— Сержант, я полагаю,— проговорил Белаква тихим голосом, смодулированным так, что его звучание могло бы растопить и ледяное сердце,— я надеюсь, что вы смогли бы изыскать возможность посмотреть на мой проступок сквозь пальцы и... и не привлекать меня к ответственности.
Требования исполнения закона и моральные требования проявления милосердия, которые пребывают в извечной битве в душах людей, вступили в жестокую схватку и в совестливой душе полицейского, и он не спешил с ответом на призыв Белаквы. Белаква протянул в сторону полицейского правую руку с единственным намерением — использовать ее, по завету великого Шекспира, лишь для достижения "доброго мира" через рукопожатие, предварительно, можете не сомневаться, обтерев ее с великим тщанием о рукав левой руки. Представитель славной породы Догберри[100] после краткого совещания со своим неподкупным сердцем был настолько добр, что возвел Белакву в достоинство плевательницы.
Удавив в себе позыв пожать плечами, Белаква сделал вид, что собирается уходить.
— Эй, эй, а ну-ка подожди,— рыкнул Страж.
Белаква остановился, но при этом у него был вид человека, который останавливается только потому, что ему что-то припомнилось. Однако выражение лица при этом у него получилось весьма вызывающим, что могло легко спровоцировать раздражение. Страж Порядка, в котором было значительно больше львиного, чем лисьего, вынудил Белакву оставаться на одном месте до тех пор, пока его объемистая голова, заключенная в шлеме и не приспособленная к длительным умственным напряжениям, не начала гудеть, как колокол. Не будучи более в состоянии выносить этот гул, Страж решил завершить свою акцию по наведению общественного порядка грозным рыком:
— Ладно, давай, топай отсюда!
И Белаква потопал, крепко сжимая в руке скомканные, изгаженные газетные шарики, которые он совершенно правильно определил для себя как "мусор, подлежащий выбрасыванию". Как только он свернул за угол и попал на улицу Килдар, он туг же бросил их на тротуар. Пройдя, однако, всего несколько шагов, Белаква остановился, развернулся, помчался назад к тому месту, где на тротуаре нервно ерзали на ветру оброненные им газетные шарики, подобрал их и швырнул в мусорник прямо перед окном подвального этажа ближайшего дома. И тут же почувствовал haeres caeli[101] исключительную легкость, и гибкость, и ловкость во всем теле. Белаква, душевно взвившийся, составляющий в уме замысловатые гирлянды слов, быстро шел сквозь моросящий дождик по пути, им же самим выбранному. Ему пришло в голову — и он с удовольствием крутил эту мысль и так и эдак,— что locus[102] его падения, вызванного смутной благодатью, дарованной алкоголем, оказался одновременно и тем местом, с которого он поднялся в наиприятнейшем состоянии духа. Да-да, именно вот так и произошло. Иногда случается так, что хмельная линия закручивается в восьмерку, и получив то, чего хотелось на пути вверх, снова извлекаешь желаемое на пути вниз. Беззадничная восьмерочка хмельной линии. Следуя по ней, не приходишь в конце концов туда же, откуда и отправился — идя вниз, встречаешься с собой, идущим вверх. Иногда, как вот сейчас, ты доволен, но чаще тебе тошно, и ты спешишь поскорее попасть в свой новый дом, даже если дом этот — удобное местечко у стены на асфальте...
Неожиданно Белаква почувствовал, что идти сквозь дождь ему недостаточно — требовалось еще что-то в дополнение к энергичной, сквозь холод и дождь, ловкой ходьбе при застегнутости до подбородка. Да, просто вот так идти явно недостаточно. И Белаква остановился на высшей точке моста на улице Багот, снял плотную, тяжелую куртку, положил ее на парапет, а сам уселся рядом. Страж тут же был забыт. Белаква стал подтягивать одну ногу вверх, и когда колено добралось до уха, а пятка оперлась о край парапета, он снял ботинок, опустил эту обезботиненную ногу, а потом проделал все то же самое с другой ногой. Затем, чтобы в полной мере воспользоваться злым северо-западным ветром, который продувал все насквозь, Белаква крутанулся на одном месте и сел так, что ноги его свешивались с парапета над каналом. Он болтал ногами и смотрел в сторону моста на улице Лисон. С большого расстояния трамваи, ползущие по горбу моста, казались потусторонними огоньками, сотрясаемыми икотой. О, эти огоньки на грязном фоне темноты, как нравились они ему! Нравились ему, Белакве, недостойному протестанту! Холод добрался до мозга костей. Белаква снял с себя и пиджачок, и пояс, сложил все это на парапете рядом со своей толстой курткой. Затем он расстегнул пару верхних пуговиц на старых, замызганных штанах и высвободил нижние концы немецкой рубашки, скомкал их и заткнул под нижний край пуловера, а затем подтянул все это вместе взятое вверх, оголив живот и часть грудной клетки. Дождь ударял в голую кожу и капельками стекал вниз. Ощущение было еще более приятным, чем он ожидал. Вот только если б еще ему не было так холодно! И вот после того, как Белаква выставил грудь свою и живот свой на побиение подлому ветру и дождю, стучащему в него, словно мраморными холодными ладонями, он вдруг утратил свою восторженность и почувствовал себя несчастным и одиноким, жалостливо сожалеющим о содеянном. Да, он поступал неправильно, теперь он это отлично понимает, и он искренне раскаивался. Но тем не менее он продолжал сидеть на прежнем месте, раздумывая над тем, откуда может выскочить утешение, печально стучал обносоченными пятками в камень моста. И тут он вспомнил о бутылке, которую купил еще до встречи со Стражем Порядка. И мысль об этой бутылке окрасила его уныние, как могучий луч света. Бутылочка благополучно пребывала совсем рядом, во внутреннем нагрудном кармане куртки, плоская бутылочка отличного коньячка "Биски". Белаква повернулся в обратную сторону и, спрыгнув с парапета на тротуар, стал обтираться большим платком. Завершив обтирание, насколько это вообще было возможно, он заправил рубашку, надел куртку, застегнул ее — как и ранее до подбородка, надел и зашнуровал ботинки, пропустив шнурки сквозь все шнуровальные дырочки, и лишь после того, как вся эта процедура была закончена, и ни мгновением раньше, он позволил себе приложиться к бутылке, которую, можно сказать, выдул одним залпом. В результате чего он испытал то, что называют "приятным ощущением теплоты", которая, как принято говорить, "побежало по его жилам". Белаква, шлепая ботинками по лужам, пустился рысью в сторону Casa Фрики, намереваясь добраться туда без единой остановки, если, конечно, у него хватит на это дыхания и сил. Высоко задирая локти при беге, Белаква молился о том, чтобы его нелепый вид не привлекал чрезмерного внимания и не вызывал излишних комментариев.
