— Это который Юм?
— Добрый вечер! — сотряс дом рык Белого Медведя.— Добрый вечер всем, всем добрый вечер! — И тут же обратил ураган своего натиска на хозяйку, стараясь изображать вежливость: — Ну и вечерочек, а? Боже, что за погода, а?
Ссохшаяся, Сморщенная Старуха испытывала к Б.М. нежные чувства, словно тот был и впрямь плюшевый мишка, которого она сама купила на ярмарке игрушек.
— Да, да, ужасная погода, а вам так далеко ехать! — воскликнула она. Ей хотелось посадить его к себе на колени, покачать и приголубить. Он выглядел таким обносившимся, к тому же было известно, что он часто становился унылым и угрюмым.— Как мило с вашей стороны, что вы пришли,— ворковала Старушка,— как мило!
Следующим явился Человек Закона с лицом, пылающим от прыщей и утыканным угрями. Он сопровождал Парабимби и трех девиц, выряженных для выхода на панель, а не в литературный салон.
— Я встретил его,— шептал Шас,— прогуливаясь туда-сюда по улице Пиерс и по улице Брунсвик, знаете, как бывает, прогуливаешься и вдруг — раз — и на кого-то наталкиваешься.
— En route?[91] — высказала предположение Калекен, пребывавшая в состоянии повышенного возбуждения.
— Что, что? — не понял Шас ее попытки высказаться по-французски.
— Он шел сюда?
— Да, но к сожалению, моя дорогая Фрика,— пояснял Шас,— я не смог добиться от него полной ясности, придет он сюда или нет.
Кельт обратился к Б.М. обиженным голосом:
— Вот тут есть человек, который хочет знать, какого Юма вы имели в виду?
— Неужто? — удивился Б.М.— Вы меня поражаете. Какого еще Юма можно иметь в виду, кроме как философа?
— Это тот, сладкоречивый? — предположил рыжеватый сын Хама.
На этот раз реакция Б.М. была острой и едкой.
— Да он просто emmerdeur![92] — съязвил он.— Как его можно называть сладкоречивым?
— Как вы сказали?
Калекен выбралась из толпы и громко произнесла, почти безо всякой вопросительной интонации:
— Почему девочки так задерживаются...
— А разрешите полюбопытствовать,— полюбопытствовал ботаник,— а где ваша сестра, где она, где ваша очаровательная сестричка?
Ссохшаяся и Сморщенная Старуха воспользовалась возможностью вклиниться в беседу:
— К сожалению,— быстренько проговорила она неожиданно звонко и раскатисто,— она в постели, ей нездоровится. Для всех нас это большое разочарование.
— Ничего серьезного, надеюсь? — посочувствовал Человек Закона.
— Нет, нет, к счастью нет. Спасибо вам за заботливость. Просто легкое недомогание. Бедненький Одуванчик!
И Ссохшаяся и Сморщенная Старуха тяжело вздохнула.
Б.М. обменялся с Кельтом многозначительным взглядом.
— Какие девочки? — спросил он.
Калекен набрала в легкие воздух и начала перечислять:
— Пэнси, этот наш Голубой Цветочек (а у Поэта сразу встрепенулось сердечко — почему только он не принес с собой nux vomica[93]), Лили Ньери, Ольга, Эллисева, Невеста Мария, Альга, Ариана, высокая Тиба и стройная Сиба, Альма Беатрис, Альба...
Да, но их слишком много! Не может же она упомянуть их всех?
— Альба? — вскричал Б.М.— Альба! Неужели?
— А почему бы нет? — вклинилась графиня Парабимби.— Почему бы и не Альба, кто бы она там ни была. Лучше, чем жена, скажем, Бата, маркиза Тсайна?
И тут среди них объявилась серая личность и стала раздавать добрые вести: прибыли девочки.
— В том, что прибыли девочки, а не мальчики, сомненья нет,— объявил ботаник,— Но возникает другой вопрос: те ли это девочки, которых ожидали?
— Теперь, надеюсь, можем начинать,— возрадовалась Фрика Младшая, а Фрика Старшая, увидев, что на пути ее никто не стоит, прытко взлетела на помост и торжественно явила миру приготовленные напитки и закуски. Повернувшись спиной к стойке с вращающимися полками, уставленными всякой всячиной, она, взмахнув руками, точно крыльями, стала выкрикивать с видом святой, побиваемой камнями:
— Чашки! Соки! Какао! Чай! Жульены! Колбаска! Курица под соусом! Салаты! Яблочный мусс! Заливное! Китайские блюда!
Собравшиеся застыли в гробовом молчании.
— Восхитительный призыв,— покончил с тишиной Шас,— но, как говорят, визгу много, а шерсти мало.
Те из присутствующих, которые чувствовали себя особо изголодавшимися, рванули к помосту.
