный народ. Несколько излишне прилежны, несколько излишне настойчивы. А в остальном...— И поднявшись на ноги, добавил: — Я желаю сойти. Пойду попрошу водителя, чтобы остановил автобус.
Б.М. молча смотрел ему вслед.
— В такой Геенной цепи взаимосвязанностей,— сказала, поставив одну ногу на землю, выбирающаяся из автобуса замечательная личность,— я выковал, и выдумал, и подделал свое призвание и свою деятельность.
Произнеся сии слова, он сгинул, а все бремя платы за проезд удобно улеглось на широкие плечи Б.М.
Девушка Шаса была рыбачкой с Шетландских островов. Он пообещал зайти к ней по пути в Дом Фрики и забрать ее с собой, и теперь, затянутый в свой двубортный смокинг, к которому нельзя было бы предъявить никаких претензий, он подавил свое желание броситься побыстрее к трамваю, умерил свое нетерпение с тем, чтобы объяснить таинства этого мира группе студентов:
— Разница заключается в том, если мне позволено сказать...
— Да, да, конечно, говорите! — вскричали студенты una voce[86].— О, пожалуйста, говорите!
— Так вот, говорю я, разница между Бергсоном и Эйнштейном, существеннейшая разница, заметьте, такая же как между философом и социословом.
— О! — простонали студенты в восторге.
— Да, именно так,— позволил себе Шас высказать сентенцию, которую можно было изречь до подхода трамвая, уже появившегося и подкатывающего все ближе.
— И если считать, что это умно говорить о Бергсоне как о чудаке,— Шас начал понемногу отступать к прибывающему трамваю,— то только в том смысле, что мы тем самым двигаемся от Объекта,— Шас нырнул в трамвай,— и от Идеи к Чувству, Смыслу,— продолжал выкрикивать Шас уже со ступеньки,— и далее — к Разуму!
— Смысл, Чувство и Разум! — подхватили студенты.
Но трудность заключалась в том, чтобы определить, какой же смысл он вкладывал в слова "разум" и "чувство"?
— Под "чувством" он понимает одно из чувств,— высказал предположение кто-то из студентов,— ну, знаете, чувство осязания, зрения ну и так далее.
— Нет, не так,— возразил другой,— под "разумом" он подразумевает "здравый смысл".
— А мне кажется,— высказался третий,— должно быть, он под "чувством" имеет в виду инстинкт, интуицию, знаете, ну вот что-нибудь в таком роде.
А четвертый страстно желал знать, что за Объект можно найти у Бергсона, а пятому желалось знать, что такое "социослов", а шестому — что же все-таки делать с этим миром, в котором мы живем.
— Мы должны спросить его,— воскликнул седьмой,— вот и все! Если мы будем высказывать свое неквалифицированное мнение, мы просто еще больше запутаемся, вот и все. Спросим, и сразу станет ясно, кто из нас прав.
— Да, да, правильно,— закричали все разом,— надо спросить его и посмотрим, кто...
И придя к совместному решению, согласно которому первому, кто сподобится увидеть Шаса, предписывалось обо всем его расспросить. Они разошлись, и каждый шел своей дорогой, хотя дороги эти и не очень сильно расходились.
Волосы доморощенного Поэта были так коротко подстрижены, что при одевании через голову разных вещей, они не поддавались никакому взлохмачиванию. И даже в этом, в этом своем стремлении достичь той степени строгости и аскетизма, которая наблюдается на спине крысы, он выставлял себя в оппозиции к еще недавней моде. Но все же то малое, что можно было сделать с волосами, он сделал — применил лосьон, который придал его стерне на голове некую живость.