Мысли его, заполненные событиями последнего часа, не имели ни одной свободной минутки, чтобы забежать вперед и обратиться к страданиям, их ожидающих. Даже алое платье Альбы уже не терзало его — а ведь всего несколько часов назад и квалифицированное заявление Венериллы насчет того, что оно, ежели на то буде Божья воля, застегивается сзади на пуговицы, не избавило Белакву от дурных предчувствий! А вот теперь, когда Фрика, шумно топая, выскочила из своей розовато-лиловой гостиной с тем, чтобы перехватить его в прихожей, и своим внезапным появлением загнала его в состояние еще более неприятное, чем трезвость, на Белакву обрушилось тяжестью назревающей катастрофы полное осознание серьезности положения, в котором он оказался.
— Ну, вот, явился наконец! — с подвыванием хныкающе вскричала Фрика.— Заждались уж!
— Ну явился,— грубо бросил Белаква.— Летаю.
Фрика отшатнулась от Белаквы, испуганным жестом прикрыв нижнюю часть лица. Глаза сверкали обеспокоенностью и возмущением. Неужели он бросал вызов смерти от простуды, которую хотел вызвать пребыванием на ветру под дождем? Неужели ему хотелось быть низвергнутым в ад? Или чего-нибудь еще, не менее страшного? Вода скапывала с Белаквы на пол и собиралась в лужицу у его ног. Белаква стоял перед ней, то ли пораженный ужасом, то ли пребывающий в каком-то трансе. А ноздри у него раздувались.
— Ты должен сейчас же снять с себя всю эту мокрую одежду! — воскликнула Фрика (О, она должна немедля вложить хрусталик своего глаза в замочную скважину!).— Иди, переоденься сию же минуту! Ты же промок до нитки!
Фрика не бросалась словами даром. Если она упоминала "нитку", она имела в виду нитку.
— Каждую мокрую ниточку,— кудахтала она озабоченно,— надо снять, притом сделать это сию же секундочку!
В ходе разглядывания ее лица, дергающегося, как флюгер, в целом, а в особенности при наблюдении за ее пупырчатой верхней губой, вытягивающейся вперед то ли утиным клювом, то ли кобровым капюшоном и вздымающейся к подрагивающему рылообразному носу, у Белаквы сложилось впечатление, что Фрика чем-то взволнованна. И действительно, ее ослино-дурацкое смятение быстро сменилось состоянием высочайшей возбужденности. Казалось, что она в своей непонятной крайней взволнованности вот-вот начнет скакать как безумная. Белаква решил, что следует каким-то образом заблаговременно предотвратить такой всплеск эмоций.
— Нет, нет, не стоит так беспокоиться, все в порядке,— сказал он спокойно и сдержанно,— если б я мог получить полотенце, то это бы...
— Полотенце?! — вскричала Фрика. В тоне ее прозвучало столько возмущенной насмешки, что ей пришлось сморкаться, чтобы отвлечь внимание от прозвучавшей глумливости. А то, не ровен час...
— Да, полотенце,— снова сдержанно и спокойно подтвердил Белаква.— С его помощью можно было бы обтереть самое мокрое...
Самое мокрое! Подумать только! Какая нелепость! Говорить о самом мокром, когда и так совершенно очевидно, что он промок насквозь и на нем нет и сухого пятнышка!
— Так ты же вымок до ниточки!
— Вовсе нет,— отпирался Белаква,— и если бы ты дала мне полотенце...
Калекен, хотя и была, как легко догадаться, весьма огорчена и опечалена, достаточно хорошо зная Белакву, быстро поняла, что его решимость принять из ее рук помощь лишь в виде выдаваемого ему полотенца ничем не может быть поколеблена. К тому же собравшиеся в гостиной уже успели воспользоваться ее отсутствием, о чем тут же возвестил возросший шум — мышки стали развлекаться! И Фрика потопала прочь с кислым выражением на лице. "Ну прямо тебе гусыня,— подумал Белаква,— убегающая от вредного мальчишки, мелькают лапки, а взлететь никак не может". Фрика быстренько вернулась с двумя полотенцами — одним волосатым и очень большим, а другим простеньким и маленьким.