И тут привалили почти все сразу: два запрещенных романиста, библиоман со своей метрессой, палеограф, скрипач d'amore[94] вместе со своим инструментом, но не в футляре, а в каком-то неприглядного вида мешке, популярный пародист со своей сестрой и шестью дочерьми, еще более популярный Профессор Бредсобачьевых Наук и Сравнительной Яйцеологии, сапрофит, уже крепко на взводе, художник-коммунист, да еще и декоратор, недавно вернувшийся из Московских заповедников, крупный коммерсант, два степенномрачных и печальных еврея, одна приобретающая все большую известность куртизанка, еще трое поэтов со своими Лаурами, разочаровавшийся, как это в жизни и положено, в женщинах дамский угодник, целый хор драматургов, какой-то посланец "Четвертого Сословия", неизбежно заявляющийся на подобные сборища, целая фаланга штурмовиков с улицы Графтон и некто Джереми Хиггинс. Едва все эти новоприбывшие оказались поглощенными общей кампанией сборища, как Парабимби, пребывавшая в грустном одиночестве по причине отсутствия ее мужа, который не смог сопровождать ее в силу нежелания подвергнуться всяким приставаниям с вопросами, принялась раздавать эпитеты Фрике, за которые, как уже было замечено, Ссохшаяся и Сморщенная Старуха была ей очень признательна.
— Отлично,— похвалила графиня чай,— могу констатировать его чудесный вкус. И крепость хороша.
Она держала блюдце под самым подбородком и поставила чашку в его выемку совершенно бесшумно.
— Ну просто прекрасный чай,— добавила она,— ни крепок, ни слаб, все именно так, как надо.
Ссохшаяся и Сморщенная Старуха улыбалась, растягивая губы так сильно, что обнажались зубы.
— Я так рада,— бормотала она,— так рада.
А Профессор Бредсобачьевых Наук и Сравнительной Яйцеологии куда-то запропастился, хотя он вовсе не был маленьким мальчиком и исчезновения не являлись его призванием. Главная жизненная задача этой особы состояла в том, чтобы вещать и чтобы этому вещанию внимали. И надо сказать, что довольные широкие круги внимали ему и внимали, ловя каждое сказанное слово.
— Когда бессмертный Байрон,— доносился откуда-то его жужжащий по-пчелиному голос,— уже собирался покинуть Верону и отправиться к далеким берегам, где геройская смерть могла бы покончить с его бессмертным сплином...
— Равенна! — воскликнула графиня, память которой тут же пробежала легкими перстами по тщательно оберегаемым струнам сердца.— Кто тут говорит о Равенне?
— Разрешите попросить вас сделать мне сэндвич из яйца, помидора и огурца,— обратилась к кому-то подающая надежды жрица любви.
— А известно ли вам,— говорил какую-то глупость Человек Закона,— что у шведов имеется более семидесяти видов сэндвичей?
Слышался и голос математиколюба:
— Арка,— вещал он, доводя до всех великую простоту своих слов,— длиннее, чем хорда, ее замыкающая.
— Мадам знает Равенну? — спросил фотограф.
— Знаю ли я Равенну? — воскликнула Парабимби.— Конечно же, я знаю Равенну. Прелестный и благородный город!
— Вы, конечно, знаете,— ввязался Человек Закона,— что Данте умер именно в Равенне.
— Совершенно верно,— подтвердила Парабимби,— именно там он и умер.
— И конечно же, вы знаете,— всунулся и Профессор,— что его гробница расположена на Площади Байрона. Я даже составил эпитафию героически-белым двустихом в возвышенных выражениях.
— Вы, конечно, знали,— сказал свое слово палеограф,— что во времена Велизария[95]...
— Моя дорогая,— обратилась Парабимби к Ссохшейся и Сморщенной Старухе,— какой великолепный вечер! Прекрасная вечеринка, и все, судя по общему настроению, чувствуют себя как дома. Могу вам сказать,— говорила Парабимби,— я завидую вашему умению все устроить так, чтобы люди чувствовали себя свободно и непринужденно.
Ссохшаяся и Сморщенная Старуха попыталась слабо отрицать наличие у себя таких способностей.
— Знаете,— пищала она,— этот прием устроила Калекен, она, она, это Калекен, она все устроила, все Калекен, и мне, Фрике старшей, не пришлось ни о чем беспокоиться...
И действительно, Ссохшаяся и Сморщенная Старуха просто сидела на одном месте, и все ее занятие заключалось в том, чтобы выглядеть очень уставшей и измученной. Она смахивала на изможденную, невероятно скучающую старую Норну[96].
— А вот насколько я понимаю,— рокотал Профессор, напрашиваясь, как обычно, на вопросы, на которые можно будет пространно отвечать,— величайшим триумфом человеческого разума явилось вычисление орбиты Нептуна по странностям поведения Урана на своей орбите.
— А каков был ваш собственный величайший триумф? — спросил Б.М.
Вопросик этот, знаете ли, прокатился золотым яблочком и засверкал серебряной картинкой.
В одном углу возникли беспорядки, и Фрика немедля обратилась за помощью к господину Хиггинсу.
— Идите, идите — призывала она,— и наведите порядок. В моем доме не должно быть никаких сцен.
Господин Хиггинс, который не раз принимал участие в схватках вокруг мяча, играя за команду Лесовиков, быстро покончил с безобразием. А Фрика набросилась на бедного зачинщика.
— Я не потерплю,— кричала она,— присутствия хулиганов в моем доме!
— Он обозвал меня поганым Большевиком,— оправдывался великолепный Комсомолец,— а он сам, между прочим, из простых работяг.
— Все, хватит, чтоб подобного больше не было,— сурово наказала Фрика,— чтобы подобного, слышите, больше не было.